Чтение 21–й страницы книги ~Сингомэйкеры~

— Простая проекция, — закончил он спокойно. — Экстраполяция. Мол, сейчас у нас такой-то прирост вэвэпэ и потому столько-то в стране машин и телевизоров, а через тридцать лет будет машин и телевизоров столько-то… Вы правы, это ерунда. Настоящие специалисты экстраполяцию не считают ни надежным инструментом, ни вообще инструментом. Но, Юджин, вы уж просто поверьте, так надо.

— Так считать? — спросил я туповато.

Он усмехнулся.

— Демонстрировать такие графики.

— Но это же давать неверное представление о будущем?

Он кивнул, взгляд на миг стал острым, даже добрая отеческая улыбка коснулась его тонких губ.

— Да. Вы правы. Спасибо, Юджин, идите работайте.

Я вышел, подавленный и ошарашенный, то ли я совсем дурак, то ли от меня скрывают что-то совсем уж очевидное. Но и в этом случае я дурак: должен бы разобраться.

По коридору быстро шел навстречу Генрих Штейн, сопровождаемый Вульфом и Гадесом, они что-то пищали виновато, Штейн рубил воздух рукой и взревывал, устраивая разнос, а при видя меня велел быстро:

— Юджин, у меня для вас работа. Следуйте за мной… Да-да, утро доброе!

Я включился в его свиту, работы не боюсь, хотя уже предпочитаю получать кайф от реализации собственных задумок. Штейн сказал на ходу Вульфу:

— В инете все чаще появляются статьи о возможности бессмертия! Не забывайте реагировать немедленно.

— Да-да, шеф, — ответил Вульф угодливо. — Вы только скажите как? С газетами я запросто, но как с инетом?

— Вам и такое подсказывать? — удивился Штейн грозно.

— Планирую, — сказал Вульф поспешно, — запустить интервью с учеными, развенчивающими этот бред.

— А фильмы? — спросил Штейн резко. — Как сказал дедушка Ленин, кино — величайшее из искусств для простого народа!

— Спонсируем! — ответил Вульф клятвенно.

— Достаточно?

— В самом полном объеме, — поклялся Штейн. — Даем даже больше, чем просят! Правда, ни один из великих режиссеров не соглашается на сотрудничество, да и топовые актеры отказываются, зато другие хватают охотно.

— Не забывайте, — велел Штейн строго, — обеспечивать им хорошую прессу.

— Делаем, шеф! — воскликнул Вульф ликующе. Он покосился на молчащего Гадеса, что идет рядом, но молчит, как немой. — Сразу с момента подписания договора обеспечиваем оживленные разговоры, интервью, слухи. Во всех средствах информации идут материалы об актерах, придумываем смешные эпизоды на съемках, публика это обожает, подпускаем таинственности…

Они отставали по одному, выясняя, что к ним нет претензий и пока нет новых заданий, надо разгребать старые завалы, рядом со Штейном перебирал ногами только я, и, больше чтобы не молчать, я сказал, невольно перенимая манеру Вульфа:

— А стоит на такие мелочи обращать внимание? Пусть говорят, бессмертие не так уж и плохо.

Он взглянул на меня искоса.

— Юджин, мы все работаем в одной команде. Наша задача — стабильность общества. И постоянное приращение мировой экономики. Хотя бы на один процент в год. Сейчас вотблагодаря взрывному росту в Индии, Китае и России даем почти два процента.

Я пробормотал ошарашенно:

— Но… разве это как-то связано?

— Очень прочно, — заверил он. Снова бросил на меня беглый взгляд. — Только на очень глубоком уровне. Не вникайте, у меня для вас работа действительно важная и, главное, срочная.

Синтия распахнула перед нами двери, улыбнулась мне тайком от Штейна, будто здесь возможны какие-то секреты, подмигнула. Я вошел вслед за ним, мозг уже разогреваетсяв ожидании нового задания, но где-то в глубине сознания отложилось, что какая-то неправильность прозвучала.

Штейн велел по внутренней связи:

— Кофе и горячие хлебцы! На троих. Нет, на четверых или даже пятерых.

Я сел по его властному взмаху, весь внимание, он горит злой энергией, прямо распираем ею, какой ему еще кофе, взорвет же, как гранату с выдернутой чекой…

Он словно прочел мои мысли, вздохнул глубоко, потер виски.

— Черт, с каждым годом все больше работы… Сильно устаете, Юджин?

— Я не устаю от работы, — заверил я.

— Да?.. Завидую. Сам таким был… А теперь вот иногда и полежать хочется, чтобы голова совсем опустела… И никакого там человечества с его стремлениями. Кстати, как выопределяете эти самые «стремления человечества»?

Застигнутый врасплох, я промямлил:

— Ну, не формулировал еще…

— Гм… Я тоже, — сказал он. — А ведь это основа. Впрочем, если взять только нормальные и здоровые стремления, а мы другие вообще не принимаем в расчет, то их можно выразить словами: «Чтоб всем было хорошо». Согласны?

— Ну да, конечно! — воскликнул я.

— А это значит, — произнес он с нажимом, — исполнение древней формулы «Эдeм дас зайне», то есть каждому свое. Объясняя на пальцах… уж извините, нам часто приходится объяснять на пальцах даже своим, это потом нынешние наши формулировки станут общим местом, а сейчас да, приходится, рискуя даже обидеть подробным разъяснением… Так вот, объясняя на пальцах, ученым и всем творческим людям — сингулярность, а болельщикам футбола — беззаботную жизнь в земном раю, то есть не работая, не болея, вечно наслаждаясь счастливой жизнью людей, у которых «все есть».

Я торопливо кивнул:

— Да-да, Генрих! Это будет только справедливо.

Он уточнил:

— Даже более чем справедливо.

Открылась дверь, Синтия внесла кофейник и тарелку с горячими поджаренными хлебцами. По комнате распространились манящие запахи. Штейн достал из шкафа фарфоровые чашки с золотыми ободками.

Он разливал кофе по чашкам, когда явились его непосредственные подчиненные Кольвиц, Бернс и молодой тихий сотрудник Эмерсон. Штейн спросил хмуро, не отрывая взгляда от коричневой струи, заполняющей его чашку:

— Кольвиц, что у вас с этой дурью насчет бессмертия, разумных роботов, скорой революции в генетической перестройке человека?

Кольвиц сел, расположился повольготнее, руки сразу потянулись за хрустящими хлебцами.

— А никак, — ответил он хладнокровно. — Я действую больше на писателей и сценаристов.

— И как?

— Из своего личного фонда, — объяснил Кольвиц, — выделяю по два-три миллиарда в год именно на эти цели.

— Как? — повторил Штейн свирепо.

Кольвиц усмехнулся.

— Это очень сложный процесс, шеф. Пишущие — люди гордые. Они не должны знать, что ими управляют. Некоторые догадываются, конечно, но если за косвенные заказы платят впятеро больше, чем за «крик души», то пишут и благоразумно помалкивают.

Штейн побарабанил пальцами по столу.

— Поздравляю, коллега. Мне эти вещи смотреть некогда, но мне на время своего отпуска дети подбросили внука, так вот тот смотрит все подряд и пересказывает мне за обедом. Вчера он посмотрел фильм, как один умник сделал репликантку одной сволочной красотки, но ввел в ее характер черты идеальной женщины… Сразу скажу конец: через пару недель счастья вдруг случайно встретил ту сволочь и понял, что женщина-сволочь лучше идеальной женщины… Следом шел фильм, и малыш тоже его посмотрел, о том, каксверхразумный робот, чей интеллект равен интеллекту всех людей на свете, помноженному на миллион, захотел стать человеком, потому что живой человек слаб, глуп и смертен.

— И покончил с собой? — спросил Кольвиц.

— Разрушил себя, — поправил Штейн. — Вы тоже смотрели?

— Нет, просто мы настоятельно рекомендуем всем «простым» придерживаться такого мировоззрения. Через средства СМИ, конечно.

Штейн хмыкнул, но голос его смягчился:

— Да внедрили это, внедрили, не спорю. Но нужно поддерживать, а то появляются в этом чертовом инете опасные мысли…

— Инет не проконтролируешь, — согласился Кольвиц, — но можно дать ложные ориентиры.

Я чинно прихлебывал кофе, хлебец взял только один, хотя рядом Бернс схрумал уже пятый и нагло тянется за шестым, слушал и старался понять, почему Штейн полагает, чтонужно внедрять формулу «Робот — дура, человек — молодец», почему фильму, ратующему против бессмертия, надо делать широкую рекламу…

Кольвиц неспешно рассказал о когда-то виденном фильме «Двухсотлетний человек» и сказал, что нужно делать вот такие. Они успокоят массы и внушат им тупую уверенность, что вот они — лучшее, что есть на свете. И что все только и думают, чтобы стать такими, как вот они.

Сейчас мечтают стать такими простыми и свободными, как слесари, всякие там засраные профессоры и академики, а потом будут мечтать и всякие идиоты, что попробовали срастить себя с компьютерами, спохватились, но… поздно, либо так и живите уродами, либо делайте себе короткое замыкание от зависти, что не можете, как нормальные люди, пить водку и блевать в подворотне, болеть за футбольную команду и ездить летом в отпуск на берег моря.

Штейн, как хозяин, снова разлил кофе по чашкам. Бернс свою накрыл ладонью, но хлебец взял. Похрумывая, он предложил учредить свободное и независимое от всех правительственных организаций общество по поддержке литературы и искусства, где будем выплачивать премии за романы, созданные в нашем духе. В смысле в духе той идеологии, какая нам нужна, а не той, какая будет пытаться утвердиться на самом деле.

Кольвиц ушел первым, Бернс посоветовался со Штейном насчет расширения контингента миротворческих сил в Малайзии и тоже ушел, прихватив так и не сказавшего ни слова Эмерсона.

Штейн повернулся ко мне.

— Текучка замучила?

— Пока тяну, — ответил я скромно.

— Хорошо тянешь, — одобрил он. — Ты делаешь половину работы всего вашего огромного отдела! Но вот тебе еще материал… Посмотри, что можете сделать. Наши аналитикипрогнозируют уже весной если не вспышку, то усиление брожений и даже волнений среди молодежи. Уровень просчитать не удалось, но это может быть опасным.

— Да, — согласился я. — Вон одни футбольные фанаты что творят…

— Вот-вот. Сейчас по всем отделам сверху пришла директива выработать ряд мер, которые погасили бы до необходимого уровня. Понятно, что отберут не все, а только лучшие.

Он посмотрел на меня очень выразительно.

— Если не одно, — пробормотал я. — Лучшее.

— Правильно мыслишь.

— А что, — сказал я с ходу, так как уже продумывал нечто близкое, — если сыграть на предрасположенности к халяве?

— К халяве?

— Ну да. Это в России почему-то уверены, что именно они по своей лени все хотят на халяву, а, мол, Запад все трудом, все трудом, как будто не на Западе тысячи алхимиковстарались из свинца сделать золото и враз стать супербогачами!

Он кивнул, взгляд стал острым.

— Продолжай.

— А на Востоке, — сказал я, — и джинны из бутылок, кувшинов и даже медных ламп, пещеры Али-Бабы, полные сокровищ, только и потрудись сказать: «Сезам, откройся!» Как будто не Запад, а также Восток и все остальное человечество постоянно искало халяву, не брезгая раскапывать захоронения фараонов и прочих знатных, закопанные кладыпиратов и затонувших кораблей!

Он слушал, взглядом понукая продолжать, я сказал ободренно:

— В искусстве есть даже особый поджанр, я бы его назвал «Любители халявы». Его, правда, никак не называют, но это самый популярный жанр! Там и «Остров сокровищ» Стивенсона, и масса как книг, так и фильмов, смотреть их приятно, потому что ассоциируешь себя с героем, а тот, пройдя через ряд нехитрых приключений, получает… да, получает, а не зарабатывает!

Он выслушал преамбулу с некоторым нетерпением.

— Понятно, — сказал он отрывисто. — Что предлагаешь?

— Увеличить количество лотерей, — отрапортовал я. — А также увеличить сумму выигрыша. Чтоб и самые тупые и ленивые имели шанс стать в одночасье миллионерами! А то и мультимиллионерами. Это снизит накал желаний получить сразу все и быстро, попытавшись грабить магазины.

— Так-так, хорошая идея.

— И проводить ее раз в год, — сказал я, — но билеты продавать как минимум за полгода. Таким образом, купившие билеты ждут дня розыгрыша главного приза и тем самым выбывают из всякой активной деятельности на эти полгода!

— Разумно, — сказал он задумчиво. — Для этой цели можно учредить не один, а, скажем, три. Один в полмиллиарда долларов, а два по сто миллионов.

— Отлично! — вырвалось у меня. — Купившие билеты будут считать дни и расписывать в мечтах, как и на что потратят такие громадные деньги! На это время их и на цепи не затянуть ни в какие забастовки, пикеты, уличные беспорядки.

Он спросил задумчиво:

— Лотереи общенациональные?

— Да, — подтвердил я. — Но вообще-то пора создать первую общемировую. Мы стараемся объединить человечество? Под этим благородным лозунгом общепланетная лотерея самое то. У всех есть шанс, несмотря на различия в цвете кожи, религии, партийной принадлежности, половой ориентации…

Глава 13

Несколько месяцев пролетело, как один день, снова командировка в Москву. Макгрегор дал подробнейшие инструкции, кроме того, велел обязательно дождаться от него звонка. Это звучало загадочно и чуточку пугающе. Я пообещал, что буду ждать, как соловей лета.

Аэропорт, самолет, снова аэропорт, там ждет машина, что на большой скорости и с воем сирены доставила в центр. Особнячок все тот же, охранник узнал и отсалютовал шутливо, уже знает о моем повышении. На первом этаже платиновая блондинка, рослая и красивая, похожая на Тину, но, увы, не валькирия. Улыбнулась слишком уж обещающе, такого взгляда от гордой Тины я никогда не видел, мило сообщила, что наверху меня уже ждут.

Эмма подпрыгнула, глаза как блюдца, завизжала счастливо и бросилась мне на шею. Я с удовольствием чмокнул ее щечку, спросил строго, не выпуская из объятий:

— А почему сиськи не наружу?

Она хихикнула:

— Как ты ревностно заботишься о продвижении своей идеи!

— А что, в Москве она затормозила?

— Наоборот, — заверила она. — Россия настолько жаждет быть Западом, что по улицам вообще ходят голые. Разве не заметил?

— Заметил, потому и удивился.

Она помотала головой.

— Наших, наоборот, это отвлекало бы. Да и не тот у нас народ, если ты понимаешь, о чем я говорю…

— Уела, — сказал я. — Хоть и с трудом, но понимаю… А как ты сумела задержаться? Из универа вылетела?

— Что ты, благополучно закончила!

— И как?

— Представляешь, мне предложили работу здесь!

— Здорово, — сказал я. — Значит, ты здесь в самом деле на месте. В самом деле поздравляю, рад за тебя.

За ее спиной распахнулась дверь, улыбающийся Глеб Модестович возник на пороге.

— Оставь жмакать наш цветок! Все лепестки помял. Заходи, уже весь коллектив ждет.

В его кабинете вокруг стола уже расположились Жуков, Цибульский, Тарасюк и все остальные, на которых я совсем недавно смотрел снизу вверх, а теперь, похоже, сравнялся. А то и обогнал, если не скромничать чересчур.

Мы обменивались рукопожатиями, Жуков и Цибульский полезли обниматься, шумно хлопали по спине, и я видел, что они искренне рады моему успеху, продвижению, моим удачным предложениям по оздоровлению обстановки в мире… потому что это как-то работает и на нас.

И на нас, мелькнуло в голове. Похоже, это как-то связано с тем, что загадочно сказал Макгрегор. Нам достаточно и полузатушенного пожара, если новый разгорится не скоро.

Улыбающаяся Эмма внесла заставленный шампанским огромный поднос, Глеб Модестович вытащил из шкафа бокалы. Усадили и Эмму, позвали по такому случаю даже красотку спервого этажа, но рассадили их с Эммой по разные стороны стола, чтобы рослая блондинка и дюймовочка не выглядели комично рядом.

Глеб Модестович рассказал, что они сделали за это время, я кивал и удивлялся, сделали в самом деле немало, но в глубине мозга ворочалась мысль, что вообще-то сейчас язанимаюсь более глобальными проблемами.

Жуков восторгался моей идей раздеть женщин во имя здоровья мужчин, нас же беречь надо, рассказывал, как самые смелые даже в метро спускаются обнаженными, а в час пик там такая давка, такая давка… Сегодня говорю одной: женщина, уберите с моих плеч локти, она отвечает: это не локти, а груди. А-а-а, говорю, тогда оставьте.

Цибульский уличил:

— Что брешешь? Это когда ты в метро спускался? В раннем детстве при дедушке Ленине?

— При Ленине не было метро.

— Ух ты, помнишь… А на сиськи все еще смотришь!

Все посмеивались, на улицах все еще жадно смотрят на женщин, рискнувших выйти обнаженными, зато в офисах, где все «свои», это стало привычным, хотя до полной привычности никогда не дойдет: вид обнаженного женского тела всегда будет поднимать дух даже у самого заморенного работой мужчины.

Глеб Модестович, пока все наполняли бокалы для второго раза, щелкнул пультом, на стенном экране побежали первые статистические данные за период с момента введениямоды ходить с обнаженной грудью. Цифры сильно разнятся, разброс велик, но бесспорно одно: производительность труда, как ни странно, повысилась. Честно говоря, я ожидал этого и надеялся, но на всякий случай говорил только о снижении накала социальных страстей, об отвлечении внимания от проблем незаконной иммиграции, о сокращении числа митингующих, словом, проявил несвойственное мне вообще-то благоразумие.

Жуков поднял бокал и предложил тост за мою великолепную идею раздеть женщин, нам на радость и всему человечеству на здоровье.

— И на радость, — добавил Цибульский. — Вкусы человечества тоже иногда совпадают с нашими.

— Но очень редко, — уточнил Орест Димыч.

— Тем выше успех Евгения, — сказал Жуков. — Он сумел сделать приятное нам и в то же время утихомирил быдло.

Я улыбался, кланялся, хотя несколько покоробило это «быдло», но будем считать, что Жуков не совсем удачно подобрал эпитет к понятию «простой народ», хотя Жуков вообще-то раньше в словах был очень точен. Впрочем, шампанское быстро бьет в голову.

Сомкнули бокалы, зазвенел хрусталь, пара капель сорвалась на стол, Глеб Модестович с возмущенным криком начал убирать бумаги и перебрасывать на подоконник.

Арнольд Арнольдович сказал тепло:

— Я сразу заметил этого юношу. Такие горы сворачивают с удивительной легкостью! И всего-то надо смотреть, чтобы не передавили… своих.

Глеб Модестович засмеялся:

— Да, когда азарт в крови, я тоже посматривал, чтобы Женя не шибко… Но прямо родился ювелиром. Нигде лишних жертв, всегда высший класс работы!

— Молодец, — сказал и Орест Димыч тепло. Он потянулся ко мне с бокалом. — За ваши успехи, Евгений!

— Спасибо, — отвечал я, — спасибо… спасибо…

Глеб Модестович повернулся к компу и, опустив пальцы на мышь, подвигал курсором. На стенном экране появилось большое помещение, явно офис. Множество работников в белых рубашках и при галстуках сидят за компьютерами. Некоторые в отгороженных кабинках, большинство же расположились в ряд за длинными, как лента эскалатора, столами. Женщины, естественно, обнаженные до пояса, а некоторые вообще в стрингах, это когда трусиков не видно вовсе, из-за чего пошла шуточка, что раньше,чтобы увидеть женскую попку, нужно было разорвать трусики, а теперь, чтобы увидеть трусики, нужно разорвать женскую задницу.

— Вот, смотрите, — сказал он.

Одна из женщин, что все чаще поглядывала на крупного мужчину, тот зевал и то и дело тер кулаками усталые глаза, поднялась и подошла к нему легкой игривой походкой. Я не услышал, что она сказала, он повернул голову и смотрел на нее непонимающе. Она подошла вплотную и наклонилась, оттопыренный сосок уперся ему в губы.

Цибульский потер ладони.

— И что бы вы сделали? — спросил он весело.

Я ответил настороженно:

— Боюсь, что в этих вопросах я не оригинален.

Мужчина захватил губами ее сосок, женщина откинула голову и засмеялась. Мы наблюдали некоторое время, Глеб Модестович сказал со странной интонацией:

— В некоторых ситуациях мы все неоригинальны.

— То есть, — уточнил я, — предсказуемы?