Чтение 34–й страницы книги ~Я

Я с силой потер ладонью лоб. Давай сначала: технологическая сингулярность – это точка невозвращения. И, конечно, раскола. Хотя можно называть не расколом, а… кому как удобнее. Например, ушедшие в сингулярность будут считать, что они из гусениц превратились в бабочек, а оставшиеся будут полагать, что всегда часть человечества уходит либо в наркоманию, либо в алкоголизм, либо в еще какую гадость. Но те остаются гадить здесь, а сингуляры уйдут с Земли. И скатертью дорога! Возможно, так будет считать и Габриэлла. Но что, если для этой точки зрения есть какие-то основания?

Я кликнул по пиктограмме скайпа, выбрал аватарку Чернова. На экране появилось его усталое лицо, под глазами темные круги, морщины на лбу превратились в ущелья. Я попытался улыбнуться, вздохнул несколько раз глубоко и часто, заставляя кровь подниматься к мозгу.

– А что, – спросил я вместо «здравствуй», – потом? За сингулярностью?

Чернов, бледный и осунувшийся, вздрогнул, я видел, с каким усилием он разламывает незримую глыбу льда, в которой оказался из-за моего вопроса. Тоже вздохнул глубоко и шумно, зябко передернул плечами и даже попытался улыбнуться, мол, все в порядке.

– Странно, – ответил он хриплым голосом, словно год дрейфовал на льдине вблизи Северного полюса, – если бы это был конец развития…

– А что дальше? – спросил я не столько затем, что мне это жутко интересно, а чтобы вырвать его из ледяного оцепенения.

– Мы можем только гадать… – прошептал он, глаза его с ужасом уставились в одну точку. – Мы знаем только, что информационная сеть одна… Все будут свободно обмениваться знаниями, и открытие одного сразу будет становиться достоянием всех… Сперва будет общество очень тесно связанных друг с другом сингуляров, а потом…

– Потом, – договорил я, и волна ужаса проморозила меня насквозь, – потом неизбежная интеграция приведет к тому, что сингуляры сольются в одну личность суперсингуляра.

– Да, – ответил он глухо.

Пальцы его потянулись к мышке, я сказал торопливо:

– Пока. Не слишком… углубляйся.

Он отключил связь, меня тряхнуло, холод в теле, дрожь, чувство невыносимой потери. При сингулярности меня уже не будет, я исчезну, исчезну сам по своей воле.

Вместо меня будет этот… сингуляр.

Представил себя лишенным рук и ног, зрения, повисшим в темноте, то есть работает один мозг, и понял, что человек, переписанный в сверхмощный компьютерный мозг, вряд ли сможет жить. Он просто угаснет, потому что человек в первую очередь – рецепторы. А мозг – только слуга при этих рецепторах.

Громко и настойчиво зазвонил телефон. Я вздрогнул: давно не звонят по городскому. Для общения есть аська, скайп, е-мэйл, даже мобильники все еще годятся…

– Алло?

– Привет, – донесся голос Люши. – Ты что-то исчез совсем? Как ты? Здоров?

– Не совсем, – прошептал я.

– Приезжай, – сказал Люша тепло. – Как раз старая компашка будет в сборе…

– Еду, – ответил я коротко.

– Сейчас?

– Да.

– Давай, ждем!

Я повесил трубку, холод и страх все еще во мне, я торопливо переоделся и выскочил на улицу.

Небо – подобное стаду грязных отощавших овец, расплодившихся в неимоверном количестве, но сейчас я заметил это только краем глаза, а так вообще-то надо смотреть под ноги. На небо насмотримся, когда будем лежать в белых тапочках.

В квартире Люши мощные запахи жареного мяса, жгучих специй, гречневой каши, вареного картофеля, рыбы и еще чего-то пикантного, пряного, в желудке сразу проснулось и завозилось нечто крупнохищное.

Люша привел к столу и усадил, похлопывая по спине. Я не стал отказываться от огромной штрафной, хотя вроде и не опоздал, ну да ладно, за столом привычный галдеж, шуточки, смех, довольные рожи, звон бокалов, стук вилок и ножей по быстро пустеющим тарелкам.

Еще два бокала крепкого вина, я ощутил, что алкоголь начинает туманить мозги, выбрался из-за стола, в другой комнате плюхнулся на диван. Ремень пришлось распустить, успел нажраться, как паук на толстой молодой мухе.

Доносится музыка, хохот, повизгивание ощупываемой Татьяны. Голос у нее настолько выразителен, что я просто вижу, в какой момент ее щупают за сиськи, а когда запускают лапы в трусы. Ах да, трусов она теперь принципиально не носит, а то не увидят «губки бантиком», зря старалась, что ли.

Со стороны балкона тоже довольное ржанье и голоса Барабина, Константина и Люши:

– Ну и что, если курить вредно? А жить – противно…

– Ты че? Тебе ж сказали: жить будем плохо, зато недолго!

– Ты прав, долго жить невыгодно.

И возражающий голос Барабина:

– Не-е-е… Щас то ли жить стало лучше, то ли умирать веселее…

Константин, что всегда старается выглядеть умным и глубокомысленным, продекламировал, как с трибуны:

– Лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить, когда хочется умереть.

– Ну да, – обидчиво возразил Люша, – я вот прочитал в газете, что омары и мясо барракуды мне противопоказаны, и как теперь жить?!

– Да, лучше помереть…

И у них проблемы, подумал я с пьяным благодушием. И тоже о жизни и смерти… Но только как… Лихие, дескать, смерти не боимся, плюем ей в наглые глаза. Трын-трава… Жизнь– копейка, судьба – индейка, грудь в крестах, голова в кустах… и дал он ей в ухо мозолистой рукой, это вроде из Беранже… Да вообще-то неважно, из кого. Когда смерть – неизбежность, то надо демонстрировать к ней презрение. А следовательно, пренебрежение жизнью. Ведь все равно помирать, так умрем же с достоинством…

Из комнаты донесся веселый рев Люши, подражая Шаляпину:

– Бездельник, кто с нами не пьет!

Ну да, тянулась вялая мысль, но не обрывалась, как же, обольем презрением тех малодушных, кто пытается продлить жизнь тем, что отказывается от вредных, но таких приятных привычек, выигрывая у смерти какие-то два-три года… Гм, а если не два-три, а двадцать-тридцать?.. Впрочем, тоже мало, согласятся немногие. Ну а если двести-триста?..

Я вернулся в гостиную, Люша налил мне до краев, я сумел поднести фужер к губам, не пролив и капли. Организм начал впитывать алкоголь, словно пустыня долгожданную воду. А если не двести-триста, мелькнула угасающая мысль, а побольше, побольше… тысячи и миллионы лет…

– Бездельник, – заорал я безбашенно, – кто с нами не пьет!

Потом мы пили за любовь, вообще за женщин, за тех, кто в море, а потом все дружно орали, обняв друг друга за плечи:Крышталэва чаша, срибна крэш,Пыты чи нэ пыты – все одно помрэш!

Я тоже орал и чувствовал, как сердце наполняется мужской гордостью. Мы не дорожим жизнью, пусть трусы за нее цепляются, пусть они за нее трясутся, а нам плевать, мы –орлы, нам все по это самое, мы презираем трусов, мы пьем и жрем все, что шевелится, а что не шевелится – тоже жрем. И трахаем. И вообще нам ничто не страшно, потому что мы – лихие ребята…

Казаки, что пели эту песню, красиво погибали на поле боя, не страшась неприятеля, а мы не страшимся пить и есть то, от чего предостерегают пугливые медики. Мы не страшимся напиваться и тем самым сокращать жизнь, мы не трусы и не трясемся, стараясь прожить как можно больше. Раз родились, значит – помрем, это закон мироздания, помирают от старости даже звезды и галактики. Вселенная и то когда-то помрет, даже известно, когда помрет, потому глупо и кощунственно переть против матери-природы.

– Люша, – сказал я, – Люша…

Я сам удивился нежности в своем голосе, только сам Люша не удивился. Большой, огромный и добродушный, как раскормленный сенбернар, он смотрел добрыми глазами из-поднависающих на глаза толстых мясистых век.

– Все в порядке, Слава.

– Ты не знаешь, – возразил я, – что хочу…

– Да знаю, знаю…

– Что я хочу сказать, – сказал я упрямо, – я тебе этого никогда не говорил.

– Ну говори…

Я вздохнул, обнял его, чувствуя большое надежное тело друга, что не подведет, подставит крепкое плечо в трудную минуту, ибо у мужчин есть то, чего нет у женщин, – мужское братство, мужская солидарность и молчаливая взаимоподдержка.

– Я был не прав, – прошептал я, опуская голову и пряча глаза. – Черт, почему я поддался? Да еще на такое?.. Сейчас вот даже не понимаю, какое затмение…

Огромная ладонь непривычно деликатно похлопала по моей сгорбленной спине.

– Это понятная слабость… – прогудел сверху могучий голос.

– Слабость…

– Понятная, – повторил он настойчиво. – Ты человек, а не робот. Вот тебя и качнуло… Был бы ты менее впечатлителен, ты бы даже не повел в их сторону сяжками…

– Все равно, – сказал я потерянно, – я показал себя таким трусом! Теперь все зеркало оплюю…

Широкие, как лопаты, ладони все похлопывали меня по спине.

– Ты сам сказал, затмение! Точное слово, Слава. Было затмение, так что плюнь и забудь. Не грызи себя… Мы люди, и живем, как люди. Человек – это звучит гордо…

– Трагически, – сказал я, щегольнув школьным знанием, что Горький вместо «гордо» сперва писал «трагически».

– Трагически, – согласился он. – Но, как говорил Кьеркегор, надо жить с мужеством отчаяния…

Вообще-то это говорил Камю, создав экзистенциализм, но Люше позволительно не знать тонкостей, а имя Кьеркегора звучит лучше, не всякий выговорит и вообще запомнит, так что Люша молодец, а я думал, только тупой футбольный фанат…

Со стороны балкона кто-то крикнул весело и лихо:

– Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет!

А вот фиг тебе, мелькнула мысль. Кто не курит и не пьет, у того есть шанс дожить до того времени, когда умирать будет не обязательно…

И сразу же мыслишка испуганно скрылась, чтобы не убили. А нечто древнее и мохнатое, ужасающе могучее, сказало мне тепло и властно, что все это фигня, мы – смертны, и умрем, как все. Как все люди.

Глава 14

Как и кто меня доставил домой, не помню, валялся в постели до полудня, вялый и дохлый. Голова раскалывается уже от попыток повернуть ее направо или налево.

Наконец я сумел воздеть себя на задние конечности, заполз на кухню, цапнул большую булку, а с нею перебрался к компу. Великолепная байма раскрыла объятия, я с облегчением нырнул в мир, где у меня все хорошо, где я герой, а мобы от моих могучих ударов падают замертво.

В перерыве между схватками я услышал настойчивый звонок в домофон. Чертыхаясь, ну кого черт принес отрывать от виртуального мира, где я герой и красавец, потащил себя на полусогнутых в прихожую. Морда на крохотном экранчике сперва показалась незнакомой, я хлопал глазами, из динамика донеслось:

– Давай открывай, Славуха!

– Дениска?.. – сказал я с удивлением. – Ни фига себе… Давай заходи!

Дениска дернул дверь раньше, чем я нажал на кнопку с изображением ключика, я извинился и нажал снова, он улыбнулся, изображение исчезло.

Я поспешно вернулся в байму и написал, что я AFK, то есть перс мой в игре, но я сейчас от компа отошел. Лифт как раз поднял Дениса, он вышел шумный и веселый, с ходу обнялменя.

– Что-то похудел, похудел… Старший брат должен быть огромен и толст!

Я повел в квартиру, он зашел по-хозяйски, взгляд критический. Моложе меня на четыре года, привык смотреть снизу вверх, я был защитником, учителем и наставником с того времени, как отец ушел к другой женщине, но когда догнал меня по росту, я ощутил, что младший братишка соревнуется со мной во всем, словно эдипов комплекс переместился теперь на меня.

Он взял меня за плечи, я видел сочувствие в его всегда веселых глазах.

– Слава, – сказал он, – вырубай здесь все на хрен. Мама велела привезти тебя.

– Да ладно, – сказал я вяло, – я с нею недавно говорил по мобиле…

– Недавно?

– Ну да…

– Это когда?

– Да что ты к таким мелочам? Не помню.

Он покачал головой:

– Ты говорил с нею три месяца тому. Ровно две минуты. Да знаю-знаю, что и говорить вроде не о чем. Но все-таки…

Я сказал недовольно:

– Ты бы еще меньше говорил, если бы жил отдельно. А так, конечно…

Он покликал по иконкам, закрывая и выходя, несмотря на мои протесты, из баймы, вытащил из бельевого шкафа чистую тенниску.

– Лови!..

Я сказал тоскливо:

– Давай я поговорю с нею по мобиле? Или по скайпу?

– У нее нет скайпа.

– Пусть воспользуется твоим.

Он помотал головой.

– Не сумеет. Да дело не в ней, сам понимаешь…

Я дал натянуть на себя тенниску, Денис вытолкал меня на площадку, сам запер квартиру и вызвал лифт.

Еще подходя к двери, мы оба ощутили, что из-под нее просачиваются вкусные запахи хорошо прожаренного мяса и специй. Мама открыла, румяная и улыбающаяся, пополнела за это время, но все равно молодая и цветущая женщина: налитое свежестью лицо, крупная белая грудь, соблазнительно выглядывающая в низкий вырез платья, полные белые руки, обнаженные до плеч.

– Славик, – сказала она нежно и, обняв, поцеловала в обе щеки. От нее вкусно пахло жареным мясом и печеными карасями, моим любимым в детстве лакомством. – Как я рада…

– Я тоже рад, – пробормотал я и вдруг ощутил, что в самом деле рад. Нормальные люди вообще-то в случае беды инстинктивно ищут помощи и защиты у родни, пусть даже простого сочувствия, а я, поколение пепси, точно так же инстинктивно старался забиться в нору подальше от родни, чтобы меня никто не видел, не слышал, не трогал и не беспокоил. – Я рад, мама.

Она повела меня на кухню, придерживая за плечи.

– Я приготовила ужин, все остыло, а вы так долго ехали…

Денис потер руки.

– Щас мы все почистим со стола! Пока ехали, проголодались. Правда, Славик?

– Правда, – согласился я.

Я в самом деле чувствовал и аппетит, и даже просыпающийся голод. Мама всегда готовит вкусно, у нее куча книжек по поварскому искусству, которые, правда, не раскрывает, но все равно они ее обязывают, как она говорила, держаться на высоте.

Я повел носом по воздуху, поглощая запахи. От мамы вкусно пахнет сдобными пирогами. Она их готовит с удовольствием, удаются на славу, нежнейшие и пушистые, хотя вообще-то мама торчать на кухне не любит, в ее время уже пришел фаст-фуд и расфасовка в гастрономах, когда нужно только подогреть. А пироги готовить научила бабушка, когда мама крутилась вокруг нее на кухне и лезла помогать.

И сама она похожа на только что приготовленный сдобный пирожок: улыбающаяся и такая сдобненькая, что хочется укусить.

– Мойте руки, – сказала она, – и приходите на кухню. Как раз будет готово.

Из ванной я прошелся по квартире, сколько здесь не был, а ничто не изменилось. И хорошо, что не меняется. Это так уютно, когда все такое же, как и в детстве…

Самая дальняя комнатка, маленькая и тесная, все так же служит спальней: там ничего не умещается, кроме двуспальной кровати и крохотной тумбочки.

Ее постель покрыта клетчатым пледом, рядом две продолговатые подушки, справа и слева по ночному столику. На левом маникюрный набор, штук семь тюбиков с разными кремами, особые щипчики для обкусывания ногтей на ногах, мобильник и крупные клипсы. На правом – пепельница и полупустая пачка сигарет.

– Повеяло родным? – раздался за спиной бодрый голос младшего брата. – И ты здесь когда-то кувыркался…

Я кивнул.

– Да, давно было, а как сейчас помню. Ты спишь в большой комнате на диване?

Он помедлил с ответом, я повернулся к нему, в его прищуренных глазах плясали насмешливые огоньки.

– Ну да, конечно.

– Здорово, – сказал я. – А я чуть не подумал, что ты спишь здесь.

– Где?

Я указал на правую сторону.

– Это твои сигареты. Бросать не думаешь?

– Уже снизил норму втрое, – сообщил он. – Мама молчит, но вообще-то она дым не очень-то любит.

– Значит, – спросил я, – ты все-таки…

Я замолчал, он сказал легко:

– Да, сплю здесь. Это, кстати, решает целый ряд проблем. Да и удобнее здесь, чем на диване. К тому же не надо его раздвигать всякий раз.

Я снова замолчал, пытаясь додумать недосказанное. Представить мать со взрослым сыном, которые среди бела дня прилегли на пять минут, чтобы отдохнуть и поговорить, я могу, но когда двое взрослых раздеваются и ложатся под общее одеяло, гасят свет и… пусть даже тут же засыпают, но во сне мы все ворочаемся, задеваем друг друга, закидываем ноги, обнимаем, щупаем…

Он хохотнул, взглянул на часы, голос прозвучал деловито:

– Пойдем в гостиную. Скоро матч начнется.

В гостиной на старом диване набросаны стопками книги, диски, журналы по софту. Он плюхнулся на середину, небрежно сдвинул в сторону.

– Садись.

На экране замелькали картинки переключаемых каналов. Я посматривал на Дениса, сыт и доволен, я спросил тихо, косясь на открытую дверь:

– И как у вас теперь?

– Прекрасно, – ответил он незамедлительно.

– В смысле…

– В смысле, что нам обоим нравится то, что происходит.

Он озабоченно пощелкал пультом, футбола нигде не видно, цапнул программку. Я видел, как глаза сузились от злости.

– Что делают, что делают!.. Как они могут?

– Что случилось?

– Перенесли на полчаса! Неслыханно! У нас демократия или нет?

– Да ладно, – сказал я успокаивающе. – Может быть, бомбу ищут. Матч состоится, такие вещи не отменяют. Ты мне скажи все-таки, как ты решился на такое… У меня в голове не укладывается.

Он довольно хохотнул:

– Да я бы не сказал, что я решился. Это получилось как бы против моей воли. Засиделся в Интернете, а когда наконец оторвался от экрана, было уже три часа ночи. Заглянул к маме пожелать спокойной ночи, но она давно и крепко спит. Согнулась на боку, такая жалобная и беспомощная, пяточки высунула из-под одеяла… Я подошел прикрыть, а потом лег тихонечко, обнял ее тихо-тихо, чтобы не разбудить…

Я кивнул.

– Да, я тоже часто ложился так. Подолгу болтали о всяком.

– Вот-вот, я тоже лег, как всегда, без всякой задней мысли. Но она так разогрелась во сне, ее тело такое мягкое, нежное, жаркое, лакомое, что у меня вся кровь хлынула к пенису. Я уже и не сознавал почти, что приподнял тихохонько ей рубашку, а спала она, как всегда, без трусиков, они ей не то давят резинкой, не то натирают… В общем, я тихо-тихо, со всей осторожностью нащупал ее щель, там уже влажно, даже слюнить не пришлось, медленно вошел, все время опасаясь, что вот-вот проснется…