Чтение 11–й страницы книги ~Сингомэйкеры~

До обеда я дотерпел, а в кафе задал пару наводящих вопросов, народ сразу развеселился, посыпались шуточки, приколы, смешные истории, и к концу десерта я уже понимал, что для наших сотрудников посещения косметических кабинетов как бы обязательны. Официально не обязательны, но к этому незаметно подталкивают. Начиная от простых процедур типа подсадки стволовых клеток: укол в вену и — гуляй, — и заканчивая сложнейшими операциями по всобачиванию имплантатов. Женщины подтягивают грудь и ставят силиконовые подушки, исправляют форму носа, щек, скул, подбородка, откачивают жир, откуда только возможно, а мужчины проделывают все то же самое, разве что под сиськи ничего не подкладывают, хотя некоторые и туда, по слухам, ухитрились вставить имплантаты, чтобы грудь выглядела шире, бугристее и мужественнее.

Конечно, можно объяснить все как заботой о сотрудниках, так и точным расчетом: сильные и работоспособные выдают продукции больше, однако странное ощущение, что есть еще какой-то момент, который никак не уловлю.

Я допил чай, какой-то суперредкой фирмы, с флавоноидами и еще чем-то жутко полезным, что завтра те же самые специалисты по чаям объявят жутко вредным, поднялся с широкой улыбкой.

— Все, бегу!.. Мороженое без меня!

Два дня я старательно, хоть и урывками, разрабатывал план, как стыдливое желание выглядеть моложе вывести из тени, узаконить, легализовать, а то почти каждая женщина, побывавшая на столе пластического хирурга, чуть ли не на Библии клянется, что ничего не делала, что это у нее и лицо такое от природы, и сиськи, и похудела именно в том месте, где нужно.

Наконец бодро явился к Глебу Модестовичу и гордо изложил подробный план, как сделать моду на здоровье.

Он слушал внимательно, но я не понимал, чему он морщился, выражение неудовольствия то и дело пробегает по его интеллигентному лицу. За стеклами очков поблескивает нетерпение. Руки его лежали по обыкновению ладонями на столешнице, сердце мое сжалось, когда его тонкие пальцы музыканта начали нетерпеливо постукивать по столешнице.

— Довольно, Евгений! Довольно.

Я пролепетал:

— Я… в чем-то не прав?

Все мое существо ждало, что шеф кивнет и скажет, что ты, Женечка, как он стал иногда называть, абсолютно прав, потому неча рассусоливать, а надо идти и внедрять план вжизнь, для этого он дает неограниченные полномочия… ну, и еще какой-нибудь пряник сверху, однако он кивнул и сказал раздраженно:

— Да, конечно.

Из меня пискнуло:

— А… где я ошибся?

— Везде, — коротко ответил Глеб Модестович. Увидел мои умоляющие глаза, я сгорбился и поджал хвост, он нервно дернул щекой, голос его прозвучал сухо и отрывисто: — Евгений, это просто хрень!.. У вас что, работы нет? Так я вам сейчас подбавлю!

— Нет-нет, работы много…

Он сказал неумолимо:

— Нет, я вам все-таки добавлю. И чтоб все было сделано в кратчайшие сроки!

Когда я, вконец разбитый, тащился к себе по коридору, Эмма подняла на меня взгляд прекрасных глаз, в них уже не сочувствие, а сострадание. Судя по ее лицу, все знает, яспросил хриплым голосом:

— Сколько там в моем досье?

— Три минуса, — ответила она печально. — Евгений, где это вы так сорвались? На чем?

У меня в глазах потемнело. Три минуса — это полный провал, это отбрасывает меня назад так далеко, что начинать чуть ли не с самого начала.

Глава 15

Меня в самом деле завалили работой так, что тряслись ноги под непомерным грузом, а хребет угрожающе потрескивал. Я стискивал зубы, сидел на ноотропиках, мозг все время вздрючен, пашет так, как разогнанный проц, сплю урывками, но и во сне ищу варианты. К своему изумлению, все-таки умудрился перелопатить всю гору, везде найти решения, а за день до срока с торжеством и в ожидании большого пряника представил Глебу Модестовичу.

Он молча принял и так же молча передал по своим каналам выше, мне ничего не сказав. Там то ли попало выше, то ли затерялось на полдороге, а то и сразу в архив, все может случиться, в мировой экономике далеко не все идет так, как рекомендуем, а политики так вообще выдают такие финты ушами, что диву даешься. Вот уж точно не компьютеры,а человеки, на любую дурь не только горазды, но и охотны.

Через недельку я робко поинтересовался у Эммы, что там напротив моей фамилии. Она сообщила с глубоким сочувствием, что по-прежнему все три минуса на месте.

Я задержал дыхание, потом сказал себе, что мне и так хорошо. Зарплата высокая, машина просто чудо, хотя можно купить уже классом выше, работа просто замечательная, неча пытаться прыгать выше головы, будь счастлив и тем, что есть. И ничего страшного, что уже никогда не догнать ни Жукова, ни Цибульского, ни даже Арнольда Арнольдовича. Они ушли далеко вперед. И уходят все дальше.

И пусть. Не мое это дело — гонка за лидером.

Прошел еще год. Я все чаще чувствую себя сыщиком-любителем, который по своей инициативе вынюхивает самые зловещие заговоры и успевает сорвать их в последний момент, в то время как все могущественные секретные службы государства хлебалами щелкают.

Сегодня Глеб Модестович, просматривая сводки, обронил, что вот уже шестой месяц кривая напряженности в обществе растет. Пока на сотые доли процента, это не улавливает обычная статистика, но мы обязаны обратить внимание. Возможно, подумать о превентивных мерах.

— Полагаю, — сказал Арнольд Арнольдович задумчиво и посмотрел на меня внимательно, — с легкой руки нашего народного любимца и юного дарования… можно еще ослабить так называемые моральные устои в графе «секс».

Жуков охнул:

— Арнольд, ты шутишь? Куда уж больше?.. Я вчера шел через парк, а там на лавочке преспокойно так это трахается парочка! Парень сидит, приспустив штаны, а девица у негона коленях ерзает и выгибается… Это днем, при солнечном свете!

Тарасюк спросил с недоверием:

— Что, все видно? Где, пойду смотреть!

— Нет, — ответил Жуков, — у нее юбочка, так она ею прикрыла. Но сейчас мода ходить без трусиков…

— Точно? — переспросил Тарасюк. — И где они тусуются?

Жуков, не обращая на него внимания, закончил:

— …так что с коитусом теперь проблем нет…

— Ага, — сказал Цибульский с непонятным удовлетворением, — прикрыла! Значит, еще есть где ослаблять вожжи. Ну, наш Евгений Валентинович разойдется, чует мой вздрюченный нерв…

Они ржали, только Глеб Модестович кривился, да еще Жуков улыбался несколько деревянно. Арнольд Арнольдович поймал взглядом меня, поинтересовался:

— Евгений, вы у нас на этой ступеньке еще новенький, скажите, как ваше мнение?

Я пожал плечами.

— Не знаю, нужно ли ослаблять, у меня пока нужных данных нет, но если брать историю вопроса, то…

— Ну-ну, — поощрил Цибульский злорадным голосом, остальные тоже умолкли и смотрели на меня заинтересованно. — Вы ж у нас историк! Что интересного в области истории этого самого?

— Ослабить можно, — сообщил я, — люфт еще большой.

Жуков прорычал грозно:

— Даже большой? И где же он? И так уже сексуальная свобода просто не знаю куда еще!

— Человек в области секса пока что на очень коротком поводке, — ответил я. — Понимаю, нельзя переворачивать мусорные баки на улице, разбивать витрины, бросать на проезжую часть камни… но совокупляться с себе подобными? Где вред, если нет насилия? Посмотрите вон на бегающих собак, на кошек, даже на птичек вот на той ветке! Все они свободны в сексе и трахаются, когда захотят. У человека все еще масса условностей. Согласен, раньше их было в сто раз больше, но… зачем оставлять остальные? Почемунельзя совокупляться не просто на улице, но даже совершенно незнакомым?.. Идут себе по улице навстречу друг другу, встретились взглядами, мгновенно оценили один другого… и, если есть желание, тут же и посовокуплялись! И пошли себе дальше по делам, спросив имя или не спросив — без разницы. Вот это настоящая свобода. Но ее пока нет.

Глеб Модестович поморщился и спросил хмуро:

— И как вы думаете, зачем?

— Чтобы не терять рычаг, — ответил я. — Дать сразу все свободы — обожрутся. Несварение будет! А так даем человечку свободы строго отмеренными ломтиками. Он доволен прогрессом, а у нас пряники влияния расходуются экономно…

— Абсолютно верно, — согласился Глеб Модестович. — Как видите, ребята, если кто и сомневался, что так быстро перевели Евгения Валентиновича на этот этаж, теперь видите, как он все схватывает?

Вечером я еще ломал голову над загадочными словами шефа насчет перевода на некий этаж. Работаю в том же кабинете, жалованье все то же, разве что задачки мне подкидывают уже не масштабов Черкизовского рынка. Но это ничего не значит, на своей прошлой работе я прослеживал влияние мировоззрения протестантизма на арабские страны, но это не значит, что я как-то воздействовал на те процессы.

По дороге домой заехал в автосалон. Менеджер встретил еще у входа:

— Что вам показать?

— Ну… — сказал я, — хотя бы… «Порш». Да, «Порш» подойдет.

Он широко заулыбался.

— Великолепный выбор! В какой комплектации?

— Чтоб усе было, — сказал я. — Все навороты, диски девятнадцать дюймов… если нет, то не меньше восемнадцати, шипованная резина… Нет-нет, никаких универсальных, я в России живу, а не в Греции…

Раньше сумма в сто тысяч евро казалась запредельной, а сейчас сам удивился, как легко выложил эти деньги. За эту сумму можно было взять «Астен», с виду он даже круче,но в моих краях «Порш» звучал как символ богатства, а вот про «Астена» никто не слышал.

Вообще-то, расплатившись, тут же пожалел, что не взял «Бентли» или «Ламборджини», оба по триста тысяч евро, цена, конечно, кусается, но я мог бы осилить, кое-где затянув ремень и снизив расходы, даже влезть можно в краткосрочный кредит, зато сами слова «Бентли», «Ламборджини» у нас крепко-накрепко связаны с миллионерами.

Ладно, придет время и «Бентли». Может быть, придет.

Тьюринг, основатель кибернетики, отец современной компьютеризации, предсказал создание мыслящих машин. Он же предложил простейший тест, названный впоследствии «тестом Тьюринга», суть его в том, что человек общается с сидящими за шторкой другим человеком и машиной. Если за пять минут, задавая вопросы и получая ответы, он не сможет определить, где машина, то значит, она уже мыслит.

Он считал, что вычислительные машины пройдут этот тест уже в 2000 году. Их память к тому времени будет достигать 200 мегабайт!

Так что оптимистичные прогнозы даже таких гениев не всегда оправдываются. Тем более не стоит доверять тем, кто выдает желаемое за действительное. На это и нужно делать акцент в нашей пропаганде… э-э… здорового образа жизни.

Глеб Модестович изложил это нам в своей привычно строго-добродушной манере, сдвинул очки на кончик носа и посмотрел поверх.

— Все поняли?

Арнольд Арнольдович сказал благодушно:

— Все. А теперь объясни, к чему ты это?

Глеб Модестович пожал плечами.

— Ну, как делаются эти прогнозы? Какой-нибудь доктор наук, которому лет сорок, прикидывает, что ему осталось жить еще лет тридцать-сорок, и говорит, что бессмертие будет достигнуто в 2030 году, то есть когда он будет стоять на краю могилы и… все-таки успеет ступить в вечную жизнь! Ну, вы поняли. Эти прогнозы делаются не столько на прогрессе науки… невозможно предугадать временные затраты при переходе на новые технологии… а подгоняются под себя, любимого.

— Ну да, — согласился Арнольд Арнольдович, — все, что за пределами его жизни, уже не стоит внимания. Это понятно.

— Как по-человечески, — зло хохотнул Жуков. — Как понятно! Так бы я этого человека, даже в себе самом, за ножку и об угол… С размаха! Чтоб не пачкал меня своей человечностью.

Глеб Модестович помотал головой, не давая увести себя в сторону.

— Стоп-стоп. Давайте ближе к нашей работе. Как только увидите где такое дурное заявление… ну, что бессмертие или хотя бы полное излечение от всех болезней будет достигнуто в обозримом будущем, вытаскивайте пример Тьюринга. Если даже такой гений ошибался…

Тарасюк сказал угодливо:

— Да, шеф! Есть, шеф. Все поняли. Так и сделаем! Сделаем, ребята?

Жуков пробормотал:

— Да не мельтеши.

— Я мельтешу?

— Ты мельтешишь, — сказал Жуков. — Здоровенный, как носорог, а мельтешишь, как комар какой.

Тарасюк фыркнул и сделал вид, что смертельно обиделся.

Арнольд Арнольдович исчез на три дня, а потом появился в кафе, когда мы обедали, весь усталый, с темными кругами под глазами, а еще с сильно распухшими и отвисшими, как у хомяка, щеками.

Еще недавно он ослеплял всех блеском безукоризненных зубов, но оказалось, что и сверхсовременные зубные протезы имеют свои пределы. Или не свои, это как считать, потому что любые протезы «пробивают» не такую уж и прочную костную ткань так, что та глубоко проседает, и протезам всякий раз приходится делать перебалансировку или вовсе изготавливать их заново.

Я вспомнил, что уже несколько лет газетчики бьют в литавры о новом подходе в зубном протезировании, когда вместо осточертевших вставных челюстей в кости вживляют металлические штыри, а на них навинчивают керамические зубы. И вид прекрасный, и гарантия на двадцать пять лет. Потом появились первые осторожные уточнения, на которые все равно никто не обращал внимания: эта процедура со штырями возможна, если зубы потерял в молодости. В том возрасте и кость еще не успевает рассосаться от неиспользования, и вставная челюсть ее не «проклацает» за годы и годы. А вот тем, кому это как раз нужно, старикам, остается только облизываться.

Арнольд Арнольдович сидел за соседним столом, я слышал, как он рассказывает Тарасюку сварливо-обиженным голосом:

— …и представьте себе, ему самому лет шестьдесят, должен бы меня понимать, так нет же! Посмотрел так это с недоумением и говорит: а зачем вам идти на все эти муки?.. Можем, дескать, предложить улучшенный вариант вставной челюсти. Прослужит еще лет семь, а то и все десять… Этого достаточно, чтобы дожить спокойно и с достоинством…

Тарасюк спросил с интересом:

— И что ты ему?

Арнольд Арнольдович сказал зло:

— А что я могу? Это у него не профессиональная ошибка, мировоззрение такое! Нормальное мировоззрение, кстати. Обычное! Как у всех идиотов. Это мы здесь ненормальные. Как я ему могу сказать, что хочу не доживать, а жить? Жить полноценной жизнью здорового мужчины, а не спокойно доживающего свой век старого пердуна?.. Он просто не поймет. Он же нормальный!

Тарасюк спросил деловито:

— А что вам делали? Имплантаты вставили?

Арнольд Арнольдович отмахнулся.

— Голубчичек, ты ведь тоже из того времени, когда в мир пришли первые холодильники, стиральные машины? Помнишь, как они дико ревели, рычали, прыгали по всей квартире, их приходилось загораживать чем-то тяжелым в углу… Не говоря уже о том, что холодильники почти не морозили, а стиральные больше рвали, чем стирали? Вот на таком этапе и это дело… Мне всего лишь отрезали щеки. Ну, не совсем щеки, отрезали от нижних десен мясо и пришили к щекам. Зачем-то в будущем понадобится это мясо, не знаю. Делала операцию совсем молоденькая такая дюймовочка, я только и заметил ее имя на визитке, Марина Вадимовна. По всем показаниям после операции должна была быть дикая боль, высокая температура, мне выписали кучу таблеток, надо было прикладывать лед, но… все обошлось. Это и ей плюс, мастер высокого класса, и мне, что веду праведный, как ангел, образ жизни.

Тарасюк поинтересовался деловито:

— Телефончик? Так, на всякий случай.

Арнольд Арнольдович усмехнулся.

— Я еще комплимент пытался всобачить, мол, зря мне морду закрывали. Я бы смотрел на ее милое лицо, и любая боль отступила бы!.. И знаешь, что она сказала?

— Что?

— Это, мол, меня самого спасали от ее вида. Она, помимо того, что в маске, нагруднике из брезента, резины и наморднике, еще и в водолазных очках, на голове и на ушах зеркала и прочие причиндалы. Увидел бы, заикой стал.

— С чувством юмора, — ответил Тарасюк. — В самом деле дай адресок. Ну, и что потом?

Арнольд Арнольдович сказал с тоской:

— Через месяц начнется самое страшное. Сейчас вот надо ждать, пока мясо приживет. Как видишь, жрать могу только жиденькую манную кашку. Потом предстоит новая сдачаанализов, а через пару дней в одной операционной под общим наркозом вырубят молотком и зубилом кусок кости из бедра, а потом в другой операционной уже под местным наркозом этот кусок будут приживлять в том месте, где у меня в челюстях просела «проклацанная» протезом кость. Если не сдохну и если все приживется… а шанс один из трех, то через полгода операцию повторят…

— Зачем?

Арнольд Арнольдович вздохнул.

— В моем возрасте кости не только проседают. Истончаются — вот главная беда. Так что надо наращивать их не только вширь, но и ввысь. А это делают в два этапа. Если и во второй раз все приживется, то еще через полгода в эти приросшие кости вобьют штыри. Если и они приживутся, то дадут с полгодика, чтобы заросло, а уже затем на них насадят металлокерамические зубы.

Тарасюк молчал и смотрел на Арнольда Арнольдовича с жалостью. Я поймал себя на том, что тоже смотрю с брезгливой жалостью. Сколько Арнольду Арнольдовичу, уже семьдесят?.. Да какого хрена так себя мучить, сколько ему там осталось жить, все старики ходят с протезами, и ничего, нормально.

Он словно уловил мой взгляд, обернулся и посмотрел очень внимательно.

— А что скажете вы, Евгений Валентинович? Только откровенно!

Щас, мелькнула у меня мысль, так и скажу откровенно, что думаю.

— Вы отважный человек, — ответил я. — И мужественный. Всем нам подаете пример. Надо жить, а не доживать. А с холодильниками и стиральными… Не отказались же от них? Совершенствовали, совершенствовали, так и зубы будут имплантировать когда-то не в пять приемов в течение полутора лет, как вот получается с вами, а за полчаса в районной клинике. Всем желающим!

Он улыбнулся.

— Молодец, Евгений. Хорошо ответили. Вы, правда, так не думаете, я догадываюсь,что'мысленно ответили на самом деле, я был в вашем возрасте и знаю, как смотрят на семидесятилетних, но сказали правильно. Это главное. А второе, хороший пример насчет холодильников и стиральных. Сейчас холодильники сами заказывают в магазинах продукты, а стиральные машины лучше тупых хозяев определяют, как бережнее постирать ту или иную вещь. Будет то же самое и с зубами. И не только с ними.

Я открыл рот возразить, что ничего такого не думал, но наткнулся на его насмешливый взгляд и захлопнул пасть. В самом деле, он был в моем возрасте и знает, что думаю я, а вот я пока не могу заглянуть под его черепную коробку. Главное, чтобы он хуже относиться ко мне не стал. Все-таки он всего на ступеньку ниже, чем Глеб Модестович.

И на несколько выше, чем я.

Когда возвращались из кафе, медленно и неспешно, дескать, сытые не бегают трусцой или как еще, Арнольд Арнольдович поглядел на меня и сказал Жукову громко:

— А еще я хорошо запомнил слова моего учителя, в свое время они меня поразили, как гром с ясного неба… Он сказал, что не подал бы руку себе двадцатилетнему, не захотел бы разговаривать с собой тридцатилетним! Даже сорокалетний абсолютно неинтересен ему, себе нынешнему…

Жуков поинтересовался:

— А сколько ему было?

— Да где-то под семьдесят, — ответил Арнольд Арнольдович. — Но дело не в годах, а в количестве линек. В двадцать лет он качал железо и был спортсменом, в тридцать лет ушел в другую крайность и стал йогом-вегетарианцем, в тридцать пять боролся за независимость Украины, в сорок лет рвался выстроить заслон против наступления проклятого НАТО… Разве что с шестидесятилетним собой он еще пообщался бы, но уже со снисходительной усмешкой. Тот еще в плену старых иллюзий, традиций, искренне считает какие-то идеи абсолютно верными и с пеной у рта будет защищать их, считая критиков недоумками и подлыми врагами…

Жуков покосился в мою сторону, весело оскалил зубы, но хмыкнул с недоверием.

— Да, я уже понял, к чему привел ты такой пример. Но Евгению Валентиновичу пока такое говорить рано.

Я спросил обиженно:

— Почему?

— Жестоко, — ответил Жуков.

Цибульский кивнул, глаза смеялись.

— Но я не скажу дальше, — сказал он, поддразнивая. — Дальше Евгений сам додумает. Если, конечно, для думания нащупает верный путь.

Тарасюк все чаще щеголяет атлетической фигурой. В последний раз, как я заметил, исчезли его выпирающие ребра, зато стала заметнее грудь. Он подкачал ее то ли гантелями, то ли вставил имплантаты, но теперь фигура просто на загляденье. Говорят, родился рахитом, грудная клетка была искривлена, и вот только теперь, через восемьдесят лет, прошел курс коррекции, когда концы одних ребер обрезали, другие подогнули и закрепили, убрали сало и жир с боков так, чтобы там вообще больше не нарастало.

В последний раз он появился, щеголяя тяжелой нижней челюстью и массивным раздвоенным подбородком. Я невольно признал, что да, красиво, из хилого интеля превратилсяв мускулистого супермена, а желваки, размером с кастеты, так и играют под ровной молодой кожей.

Только не понял, на фига этому старому пердуну такое молодое тело? Не понимаю. Убейте меня, не понимаю.

Эмма поймала меня на том, что задумчиво смотрю ему вслед, расхихикалась, повисла на шее, потом ухватила за руку и потащила, потащила, обещая показать нечто совсем ужнеобыкновенное.

— Раздевайся здесь, — сказал я, слабо упираясь.

Она хихикнула снова.

— А что ты еще не видел?

— Ты умеешь показывать по-разному, — вывернулся я с ответом, — уж и не знаю, где тебя такому научили.

— Все сама, — заверила она горячо, — все сама! Вот такая я талантливая.

Она протащила меня через двор к зданию на другой стороне сквера. Я отшатнулся было от вывески, в которой сказано что-то про экстремальную хирургию, но Эмма пищала, толкала, пихала, тащила и волокла, пока не всобачила в просторный уютный кабинет, мало похожий на медицинский, слишком много роскоши и гламура, хотя какие-то намеки наврачебность присутствуют.

Из-за стола поднялся моложавый человек в белом халате, крепко пожал мне руку.

Эмма прощебетала весело:

— Сергей, здрастьте!.. Вот еще один все хочет к вам попасть, да все стесняется. Молодой ищщо, как он говорит по наивности.

Медик окинул меня быстрым цепким взглядом, глаза смеялись, кивнул на кресло:

— Садитесь.