«Auf, Kamerad! Die Zeit ist reif!
Am Himmel steht ein Feuerschwif!
Die Infanterie ruft — Marsch voran!
Lasst uns nach Russland starten!
Der Fuhrer ruft- drum, Schats, ade!
Zum Siege sturm die Ost-Armee!»
(Фото: С закатанными по локоть рукавами, бодрые, весёлые — они вступали на нашу землю…В этом конкретном месте- их много, очень много…)
(Фото: Окопчик. В нём — два немолодых мужичка, призванные из запаса на Большие учебные сборы, сведённые в этот окопчик общей судьбой. На бруствере лежат две винтовочки, пара гранат…
Мужички терпеливо ждут. Держат свой фронт. Один, похожий на школьного учителя — без всякой надобности протирает полой гимнастёрки круглые очки в металлической оправе. Губы шевелятся, он что-то неслышно ритмически шепчет- неужели стихи? Поверить невозможно…
Второй-по виду типичный ЖЭКТовский слесарь-сантехник- напоследок яростно затягивается смятой папиросой «Беломорканал», фабрики им. Урицкого… и по всему видно, прекрасно понимает — что так докурить уже и не успеет.
Потому как осталось им жить: всего минуту до начала их первого и последнего боя, и столько же- после броска их гранат и пары-тройки торопливых выстрелов…
За ними и рядом с ними- никого. Только поле, лесок, голубое, выгорающее небо… Только Советская Родина.)
Спокойный, чуть усталый голос. Никакой патетики. Доверительная, дружеская интонация….
«Мы это дело сразу увидали —
Две роты как поднялись из земли,
И рукава по локоть закатали,
И к нам с Виталий Палычем пошли.
А солнце жарит- чтоб оно пропало!
И больше нет уже у нас судьбы иной…
И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,
Подпустим гадов ближе, дорогой…»
Окопчик наш- последняя квартира,
Другой, уж видно, нам не суждено…
Поганые мышастые мундиры
Подходят, как в замедленном кино…
А солнце жарит- чтоб оно пропало!
И больше нет уже у нас судьбы иной…
И я шепчу: «Постой, Виталий Палыч,
Подпустим гадов ближе, дорогой…»
Как тихо в мире…Вижу лишь я только —
Травиночка в прицеле задрожит…
А сзади — лес, не нужный нам нисколько…
Но сзади…Сзади Родина лежит.
Пусть солнце жарит- чтоб оно пропало!
Пусть нет уже у нас судьбы иной…
И я сказал: «Давай, Виталий Палыч!
Кидай свою гранату, дорогой!»
Слова тоже — народные…
Только вот народы- совсем разные.
Шесть часов 21 минута. Штаб 4-ой армии.
Начальник штаба армии Сандалов: «Товарищ командующий, я чудом, чудом уцелел…Если бы я вовремя не прикрылся — то осколок прямо в меня угодил бы…Представляете, какая бы это была потеря для штаба, для армии, для всего фронта? Эх, вот только жалко — потерял я своего любимого котёнка — отстал, видно, где-то, мой бедный Белянчик…И эмка моя сгорела — представляете, мне пришлось в кабине простого грузовика ехать!»
Командующий армии Коробков- перебивая Сандалова: «У нас здесь ходят слухи, что противник, прорвавшись между Высоким и Брестом, распространяется на Видомль.
Поезжайте сами в дивизию Васильева, узнайте, что там делается, и свяжите его с танкистами.»
Сандалов: «Виноват, товарищ командующий, но я очень занят, мне надо срочно готовить оперсводку для Генштаба! Сами ведь знаете, главное- не что именно произошло, а — как об этом правильно доложить руководству…»
Коробков, взрываясь: «Поезжайте немедленно! Я и так излишне Вам доверился! С Вашей эрудированностью и образованностью может так случится, что докладывать оперсводку будет уже некому!»
Сандалов, уходя, очень-очень тихо: «Самодур! Совершено невоспитанный тип!»
Шесть часов тридцать одна минута. Жабинка.
«Скотина! Ты что с моей машиной сделал?! Я её тебе доверил, как человеку, а ты! Петух ты гамбургский!»
Рядового Фалангера можно понять…Его любимый «Саблезубый»- весь покрыт шрамами и вмятинами, как будто его царапала сотня обезумевших великанских котов…
«Так ведь, товарищ командир…Налёт был…»
«Я понял, что был налёт! Отчего вы, лишенцы, из зенитного пулемёта не стреляли? Так близко бомбу можно положить либо с пикирования, либо уж совсем случайно, а я в случаи не верю!»
«Да что Вы на нас всё орёте, как потерпевший! Ночку всего и отдохнули без Вас…»
«Как же нам стрелять, командир, ежели пулемёт ты над своим люком пристроил, а там- сидел уже не ты, а это говно усатое…то есть товарищ лейтенант…А как налёт начался- так он совсем не стрелял, а сразу спрыгнул с башни, и юрк — под танк…Ну, я чтобы его не задавить, по тормозам…Тут и грохнуло…»
«Лучше бы ты его задавил, ирода. Где он, кстати? Не вижу Гигиенишвилли. А ведь кулак уже зудит!»
«Да осколками его пошинковало…лопатой из-под машины выгребали»
«По делам вору и мука. Ладно, ты мне вот что скажи- ты масло сменил? А ПОЧЕМУ?!!»
Семь часов утра. Москва. Кремль. (Развилка Истории.)
«…а Вас, товарищ Ворошилов, я попрошу остаться!»
Первый рабочий день войны, которую позднее назовут не только Великой, но и Отечественной, наконец заканчивался…
Из прокуренного кабинета выходили генералы…Последним вышел, подозрительно посмотрев на «первого красного офицера», начальник Генерального Штаба.
Товарищ Сталин неслышно прошёлся за спиной замершего за широким и длинным столом Ворошилова, потом резко остановился — выбросив вперёд, как будто вонзая нож в чью-то спину, руку с зажатой в кулаке давно погасшей трубкой…
«Клим, ты мне веришь?»
Ворошилов, чуть дрогнув голосом: «Да, Коба…Я тебе верю. Безгранично верю»
Сталин: «И я тебе верю…пока…
А вот ИМ — нэ верю!
У товарища Жюкова — полный ажюр…На Люблин и Сувалки наступать собрался, да? Маладэц…Вот только Лаврентий мне сейчас доложил, что немцы Вильно взяли…Слюшай, как так взяли?! Столицу Союзной Рэспублики взяли? И Жюков мне ничего не доложил?
Странно, да? Кто дурак? Лаврентий дурак? Или Жюков? Или Я ДУРАК?
Молчишь? Мочи, молчи…»Акт приёмки Наркомата обороны» я хорошо помню…»
«Товарищ Сталин, я…»
«А чито ты, Клим, так заволновался, да? Есть о чём?
Нэ волнуйся. Пока нэ волнуйся…
Значит, так, Клим…Бери Лаврентия, и поезжайте моими прэдставителями на Сэверо-Запидный и Запидный Фронт…
Будете моими глазами и ушами…А эсли чего увидишь- гони всэх в шею и сам принимай командование…
Я хотел на Запид послать Кулика…Но что-то мне говорит…
(Мгновенная чёрно-белая вставка. 24 июня 1941 года. Штаб 10-той Армии Западного Фронта. Маршал Советского Союза Кулик приказывает: «Всем присутствующим командирам снять знаки различия, выбросить документы, ордена и оружие«…Потом вместе со своим адьютантом переодевается в крестьянскую одежду — единственные из «всех присутствующих«…Происходящее внимательно фиксирует начальник особого отдела Армии, так что всё- приведено дословно.)
Что-то мне говорит, что ты, Клим, справишься лучше…Смотри, Клим. Нэ подвиди мэня. На этот раз.»
(Голос за кадром. В реальности, посланный только 2 июля на Северо-Западный Фронт, Первый Маршал в ходе первого успешного в этой войне контрудара 14–18 июля от всей пролетарской души навешал пиздюлей доселе непобедимому Эриху фон Манштейну под Сольцами, от бревенчатых стен которых автор «Утерянных побед «бежал на Запад аж 40 километров…Возобновить наступление на Ленинград немцы смогли только через месяц)
Семь часов утра две минуты. Варшавское шоссе. Где-то восточнее Бреста.
Как и вчера- по шоссе идут, идут и идут — машины, повозки, люди…Шоссе- в отличие от железной дороги — немцы не бомбят. Поэтому все стараются держаться «Варшавки».
Из Бреста началась эвакуация — и первыми повезли свои наиважнейшие скоросшиватели областные конторы, такие как «Облснабрембыт», «Облстройтехмонтаж», «Облзаготзерно«…Вот колонну тракторов, которые в пыли и грохоте буксируют по обочине комбайны из МТС, обгоняет, презрительно рявкая клаксоном, зеркально сияющий ЗиС-101. Из приоткрытого окна торчит верхушка роскошной пальмы…(случай действительный)
«Росписной», опершийся на лопату, проводил лимузин прищуренным взглядом: «Слуги народа поехали…»
Потом переводит завистливый взгляд на колонну ещё одетых в своё, но уже пытающихся держать строй мобилизованных во главе с запылённым райвоенкоматовским лейтенантом — и негромко, но твёрдо говорит «вольняшке»: «Бугор, ты хошь как хошь, а только ежели до завтра от УпрЛАГа не будет ответа — зуб даю, я иду на рывок. Я сказал.»
«Волняшка», устало: «Вы меня уже все достали…Хочешь стать побегушником — давай, аппелируй к зелёному прокурору, не держу… Можешь и меня с собой прихватить- чур, только не коровой!»
Полутора тысячами метров выше и пятью километрами западнее, это же время.
В душе у унтер-офицера Эриха Хутцена гремели литавры и звенели трубы — «Полёт Валькирий», музыка Вагнера…Летя на своём Hs 126B-1 с невероятной крейсерской скоростью 280 км\час, он чувствовал себя полубогом, властелином жизни и смерти жалких людишек там, внизу…Жалко только, что не он принимал решение- кого раздавить, как жалких тараканов, а кому еще дать возможность продлить свою ничтожную жизнь…Потому что в Люфтваффе командиром экипажа был не пилот, а лётчик- наблюдатель…
Вот и сейчас, вместо того, чтобы весело пройтись над головами унтерменшей, плетущихся там, внизу, по серой ленте шоссе, и сладострастно нажимая гашетку- выпустить по разбегающимся русским бабам длинную очередь, а потом еще сбросить пяток 10-ти килограммовых бомб…Он вынужден выполнять скучные приказы унылого оберстфенфебеля Рушке…Орднунг унд Бефель. Что поделаешь…
Размышления Хутцена прервал унылый, как его вытянутая лошадиная морда, голос командира: «Эрих, цумдертойфель, опять грезишь на лету? Следи за воздухом!»
Пилот постучал себя по наушнику шлемофона, демонстрируя, что слышит…А чего за ним следить? Ведь авиация Иванов уничтожена…Лучше высмотреть колонну русских баб и…
Вечером лейтенант Николенька Барсуков,22 лет, опасливо, чтобы не потревожить раненную челюсть, потягивая через соломинку холодный компот, обстоятельно рассказывал: «На высоте около шестисот метров заметил выше нас корректировщика «Хеншель-126».
Конюшевский Владислав
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс
Каменистый Артем
Акунин Борис
Суворов Виктор