Чтение 18–й страницы книги ~Стальное зеркало~

Забавная у гостя черта — что бы он ни сделал, ему всегда мало. Должен был — больше, лучше, дальше. Никогда, наверное, не бывает доволен собой, ни на минуту не готов одобрить себя, не способен сказать о себе «все правильно сделал». Должен был то и должен был это… даже если тогда — не мог, не предполагал, а узнал, смог и увидел — потом. Должен был. Никак иначе.

— Как сказала мне графиня де ла Валле, человек не всеведущ.

— Не всеведущ и не всемогущ. Потому и о прошлом жалеть не стоит. Всегда где-нибудь споткнешься, не здесь, так в другом месте.

Пожалуй, о прошлом хватит. Пока все получается неплохо, но не стоит испытывать судьбу. Поговорим о настоящем.

— Меня, господин герцог, все-таки что-то смущает в истории, которая позволила нам познакомиться ближе. Не действия человека королевской тайной службы, нет… само заведение.

— Простите, герцог, я не понимаю, что в этом заведении может смущать, помимо того факта, что оно стоит на городской земле, а не сгорело лет десять назад вместе с владельцами и частью клиентов?

— Я предполагаю… поправьте меня, если я ошибаюсь, что через это заведение ведется весьма активная переписка. Не только внутри Аурелии, а, скорее уж, в масштабах всей Европы.

— Вы не ошибаетесь. Де Митери не мог выбрать менее удачное место для увеселений.

— Но дело не в этом… Я и сам не знаю, в чем. Я надеялся, что вы сможете прояснить мои сомнения и недоумения. Дело не в переписке… мне не нравится это место само по себе. Нет, не тем, что там якобы происходит… — мне не нравились лица вернувшейся оттуда троицы. Передо мной сидели те, кто был, и те, кто не был — и я знал, хотя и не спрашивал, кто из моей свиты побывал в пресловутом «Соколенке». Тени… не на лицах, внутри.

Легкие, едва уловимые, но очень четкие тени, проступающие из-под кожи. Не усталость, не дурное настроение. Что-то совершенно иное: не та тень, что отсутствие света, а та тень, что существует сама по себе.

Я был с ними куда резче, чем собирался поначалу — из-за этих теней…

— Мне всегда казалось, что оно не нравится мне именно тем, что в нем происходит… Видите ли, я не привык прислушиваться к собственным чувствам. В большинстве своем они либо неуместны, либо опасны, либо несвоевременны.

— Господин герцог Ангулемский… — и это не то удивление, которое нужно скрывать, нет.

— Что в этом удивительного? Вы же видели Его Величество. А у меня бы это приняло куда менее забавные формы.

— Видимо, вы правы. — По крайней мере, вы не спрашивали моего мнения на сей счет, и я не буду его высказывать. — Но поскольку мы не можем доверять одним своим чувствам… отчего бы не довериться другим?

— Вы предлагаете пойти и посмотреть? Как-нибудь в середине вашего дня?

В этом вопросе должна бы звучать ирония: если кто-либо опознает любого из них в «Соколенке», шум поднимется сильный и опасный, а уж вдвоем… Однако, иронии не слышит не только Чезаре, но и Гай.

— Именно. Например, сегодня днем.

— Принято. Я полагаю, нам лучше будет встретиться в городе. Я найду место — и пришлю человека.

Вот оно. Вот почему все остальное отработано и откатано до блеска, до бездумного, механического совершенства. Чтобы внутри этой клетки, этого скелета, этого доспеха можно было принимать любые решения… чреватые любыми последствиями. И знать, что в каждый момент ты сделаешь, что захочешь. И только то, что захочешь.

«Самообман. — говорит Гай. — Но зато и скучно не бывает.»3.В те годы нами правила война,В те годы нами правила неправда —И плоть земли жрала людскую плоть,Лишь потому, что страх висел над намиИ только светлым языком копьяМогли монголы говорить друг с другом…

На бумагу ложится уже написанное. То, что можно править, то, что существует — плотное, вещественное. А до того оно крутится, варится, проговаривается, строчка тянет за собой строчку — и начав, порой, со случайности, с подхваченного ритма, с удачного звукосочетания, часто выныриваешь на поверхность, смотришь — как вышло, что я это написал? Не думал же… А тут еще не хватает чего-то.

Узоры на скатерти — белые на белом, традиционная здешняя вышивка. Стоит недешево, так и заведение дорогое. Не хватает. Крови не хватает, чтобы публика вспомнила — не своей памятью, так родительской, давней, что это такое — смута. «Неправда с нами ела и пила…» Защиты нет, опоры нет, одиночке — не выжить, слабых просто уносит ветром, а сильных — рвут на части, потому что рядом с ними страшно. Было, было. Широкие теперь улицы в городах Большого Острова — и в Камбрии, и в Британнии.

И так легко было свернуть в ту же сторону, что и монголы. Повезло. Наши объединители были не великими, а мелкими негодяями. Куда там завоевывать мир, они просто мечтали умереть своей смертью.

Заведение дорогое, а сквозняк — вот он, гуляет по спине, странный и неправильный сквозняк, даже для поздней орлеанской ночи слишком холодный. Зимний, или, скорее уж,осенний — сырой, настойчивый, пробирающийся до самой кожи через три слоя ткани. Не сквозняк даже, а щупальце тумана, такого, которому в Орлеане делать нечего: густого, плотного, хоть ножом режь. Пудинг, а не туман. Позавчерашний пудинг, успевший набухнуть влагой и осклизнуть… пакость какая. Лезет и лезет — и под рубаху, и в голову этот невесть к чему, невесть зачем нужный сквозняк. Надоел…

Не задался день. Человек из королевской канцелярии опять назначил встречу в «Соколенке». И не только потому что похоть как грех в глазах его начальства простительнее сребролюбия, но и потому что здешние радости ему попросту нравятся. А оплатит их, конечно же, Кит. Так мало того… в нижней зале, где просто хорошо кормят, обнаружился Уайтни. Сидел и ужинал. Наверное, тоже по какому-то делу. И пришлось просить обслугу, чтобы проводили наверх — и тихо. И гостя китовского предупредили. Потому что нечего Уайтни видеть, с кем Кит встречается. И самого Кита ему видеть тоже не нужно, потому что сэр Николас за Уайтни кого-то поставил, и нехорошо выйдет, если наш юный коллега задумается и обнаружит слежку. Ну ладно, отдельный номер, хоть поработать, пока не началось — так ведь не получается.

Сквозняк в качестве причины, по которой все дельные мысли скоропалительно разбегаются из головы — это попросту смешно. Где их, спрашивается, нет — сквозняков? Везде есть — и во дворце, и в лавке, и в трактире, и в лачуге, и в амбаре; везде, где отыщутся четыре стены и крыша, будут щели, будет играть сквозняк. Привычное дело. Здесь ведь и не холодно, и не дует по-настоящему. Так, мелочь. Навязчивая, надоедливая мелочь.

А отвлечься от нее не получается, сама отвлекает, как комар над ухом, когда пытаешься заснуть.

Уайтни тоже не причина — молодой человек делом занимается, встречается с кем-то. Хотя… когда сэр Николас рассказывал послу Корво о договоре, тот уже знал. Так решил Трогмортон, а ему в подобных вопросах можно доверять. С момента совещания в посольстве до разговора Никки с послом прошло часов шесть: собирались около полудня, а в начале вечера оказалось, что для господина герцога Беневентского наши новости — уже не новости. Что никак не может радовать, поскольку уж больно узкий круг подозреваемых получается. Таддер и Уайтни, двое. Но Таддер не обзавелся новыми и неожиданными привычками, в отличие от Уайтни. Совпадение?

Нужно проверять. И время на это найти… где-то. Холодно. А есть перед разговором не стоит — разморит. Окно, что ли, открыть — чтобы не сквозняк, а ветер?

Кит встал, и тут же остановился. Потому что сыростью тянуло не от дальней стены, где на высоте его роста находилось забранное всем, чем можно, окно, а слева: от глухой, тоже внешней, толстой стены дома, где только дерево, камень и штукатурка… На улицу ведь выходит стена. И снаружи сухо, а днем так просто жара. Стойка для одежды, рукомойник… а над ним зеркало. Не очень большое — даже в дорогом заведении ничего, крупней тарелки, не повесят. Но зато новомодное, стеклянное, на амальгаме. Только неудачное: вроде сделано недавно, а уже позеленело слегка.

Неудачное… они с ума сошли в этом чертовом буквально «Соколенке»?

Жить надоело. А для того чтобы повеситься или сигануть с Орлеанского моста чего-то не хватает, видимо, того самого ума, с которого сошли. Вот и приходится искать такой замысловатый способ познакомиться поближе с Трибуналом и помирать не абы как, а долго и шумно. Зато со славой. Определенного рода…

Подобные зеркала Киту были знакомы. Достаточно давно и достаточно подробно, чтобы понять: не случайное. Бывает, что человек в отчаянии пытается достучаться хоть куда-то и ненароком открывает зеркало. Тут не так. Кто-то не раз и не два использовал сей предмет для своих целей. И вполне успешно.

Здесь использовал. Вот прямо в этой комнате. Но это еще не сумасшествие. Сумасшествие — и самоубийство — пускать в эту комнату посторонних. И не просто посторонних, его, Кита, пускать. Студента. С островов. Это при том, что из всех частей бывшего Верховного Королевства колдовство само по себе под запретом только в Арморике. Это при том, что в университетах Альбы — что в Оксфорде, что в Лондинуме, что в Каэрлеоне, что на Черном Озере — каждый первый балуется магией и каждый второй — черной.

Конечно, далеко не любой островитянин на глазок открытое зеркало от обычного отличит. Но — может. И не всякий с этим в Трибунал пойдет. Но — может. Потому что магия-то в Альбе не запрещена, а вот умышленное убийство — смертное преступление, если только убитый не дворянин, а причина — не политика. А чтобы открыть это зеркало, убивали.

Неплохо бы пройтись по соседним комнатам, по тем, что пустуют, и посмотреть, что там с зеркалами. Один здесь подобный подарочек — или встречаются чаще…

На мгновение закралась мысль, что не ошибка и не случайность, а чей-то умысел. О почтенных негоциантах думать нечего, они от подобных фокусов бесконечно далеки, да ивзялись за ум, наблюдение сняли, между собой договорились. Все живы, все целы, и ни одна случайная телега больше рядом с Китом не оказывалась. Но кто еще — кто и почему именно таким сумасбродным образом?

Ну что ж, проверить проще простого. Открыть дверь и выйти в коридор. В незанятых комнатах двери полуоткрыты. Здесь мы были, здесь все в порядке. И здесь были. А здесь не были, но зеркало как зеркало. А в следующей… а в следующей не убивали. Баловались просто. Но тем же самым. Значит, не умысел, скорее всего. Случайность. Нужно Уайтниспасибо сказать. Да и привыкли здесь уже ко мне, третий год захожу не реже раза в неделю. Привыкли, расслабились, допустили оплошность.

Вот, значит, почему мне так тошно здесь порой бывало… не знаешь, не понимаешь, а чувствуешь.

А если подумать — понятно. Самое естественное для таких дел место. И детей сюда приводят — и перекупщики, и сами родители. И тому, что время от времени они мрут, никто не удивляется: дети до возраста конфирмации на земле некрепко держатся. И если даже кто что почует, то сочтет, как я, что это местным поганым промыслом от заведения несет.

Наверное, с промысла все и началось. Некоторыми вещами на одном месте долго заниматься нельзя: испортишь место так, что не заметишь, как сам начнешь портиться. Капля по капле, пакость за пакостью, и уже не нужно тебе орать и из кожи вон лезть, чтобы дозваться. Само придет, постучится, под руку толкнет — продолжать или что-то почище прежнего выдумать…

Странная вещь — мое везение, подумал Кит, вернувшись в свою комнату. Просто-напросто не хотел встречаться с коллегой, а обнаружил то, что местные олухи долго и успешно скрывали ото всех. И что теперь с этим делать? Так не оставишь, разумеется.

А ведь на них даже не донесешь. Слишком многие здесь вели дела — и мы в том числе, годами. Если «Соколенком» займется Трибунал, они вытащат на свет все. А займется ведь. Они совсем страх потеряли.

Трибунал не слишком интересуется перепиской шпионов и заговорщиков, торговцев и разведчиков. Но все будет внесено в протоколы, все до последнего слова, до описания случайного посетителя, ошибившегося с заведением пять лет назад… все это будет записано, заверено, скопировано. Попадет и в королевскую тайную службу, и к Его Величеству прямиком. Людовик VIII, конечно, знает о том, чем занимаются в «Соколенке» — и о притоне разврата, и о притоне разведки; его люди тоже пользуются этим ни богу, ни черту не угодным заведением. Но сколько новых и неожиданных связей прояснится, сколько дорожек обнаружится, по которым на самом деле передвигаются — прочитываются, копируются, подделываются — письма, донесения и пакеты… Нет уж, о подобном лучше и не думать. Мы не только всей Европе паутину оборвем, мы ее и себе испортим начисто. И погорим крепко.

Значит, быть дому сему пусту. И быстро пусту. И так пусту, чтобы его падение ясней ясного сказало: это место проклял Бог и поразили люди, а властям тут расследовать нечего.

Разговор — долгий и скучный, сегодня ничего интересного человек из канцелярии не сказал, что не помешает ему развлечься за счет Кита… Ну, пусть развлекается напоследок, скоро ему придется искать другое место, зло подумал Кит, спускаясь вниз.

Ужинать иногда все-таки нужно. Кухня в «Соколенке» — многим заведениям на зависть, и теперь тут можно есть с удовольствием. Содом, говорите? Гоморра? Интересно, понравился ли ангелам ужин в доме Лота? Думаю, что понравился. Тем более, что господин Уайтни из общей залы куда-то делся, то ли закончил со своими делами и ушел, то ли поднялся наверх.

Мясо с винной подливой и лесным орехом здесь хорошее. И лепешки вкусные. Вино тоже неплохое, но… все-таки не то. Яблочное и вишневое лучше делают дома. А виноградное— южнее. А для горячего с пряностями сегодня слишком теплый вечер… «И плоть земли жрала людскую плоть, и страх земной сожрал людские души, и только светлым языком копья…» лучше, определенно лучше, уже на что-то похоже… а вот и Уайтни идет. Нужно будет поймать его потом и сказать, чтобы искал себе другое дупло. Это скоро сгорит вместе с ульем.

А сейчас я его просто не вижу. И он меня не видит.

Но задержаться стоит. Может быть, тот, с кем он встречался — сродни чиновнику королевской канцелярии и тоже сейчас будет развлекаться, совмещая полезное с приятным. Может быть, повезет — и я увижу кого-то знакомого, а не увижу — так попросту понаблюдаю, кто еще будет спускаться. Хотя если гость Уайтни не дурак, то выйдет черным ходом. Да и капюшоны здесь обычно надвигают на самый нос.Но что же делать мне? — я не стрелаи не копье в руках вождя вождей,а в этом новом мире нет свободных…

Да… это мотив, это, пожалуй, мотив для всего. Как сопротивляться тому, кто покончил с междоусобицей? Как воевать против того, кто сокрушил древних врагов и сделал так, что солдаты империи перестали пропалывать степь от «сорных» народов? Но как подчиниться тому, кто в обмен на мир и безопасность, на закон, согнул всех под себя — и не оставил в мире живых степняков, кроме своего войска? Воевать нельзя, уступать нельзя. Можно просто жить и умереть. Чингис — велик и достает до неба, а вот враг у него будет просто человек.

Если правильно сделать, это пойдет. Такого у нас со сцены еще не видели. Надо мне было раньше решить сжечь эту лавочку, уже пьесу бы закончил.

Конечно, если писать на латыни, то ставить можно и дома, и на материке… сразу. Но не получается. Переводить потом — иногда да. А писать — никак. Материал не тот. И не объяснишь. Разве что кузнецу какому-нибудь, или ювелиру. Золото латыни, сплавы романских языков, медь аллеманского, серебро гибернийского — и наша бронза. Колокольная, артиллерийская — и черная, оружейная. Дай нужную присадку, и заменит любой металл, в любом месте. И сказать можно даже то, что на другом языке и подумать-то не получится. Только брось семечко — и полезут из земли наконечники копий и верхушки шлемов…

По лестнице сверху неспешно спускаются трое. Плащи дело привычное, а вот маски — редкость, на полуострове это любят, и там, где нужна тайна, и просто ради элегантности, а в Аурелии не слишком прижилось пока.

Двоим из троих маски не помогут. Я эти силуэты знаю, и походку, и осанку, и жесты. На солнце посмотришь, потом веки прикроешь — и все равно видишь сияющий круг. Отпечаталось. Вот и у меня эти двое давным-давно под веками отпечатались, ни с кем я их не перепутаю.

Тем более, что эту вот мягкую походку очень крупной кошки, очень сердитой — сейчас — кошки вообще с другой перепутать трудно. И второго, который всегда готов первого прикрыть, и каждый шаг, каждое движение по первому настраивает — тоже ни с кем не спутаешь. Когда они вдвоем идут. Отдельно — дворянин и дворянин, наверняка, хороший мечник, но ничего более.

Третий — не вполне с ними. Хоть и идет рядом, но куда более посторонний, чем первые двое друг другу. Маска маской, а часть лица видна — глаза темные, нос с горбинкой, рост, осторожные движения… кажется, это старший Орсини, Джанджордано.

А перед ним — Его Светлость герцог Беневентский в сопровождении капитана своей охраны.

В «Соколенке». Ясной ночью. Не особенно даже скрываясь.

С ума бы не сойти…

Ну конечно… Если бы я был герцогом Беневентским и мне нужно было встретиться с тем же Уайтни, куда бы я ходил? Да сюда бы и ходил. Он, наверное, затем и шум с проповедью устроил, чтобы его свита сюда не шлялась — и на него самого случайно не налетела. Нет. Это я рано выводы делаю. Зеркало было совпадением, случайностью. И эта встреча, возможно, тоже случайность.

Но все это нужно проверить. И присматривать теперь за заведением, чтобы лучше понять, что именно тут делается. И как его удачнее скушать.

Хорошо, что я не пишу комедии положений. А то соблазнился бы.4.

Королева Жанна любуется голубями. В прозрачно-синем, без единого облачка, даже без легкой светлой дымки, небе играет стая белых голубей. Птицы то возникают из синевы, ярко блещут на солнце оперением, то, разворачиваясь на лету, становятся едва заметными серебристыми тенями, потом и вовсе пропадают, чтобы через мгновение — вдох,два вдоха — вновь вернуться во всем блеске.

За этим можно следить бесконечно. За голубями, за Жанной Армориканской, запрокинувшей голову к небу…

Просто очень красивые птицы и очень красивая женщина. Вся — изнутри и снаружи. И знает, что ею любуются. Ей нравится. Голубям, наверное, тоже нравится. А на той стороне двора блестящие окна, черепица, частокол дымовых труб, вытянутые морды чудовищ на окончаниях водостоков. Кто-то первый придумал такую морду — может, просто змею хотел изобразить, или борзую, а получилось что-то несусветное… и понравилось, прижилось. И теперь по всему материку торчат из стен клювы и пасти как пострашнее. А люди уже и не замечают, не помнят, что должны пугаться. Ну да, горгульи, это правильно, красиво, как надо.

Жанна поворачивается. Солнечный луч скользит по ее щеке.

— Ваше Величество… — Иногда кланяться себя заставляешь силой, ради дела, напоминаешь — спина не переломится от соблюдения правил этикета, не переломится… С Жанной не так. Перед ней и поклониться в удовольствие, и постоять за плечом, пока она смотрит в небо — все в удовольствие. — Я счастлив быть допущенным к вам в этот день,который вы сделали чудесным одним своим согласием принять меня.

Жанна Армориканская смеется. Солнце отражается в глазах, а они будут поярче неба. Такая густая лазурь, которая только к вечеру наберется, ей еще настаиваться и настаиваться с самого рассвета.

— Если смерть, как предполагают, особа женского пола, граф, то я понимаю, почему она обходит вас десятой дорогой. На ее месте любой опасался бы за свое сердце — отнимете и не заметите.

— Все дело в том, что мое собственное сердце принадлежит прекраснейшей из королев. Что же мне остается делать? Нельзя же жить и вовсе без сердца?

— Хорошо, граф, я возьму у вас это яблоко — но у меня под рукой нет Елены.

— Что Елена, Ваше Величество? Всего лишь смертная женщина… а вы — прекраснейшая из небожительниц! — Так, «прекраснейшая» была только что, повторяюсь. Ну что ж, сойдет за признак глубокой озабоченности и вообще печали.

Потому что радоваться мне сейчас совершенно нечему, мне надлежит рыдать и рвать на себе волосы от горя, так думают решительно все вокруг… что ж, будем рыдать и рвать. А также ныть и клянчить.

Посла нельзя убивать сейчас… его вообще не хочется убивать, смертно — особенно после того, что он сделал для Жана с его девочкой, в первый раз и особенно во второй. Смелый человек оказался, и нежадный. Лучше бы на ком-то другом все сошлось. Но сейчас в любом случае рано — Людовик еще может успеть снова договориться со всеми, и все-таки выступить в этом году, до штормов. А вот через три недели, через месяц будет самый срок. Вернется Хейлз из Арморики, злой как черт, зацепится с первым же неприятным человеком… А что людей я набрал втрое больше, чем мог бы, да не только в Арморике, это до Орлеана не скоро дотечет. Эти люди и деньги, что уплывут с ними — на тот случай, если посол окажется лучше, чем мне рассказали, или если поединок не сойдет мне с рук. Они пригодятся все равно. Не Марии-регентше, так Джорджу Гордону, канцлеру. Этому можно верить даже в том, что касается золота.

Гнусное все-таки ощущение… но изображать мировую скорбь — помогает.

— И потом, если бы я был Парисом, я отдал бы яблоко не Афродите…

И пусть Жанна сама решает, на кого больше похожа — и вспоминает, что пообещала каждая из богинь Парису за решение в их пользу.

— Елена, значит, вам не нужна… — задумывается Жанна.

Не нужна, верно. Что я с ней делать буду… да и от той Елены, что есть у Жанны Армориканской поблизости, у меня слишком часто сводит скулы. Казнью будут грозить — все равно не соглашусь. Сестрица покойного Роберта мне ни с какой стороны не пара: жениться — так слишком высокого полета птица, сестра королевы, а поухаживать… я лучшегадюку заведу, приручу, баловать стану. Приятнее и надежнее. Зато сама Жанна — наполовину наша, хоть и по мужу, и никогда не смотрела на другую сторону.

Почему-то за пределами Каледонии у Стюартов куда больше верных союзников, чем внутри. Вот пророков в нашем отечестве — избыток, один Нокс на десяток потянет, а тех, кто, выбрав поле, будет на нем стоять до упора… один Джордж Гордон, граф Хантли и получается, двадцать с лишним лет канцлер при Марии-регентше, кому рассказать — не поверят, что такое бывает, а он все-таки есть…

И Жанна, которая могла бы про нас забыть и не тратить время на каледонские дела — тоже есть. Хорошо, что у них с Людовиком так вышло, Жанна не Клод, Жанна у короля поперек горла не торчит. Да и ночная кукушка дневную всегда перекукует.

Только бы поздно не было… но теперь уж, кажется, бояться нечего.

— Нуждаетесь же вы во власти и победах, — делает открытие Ее Величество. — Граф, глядя на вас я думаю, что вы бы на месте Париса разрезали яблоко пополам и отдали каждой богине по части. Вы… плут вы, вот вы кто.

— Я огорчен. Я повержен во прах. Богиня моя, вы меня недооцениваете. Будь у меня яблоко, я пришел бы в Азию и показал бы яблоко тамошним владыкам, объяснив, кому его отдам в ближайшее время. Потом проделал бы то же самое с Элладой. Ну а напоследок и к Елене заглянул… Как-никак, дочь Зевса и королева Спарты и, говорят, в ее присутствии земля давала три урожая в год — а такое никому повредить не может.

Жанна сжимает губы, потом все же не выдерживает — смеется снова. Голуби, только-только обсевшие нескольких ближайших горгулий, снова срываются в небо.

— Но у вас нет яблока… хотя за эту шутку можно купить благосклонность и у богини. Только я, увы, всего лишь женщина, а Аурелия связана договором.

— Ваше Величество, пока диспенсация не вручена и о новом браке не объявлено, им не связаны вы.

— Чего же вы хотите, граф? — Вот за это Жанну можно не просто любить — обожать. За женскую мудрость и мужскую решительность сразу. Да что там мужскую… Сколько Клодс королем друг другу головы морочили, прежде чем договориться? Месяца полтора. Все вокруг да около, ни слова в простоте. А тут — спросят, ответишь, получишь ответ. Все просто и легко, и даже если ответ — «нет», не огорчительно. Значит, и впрямь не может, и есть серьезные причины к тому.

— Я хочу того, что выгодно вам и вашему будущему супругу. В Арморике живет много каледонцев — и я хотел бы получить разрешение набрать там людей… и возможность это сделать. Хоть что-нибудь. Его Величество может считать, что после победы на юге он легко отыграет все назад, но вы разбираетесь в наших делах лучше. Если мы не удержим хотя бы север, Каледония станет частью Альбы — и очень надолго, если не навсегда.

При слове «Альба» Жанна невольно морщится. Немудрено — во-первых, всякий обиженный альбийской королевой подданный обычно бежит именно в Арморику, где у него уже и родни и друзей хватает. Особенно если этот подданный — католик. Во-вторых, именно на Арморику и Нормандию частенько сваливается военный флот Альбы. Так что не любят там верных подданных Ее Величества королевы Маб сильно. Очень сильно. Зато любят и привечают всех, кто с Альбой на ножах.

А еще Жанна думает о том, что армия уходит на юг. И что очень хорошо бы сделать так, чтобы у Альбы на время марсельской кампании и правда были связаны руки. Ему не нужно читать мысли королевы армориканской, тут все давно ясно, как это небо. Одна беда — Арморика невелика и небогата. Не сможет предложить много, даже если захочет. Но Джеймсу Хейлзу сейчас положено находиться в отчаянном положении, когда любая крошка — может быть, шанс дожить до весны.

— Я дам вам двадцать пять тысяч ливров, позволение набирать людей в Арморике и письмо к адмиралу моего флота, — армориканский военный флот — одно название, сущие слезы, но все-таки флот, а потому к нему прилагается адмирал. — Вы сможете перевезти набранных вами людей в Лейт. И я надеюсь, что вы не станете пренебрегать различными не слишком законопослушными армориканцами, — подмигивает Жанна. — Я даже надеюсь, что некоторую часть своих неверных подданных больше не увижу никогда.

И торговаться смысла нет — Жанна обещает ровно столько, сколько может.

— Ваше Величество, насколько я могу положиться на альбийцев, а на них в этом смысле можно положиться всегда, вы этих людей не увидите…

— Нужно ли вам позволение вербовать солдат на копях и каторгах? — Жанна, кажется, полностью поверила, что у просителя безвыходная ситуация, и теперь всеми силами пытается помочь. До чего же славная женщина… даже слегка неловко водить ее за нос, хотя кому и где мешали лишние полтысячи солдат? Особенно, если есть деньги, а они уже есть.

— Это не может повредить, Ваше Величество.

— Считайте, что все эти яблоки уже в ваших руках.

— Благодарю вас, Ваше Величество. Вряд ли они испортят мою бочку.

Жара стоит в Орлеане… и не та, что летом бывает дома — не добирающаяся до костей прозрачная жара, от которой трава желтеет в два дня и стоит такой до следующего дождя, только вереску все нипочем. Здесь жара забирается в глотку, давит на глаза изнутри, и все вокруг будто покрыто слоем горячей липкой пыли. Утром еще можно жить, а к середине дня уже хочется не то зарыться в землю, как саранче, не то убить кого-нибудь.

Уличная грязь почти перестает чавкать и начинает сыпаться — и становятся видны все трещины, дыры и прорехи — вещи и дома словно стареют на глазах. И не только на вид. Не далее как сегодня утром на Джеймса упал балкон. На его же собственной улице — соседский, напротив и чуть наискосок. Тоже неплохой дом, но старый. Джеймс с середины весны ходил по этой стороне улицы — какие-никакие, а тень и прохлада. Услышал скрип наверху, привычно сделал шаг вбок — и только когда сверху посыпалось, понял, что услышал. Ногу ушиб. Плащ весь каменной крошкой покрылся, белая и желтая мелкая дрянь такая, не вытряхнуть самому. Пришлось возвращаться домой, переодеваться. Если бы зашибло, вдвойне смешно получилось бы — горца в городе какой-то старой каменюкой прибило. Дурацкие здания, дурацкий город, жара…

Самое подходящее настроение для встречи с Клодом. Потому что с ним не нужно разговаривать, объясняться, договариваться… с ним нужно поссориться. Всерьез, вернее, почти всерьез. Не до оружия, но близко к тому. Потому что смерть посла не должны записать на его счет.

Поссориться так, чтобы свидетелей и сплетников хватило. Не в особняке герцога Ангулемского то есть. На людях. Мест, где можно таким образом пересечься с Клодом — немного. В орлеанском кабаке его не встретишь, а на прогулке… Клод на прогулке — отдельный анекдот, прогулкой он считает очень быстрые перемещения от одного нужного места к другому, и там он окружен лишь свитой. Свите запретят рассказывать, она и не выдаст. Остается только дворец.

Тем более, что еще нужно получить у Марии-младшей позволение на отъезд в Арморику. Формальность, но ее нужно соблюсти. Значит, дворец, середина дня… неплохое место, неплохое время. Господин маршал почти каждый день там, положено ему. И иногда покидает отведенный ему кабинет. Вот тут, в одном из самых любимых придворными коридоров, можно и завести разговор.

А дальше оно само собой пойдет. Есть в мире сложные задачи, но вот ссору с герцогом Ангулемским к ним не отнести. С ним нужно усилия прилагать, чтобы не поссориться…при первой же встрече. Да одного вида достаточно, чтобы вся желчь радостно ринулась наружу.

Правда, это не вполне взаимно. Сам маршал далек от несдержанности, так что поначалу его придется выводить из себя… нет, не из себя, это слишком сложно. Его придется старательно вводить в положение, из которого он сможет только ссориться. Дабы не уронить свою честь и так далее.

Попросту говоря, Клода нужно довести.

И действительно, чуть-чуть покараулили, и вот он, Клод, а с ним — его хвост. На самом деле, ничего глупого в присутствии большой свиты нет, особенно в этом дворце. Но нужно же на что-нибудь злиться.

На коридор никак не получается: и прохладно тут, и пол каменный — звонкий, фрейлины пробегают, туфельками цокают, любо-дорого посмотреть. Цветные квадраты, круги, треугольники на полу: солнце пробивается через витраж, свет проходит, а жара остается снаружи. Гвардейцы, через одного знакомые, стоят навытяжку, оружие вычищено, ремни и перевязи пригнаны — прицепиться не к чему.

А хвост герцога Ангулемского, все полтора десятка свитских, шуршит, стрекочет и щебечет, как очень тихая клетка с заморскими птицами. Удивительное дело, обычно они молча ходят, с постными мордами, а тут…

…самое время вспомнить про посла. И попробовать убедить себя, что во всем, даже в этом, виноват Клод. И о договоре он мне не сообщил. И денег не даст. И кузину свою обходит десятой дорогой вместо того, чтобы вложить ей ума промеж ушей. И вот если бы не Валуа-Ангулем, не пришлось бы мне браться за эту мерзость. А так — это он меня наемным убийцей и сделал.

Нет, неубедительно. Даже на полчаса себя уговорить не выходит.

Подойти, поприветствовать… и изумиться. Кажется, нам тут рады. Вернее, не то чтобы рады, но здороваются любезно, кузеном величают — и не проявляют ни малейшего желания избавиться.

Неудачно и не вовремя. Но что могло измениться?

Хотел бы я поймать того кудесника, который господина герцога Ангулемского подобным образом заколдовал… или расколдовал, неважно, один черт этому кудеснику нужно повыдергать ноги, руки и все прочее торчащее. И воткнуть обратно, тщательно перепутав. Потому что Клод сейчас — во дворце, после трудов праведных, начатых спозаранку должен быть не то чтобы зол, но слегка так раздражен, в той степени, чтобы он любого встречного воспринимал как помеху на пути из постылого королевского курятника. А тут… спокойно выслушивает про Арморику. Соглашается и одобряет. Говорит, что о деньгах и праве набирать людей в договоре не сказано вообще ничего — так что, может быть, и в Орлеане удастся что-то выкроить, не сейчас, конечно, а чуть позже, когда с кампанией все будет решено. Так обойтись, чтобы придраться было нельзя.

А года через полтора ситуация может измениться.

Хоть какая-то зацепка — эти пресловутые полтора года…

— Вы, — цедит Джеймс, — господин герцог, можете и полтора года подождать. Вам-то что…

И опять ничего. Валуа-Ангулем только кивает. Довольный жизнью Клод… чудеса в решете. Не притворяющийся, не делающий хорошую мину при плохой игре, напротив, пытающийся выглядеть как обычно. Вот только привычная клодова брезгливая и высокомерная маска словно надета на чужое лицо. Я его раньше таким только в поле и видел — сделает противнику какую-нибудь редкостную пакость и дня два на человека похож.

Но мы-то в Орлеане. Даже предполагать неловко, что с ним такое произошло. Но разузнать, наверное, стоит… смешно будет, если это его просто хорошо приласкали накануне. Хотя вот уж чего за ним не водилось сроду. У Клода дела в одной корзине, увлечения в другой, и корзинки он не путает никогда. Вот у кого мне поучиться надо бы…

— К сожалению, сократить этот срок могут только альбийцы, если атакуют наше побережье, — изрекает Его Светлость герцог Ангулемский.

— Видимо, кроме альбийцев, и нам, и вашей тетке больше надеяться не на кого. — Клод, ну обидься ты, сделай доброе дело, а? Ну пожалуйста. Ну не дуэль же нам с тобой затевать?

Герцог Ангулемский поднимает голову и смотрит очень внимательно — и, кажется, не в глаза даже, а сквозь — будто на стене за Джеймсом рука огненные буквы пишет, а Клоду никак их иначе не прочитать.

— Кузен, — говорит он… и вот теперь все хорошо, потому что чуть хриплый клекот слышно на весь коридор. — Не вы будете указывать мне, чем я обязан своей старшей родственнице.

— Отчего же не я? — И пусть только окружающие, потихоньку сползающиеся к месту беседы, попробуют заподозрить Джеймса Хейлза в неискренности или отступлении от истины. Если уж вспомнить, если посчитаться, счет выйдет не в пользу аурелианской родни регентши; а тут, понимаете ли, племянничек, не помнящий, как тетка выглядит, распускает хвост. Ха!..

— Оттого, что вы, граф, приходитесь ей вассалом, а я — главой дома.

— А к словам вассалов, даже если они справедливы, вы как глава дома не прислушиваетесь. Особенно если они справедливы. И почему я не удивлен?

— А какие слова справедливы, — вроде не кричит же, а стекла дрожат, — тоже решаю я. Благодарите Бога, граф, за то, что вы — верный слуга моей родственницы. Другому эти слова стоили бы головы. Вам они станут в ту же цену — если я вас еще раз увижу.

— Надеюсь избежать этого сомнительного счастья! — И развернуться, и надеть шляпу — не просто так, а чтоб всем было ясно, где я видел герцога Ангулемского, — и выйти размашистым шагом, и дверью в сердцах хлопнуть…

…а он меня понял. Понял, потому что если бы он не догадался, что мне от него нужно — я бы сейчас не дверьми хлопал и не шляпу лихо нахлобучивал, а готовился бы лишиться этой самой головы. Всю свиту Клода я не раскидаю, тут и гадать нечего. Ну Клод, ну мерзавец, еще и догадливый…

Ведь испортил же день — не тем, так этим.5.

«…примером сему могут служить иудеи. Они отвергли Спасителя нашего, но не нарушили заключенный ранее договор. И что же мы видим? Тринадцать столетий прошло с тех пор, как пал Иерусалим, но все еще существуют на земле и народ, и язык, и вера. Можно было бы счесть, что это — знак особой милости Божьей, простертой над теми, кто некогда был Его избранным народом и стал по крови народом Его Сына, однако известны и иные племена, такие как „дом“ (некоторые по ошибке называют их „египтянами“) или „люля“, лишенные земли, но сохранившие закон. Их существование также не пресеклось, тогда как более могущественные объединения людей исчезли с лица земли бесследно.

Последнее позволяет заключить, что мы имеем дело не с чудом, но с еще одной естественной закономерностью и объясняет нам, почему наши предки придавали такое значение клятвам и так жестоко карали за нечестие. За законом, погубившим Сократа, стоял не суеверный страх перед могучими существами, но знание, что, может быть, между нами и смертью стоит только наше слово.

Еще одно прямое подтверждение даст нам магия. Свойства предметов и явлений могут использоваться как на доброе, так и на злое, а сведения о черном колдовстве — представлять бесценное сокровище знания, ибо если нечто можно видимым образом разрушить, направив к этому злую волю, значит, это нечто доподлинно существует, даже если оно недоступно органам чувств.

Одним из самых известных, хотя, к счастью, редко применяемых злых обрядов, является колдовство, в просторечии называемое „порча земли“. Название это не отвечает существу, ибо действия малефиков всегда направлены не против ландшафта, но против общины. И все они: осквернение алтарей, отравление колодцев, нарушение границ, проведенных по земле, и границ, установленных законом и обычаем, неизменно связаны с предательством обещаний, данных прямо или косвенно другим людям или Господину Нашему Богу. Наипригоднейшими же для такого являются те преступления, что совершает не сам малефик, но соблазненная им община — ибо тогда она сама отказывается от защиты. Это первый шаг. Следующим будет пролитая кровь — чем невинней, тем лучше, или клятвопреступление столь чудовищное, что даже последний из язычников признает, что оно бесчестит землю. И опять же, малефику куда легче сделать место свое удобным для зла, если дела эти будут вершить сами люди или власть, которую они признают законной. А затем остается только позвать — и не было еще случая, чтобы тьма не пришла.

Вступить на этот путь можно даже невольно: иудеи потребовали казни невинного — и потеряли страну. Греки впали в страсть междоусобицы, пожертвовав ради нее и законом, и здравым смыслом, и узами родства — и на долгие века лишились свободы, которую смогли вернуть, только приняв чужой, трезвый и здравый обычай. Судьба многих и многих была менее счастливой.

Мы можем только заключить, что честность и добрый лад не просто угодны Создателю, но и согласны с законами сотворенного Им мира…»

Бартоломео Петруччи смотрит на бумагу, на высыхающие темные островки в уголках букв. Можно бы присыпать песком, но этим утром больше не стоит работать. Это такая простая, внятная, естественная мысль. Да и не оригинальная. Ее не раз излагали и богословы, и философы. Дела наших рук и особенно творения нашего ума говорят о нас больше, чем мы сами. Раскрывают нашу природу. Так и мир вокруг не может не отвечать существу создателя не только внешне, но и по самым глубинным своим законам. Следуй мы своей природе — той, с которой были сотворены, мы бы склонялись в сторону добра так же неизбежно, как падает на землю камень. Мы можем ей не следовать, потому что, подобно Творцу — свободны. И не следуем. Потому что — в отличие от Него — несовершенны. Это не задача и не загадка. Тут все ясно. Но прочтут эту мысль, только если приправить ее притчей, остроумным доказательством, магией. Может быть, это еще одно проявление нашей свободы воли — нежелание видеть явное. Над этим нужно будет подумать.

Соблюдение правил — в нашей природе. Недаром же было сказано, что Богу — Богово, а кесарю — кесарево. И высший, и земной законы сходятся в одной точке, и точка эта — человек. Законы в нем самом. И в то же время человек свободен от законов. Имея две руки, можно не пользоваться одной. Неудобно? Зато по собственному желанию. Назло, по прихоти, на спор, по причуде… так или иначе по своей воле.

Человеку даны законы, чтобы их соблюдать, и дана воля, чтобы… Тут слишком многие сказали бы — «нарушать». Смешно и нелепо: и ослушание, и послушание в равной степени могут быть и собственным выбором и волевым решением, но люди слишком похожи на детей. Дай им возможность ослушаться — и они назовут ее неизбежностью.

Какова бы ни была цена…

Легко понять — или, во всяком случае, Бартоломео кажется, что легко понять, почему Иисус назначил своим наместником именно Петра со всеми его петухами. На это местонельзя было ставить человека, не знающего свою паству изнутри… и с самой что ни есть человеческой стороны — человека, который не ощутил на себе, что такое тщеславие, слабость, нерешительность, неготовность услышать. Другой стал бы судить детей как взрослых…

Вот уже и настоящее утро. Бартоломео еще не ложился — работал всю ночь, хотя сколько перед летним солнцестоянием той ночи… Но вот очередная мысль легла на бумагу, и пора встать из-за стола, чтобы переодеться и покинуть дом. Пока солнце не вошло в полную силу, пока улицы и дороги окончательно не переполнились пешеходами и наездниками, телегами и экипажами — самое время выходить.

Утро в Роме не может быть тихим. Оно битком набито тысячей звуков: цокот копыт, шаги, крики разносчиков, смех прохожих, стук тележных колес о камень мостовых, стрекотание кузнечиков, вопли лягушек, курлыканье горлиц… все это сразу. И все же это оглушительное ромское утро куда тише, чем полдень или вечер. Если привыкнуть, то можно считать все, что творится снаружи, тишиной.

Через толстые каменные стены, через ставни, прикрытые еще до рассвета, чтобы дневная жара не ломилась в комнаты, звуков почти не слышно — если привыкнуть. Встаешь из-за стола, и чувствуешь: раннее утро. В усадьбе синьора Варано подобную «тишину» сочли бы гласом труб Иерихонских, но в Роме своя мера для шума и безмолвия.

Самое подходящее время для прогулки… а позавтракать можно и на природе.

Синьор Петруччи — из тех приятных людей, что никогда не задерживаются. Сказал, что ждать его следует через два часа после восхода солнца — во столько и приехал. Привез с собой умеренных размеров холщовую сумку, устроился под деревом, достал скатерть, пару бутылок вина, оловянные кубки, лепешки, сыр, оливки — и сидит, любуется с середины холма долиной. Вверх по дорожке поднимаются крестьяне, ведут вола, кланяются — благородный синьор отвечает им кивком, говорит пару слов, должно быть, желает чего-то хорошего. Вниз спускаются две девчонки лет десяти, несущие в подолах орехи, уговаривают синьора купить — покупает, дает на монету больше, чем просят, улыбается восторженному щебету крестьянок.