Чтение 33–й страницы книги ~Стальное зеркало~

Господа почтительно кланяются. Без малейшего раскаяния, просто из вежливости.

— А вы, кузен, вы… наш наследник, чему вы учите этих молодых людей? Принимать предложения, противные чести дворянина, идти против родительской воли, неоправданно рисковать… — ворчит Людовик. Понял, что от него требуется. — Но поскольку сделанное вами послужит к славе Аурелии, мы как король не можем упорствовать в гневе, ибо тогда мы были бы несправедливы. Мы, король Аурелии, выражаем вам, всем троим, свою признательность. Вы будете награждены соразмерно заслугам.

— Возможность послужить Вашему Величеству — наилучшая награда. — Дражайший наследник престола даже умудрился пригасить свое обычное «да пропадите вы все пропадом» и теперь оно слышно не за десять шагов, а всего за три.

— Я рад служить моему королю, — Корво. Ну да, он же у нас теперь подданный…

— Я, — улыбается Хейлз, — счастлив быть полезным державе, которая из года в год верно поддерживает нас.

Нет, думает Пьер, чтобы загнать этих троих в по-настоящему неприятное положение, поединок нужно было бы устраивать не на мечах, а на искренности… Вот уж с кем ни один из них не ночевал.

— Вы свободны, господа. Мы принимаем ваши объяснения и еще раз благодарим за верную службу.

Господа выходят и Пьеру почему-то кажется, что ненавистный подчиненный с трудом сдерживает даже не смех, а хохот… чего только ни примерещится.

— Не верю, — встает Людовик, — ни единому слову. Ни единому!

— У меня есть предчувствие, Ваше Величество, что каждое сказанное здесь слово — подтвердится.

— Куда они денутся, — кивает король. — Это-то само собой. Но… и этот… папенькин сынок, а? Кто бы мог подумать…

— Ваше Величество, вспомните, что говорили Вы после очередного тура переписки… а молодой человек с этим живет. С детства.

— Хм, — говорит Людовик. — Но выросло же… я не знаю, кого мне больше жаль.

— Ваше Величество… — Пьер качает головой и больше ничего не говорит.

Король поймет. О нем самом тоже говорили, что в достойной семье выросло такое несуразие, что его даже двоюродный дядюшка не опасался. Людовик выбрал роль безобидного, непритязательного тюфяка. Корво — ходячей безупречности, к которой не подкопаешься ни с какой стороны. Де ла Валле подозревал нечто подобное еще с разговора на приеме — и вот оно подтвердилось; правда, ромское наказание ухитрилось и эту печальную особенность своей биографии превратить в преимущество. Молодец, что тут скажешь. Убедительнейшее вышло объяснение того сомнительного момента, что король узнал обо всем последним.

На самом-то деле причин наверняка больше. Начиная с клодовской уверенности, что данный ему Богом в наказание король способен испортить — и непременно испортит — любое дело, и кончая общей нелюбовью господина каледонского адмирала к аурелианской короне и всем ее носителям без разбора.

Но гнев Его Святейшества по поводу рискованных игр вокруг любимого сына — превосходное объяснение, которое и вслух не стыдно произнести. Его… даже Его Святейшество примет, наверное. Пьер представляет себе Корво, говорящего нечто вроде «Простите, отец, я не хотел вас беспокоить» — почему-то голосом Жана и с тем самым выражением лица, что на мгновение промелькнуло на приеме, и улыбается.

У всех достойных молодых людей есть нечто общее — сколько им ни запрещай нырять в омут, лезть на пожар и ходить на медведя с голыми руками, они все равно будут. И расскажут потом, демонстрируя, что — уцелели же, все хорошо. И это понятно любому мужчине, имеющему взрослых сыновей, и это совершенно никого не заденет, не оскорбит и не вызовет трений. Очень изящно.

Как и все, что сделали эти трое — точнее, как все, что можно вырастить на вспаханной ими почве. Великолепная интрига. Молодые люди развлеклись, Клод получил прорву сведений — но это лишь начало, а сделанного хватит на много лет. Де ла Валле смотрит на карту на столешнице. Каледония — Аурелия — Рома. Линия, прочерченная через Европу с северо-запада на юго-восток. Плюс — Толедо. Очень красиво… и очень аппетитно.

Пока только паутинка, дунь — полетит. Но там, где раньше было противоречие, теперь — приобретенное время, союз, взаимная зависимость. И возможность строить дальше. Даже если что-то ненастоящее. Ситуация слишком выгодна всем. Она станет правдой. А потом мы посмотрим, что с этой правдой можно сделать.4.

— Ваше Величество…

Королева по очереди протягивает руку графу и его спутнику. Мальчик, пришедший с посланником ее матери, Марии незнаком. Совсем молодой, но уже высокий — на ладонь пониже графа, вровень с королевой. В поклоне едва прикасается губами к руке, замирает, восхищенно глядя… очень милый мальчик.

— Позвольте вам представить моего спутника — это Эсме Гордон, он был послан вашим канцлером с известиями, — небрежно говорит граф.

— Я рада вас видеть, — улыбается королева. — Давно ли вы прибыли?

— Он догнал меня по дороге в Арморику, — вместо юноши отвечает граф.

— Ах, — вздыхает Мария, — и вы не посетили меня в моем уединении… как это нехорошо с вашей стороны.

— Ваше Величество, я принес вам важные известия, — граф явно решил не давать мальчику вымолвить ни слова. Опять сейчас начнет излагать что-нибудь про парламент и Альбу…

— Какие же известия могут быть столь важны для бедной затворницы, что вы решили ради них отказаться от своих — вероятно, серьезных — дел?

— Ваше Величество… я нижайше прошу прощения за то, что стану вестником горя. Шестнадцать дней назад, в Дун Эйдине умерла ваша матушка, вдовствующая королева Мария.

Первой мыслью Мария, рухнувшая в кресло и коротко отмахнувшаяся от двинувшихся к ней мужчин, думает — «Опять траур? О нет… я просто больше не могу!». Второй — о том,что это грешно. И после всего этого — что, наверное, грешно… но думать иначе о женщине, которая с пяти лет оставалась для нее даже не матушкой, а «правящей от вашего имени королевой Марией» не получается. Мария-младшая даже не помнит лица женщины, имя которой носит. Осталось что-то — темное платье, вьющиеся пепельные волосы, прикосновение к щеке… осталось, а, может быть, королева путает мать и одну из статс-дам, оберегавших ее в Орлеане в первый год.

Мать… Марии-старшей она обязана жизнью и вовсе не в том смысле, как все дети. Пять лет Марию-младшую, тогда еще Марию-маленькую, прятали, перевозили, укрывали — от убийц, от женихов, а потом договор, корабли — и она оказалась в Аурелии, в Орлеане. В безопасности. В клетке, хочет сказать она, но не говорит. И не думает. Мать защитила ее и себя, как могла. Но от нее осталось только имя. А теперь не было и имени, нет двух Марий — старшей и младшей. Есть только она.

— Официально, — резкий, неуместный сейчас голос врывается в мысли, — об этом будет объявлено позже. Когда придут вести из Дун Эйдина от парламента или вашего брата. Или кого там еще… Я узнал другим путем.

Да что же он, не понимает… она прощается, пытается попрощаться, пытается найти, с кем…

— Ваше Величество, я оставил бы вас наедине с горем, но вы не можете себе этого позволить. Вы королева.

Мария смотрит не на господина адмирала каледонского флота, а на его спутника. Сама не знает, зачем — не может же он, юноша, намного младший по положению, остановить графа. Не может, к сожалению. И… наверное, не хочет. Королева ежится под прозрачным зеленоватым взглядом, холодным, как ручейная вода по осени. Он просто смотрит из-под ресниц, опустив голову — и видит в ней королеву. Королеву.

— Я слушаю вас, граф, — говорит та, кого видит мальчик.

— Ваше Величество, я пришел, чтобы присягнуть вам на верность, — а в голосе что-то еще. Будто он не уверен. Или хочет сказать больше, чем говорит.

— Я приму вашу присягу, разумеется, — вздыхает Мария.

Все это какие-то игры, в которые играют и граф, и кузен Валуа-Ангулем, и половина ее свиты… младший Арран играл и доигрался. Так часто появляются люди, так быстро исчезают. Политика. Война. Интрига. Заговор. Измена. Переворот. Покушение. Любимые слова всех этих господ и дам. Они следят и доносят, перешептываются за спиной, обманывают… и так всю жизнь, сколько бы Мария ни старалась быть не заговорщицей, а королевой. Низкие души — им интересно лишь все приземленное; ни вера, ни искусство, ни наука не трогают их. Болото, проклятое болото.

— Ваше Величество, — вдруг резко говорит Босуэлл, — вам нельзя здесь оставаться. Ни в Орлеане, ни в Аурелии. Сначала еще один траур, а потом вас просто постараютсязапереть. Не в монастырь, так куда-нибудь еще. Вас не выпустят — вы слишком важная фигура, и ничего не дадут делать. А вы — наша королева.

Да, наверное, так и будет. О монастыре говорил Людовик еще в первый месяц ее вдовства, а Маргарита говорит каждую неделю. Об этом предупреждал кузен. Ее запрут, просто запрут — в монастыре, в дальнем замке, или здесь, во дворце, под надзором. Уже навсегда. Ничего не будет — ни танцев, ни охот, ни игр, ни бесед с учеными и поэтами, только беленые стены кельи, скудные свечи и молитвы… десять лет подряд, двадцать, пятьдесят — а она еще так молода.

И королева. Не сирота и вдова в чужой стране — а королева. Вот этим двоим, готовым служить ей. И целой огромной державе. Королева по праву крови, последняя из рода Стюартов. Нет, Людовику не удастся посадить ее в тесную клетку. Хватит и того, что по милости его бесплодной жены она стала чужой в стране, в которой выросла…

— Что я могу сделать, граф?.. Я ваша королева. Но я в плену…

— То, что может сделать любой пленник при наличии отваги, ума, удачи и верных слуг. Бежать. Ваше Величество, вы известны своей набожностью. Если вы захотите провести самую строгую часть траура в одном из монастырей под городом, этому никто не удивится и такое решение многих обрадует. Вас не заподозрят, потому что до сих пор вы строго соблюдали все мыслимые приличия. А вашего сердца они не знают. Не знают, что вы поступали так из чувства долга, а не потому что неспособны представить себе ничего иного. Вас выпустят. А дальше останется найти даму вашего роста, достаточно похожую, чтобы заменить вас. Все остальное готово. Есть деньги, есть бумаги, лошади ждут в условленных местах до самой Арморики. На трех разных дорогах. И ждет корабль.

— Это невозможно! — шепотом восклицает Мария. — Это… вершина неприличия.

— Вершина неприличия — это клетка. В которой вы окажетесь, Ваше Величество.

— Я не могу путешествовать с вами, господин граф. Я королева.

— Но со мной будет путешествовать не королева, Ваше Величество — как вы могли о таком подумать? Со мной будет путешествовать… курьер вашего канцлера, Эсме Гордон,вот этот молодой человек.

— А в монастырь, — смеется Мария, — вместо меня поедет этот молодой человек?

Граф смотрит на своего спутника…

— А почему бы и нет? Я думаю, что из него выйдет прекрасная дама в трауре. И он как раз вашего роста.

Оказывается, у молодого человека на носу веснушки. Сейчас это очень заметно. Как и у самой Марии, только ей приходится отбеливать кожу, а юному Гордону это совершенно не нужно…

И бледнеет он похоже — и очень смешно. Так смешно, что нельзя удержаться.

— Граф, вы опасный человек.

— Мне это часто говорят, Ваше Величество.

— Что произойдет, если я соглашусь на ваше… возмутительное предложение?

— Через месяц, когда мы уже высадимся в Лейте, этот юноша раскроет свое истинное положение и ваша свита отправится следом за вами. Вы же займете трон и принесете Каледонии мир и процветание.

— Граф… вы уговорите Сатану покаяться.

— Тогда Господь меня наградит, — смеется этот наглец.

— Хорошо. Я согласна, — встает королева.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — кланяется граф. — Через несколько дней я еще раз приду к вам со скорбной вестью. Предупредите своих Мэри и остальных, кого пожелаете взять с собой в монастырь. У нас будет не слишком много времени на подмену. А сейчас позвольте просить отпустить нас.

— Вы можете идти, граф… и я всегда рада вас видеть. Вас и вашего спутника.

Спутник кланяется, прикасается губами к воздуху над рукой. Мария улыбается ему, приподнимает голову за подбородок и целует в нос. Удивительно милый юноша слегка краснеет и опускает глаза.

— Благодарю, — тихонько говорит она. — Я не забуду о том, как вы поможете мне.

Господин граф оказался не только умен, но и предусмотрителен. Мальчик, конечно, был почти подходящего роста и сложения — но все же он оставался и мужчиной, и подростком. Его одежда королеве не подошла бы. Поэтому граф сводил молодого Гордона к портным — и присягать своей госпоже тот уже явился в новом платье. Портному было заплачено втрое, как и полагается, когда человек должен быстро сделать двойную работу и держать рот на замке.

— Ваше Величество, — ахает фрейлина.

Да, есть чему изумиться. Она давно, еще с отрочества, привыкла выслушивать, как ей к лицу мужское платье — королева считала, что на охоте дамские наряды только мешают. Действительно к лицу. Многие были бы смешны и нелепы в таком наряде, но она высокая, стройная и длинноногая. Очень хорошо.

Волосы надежно удерживаются шпильками, убраны под сетку и шляпу. Молодой мужчина стоит перед зеркалом, закалывает воротник рубахи булавкой с камеей, надевает перчатки с широкими раструбами. Новый дорожный костюм, серый с зеленым, скромно отделан серебряным шнуром и отлично годится для молодого всадника.

Внимания не привлечет — ну не больше чем любой другой строго и со вкусом одетый проезжий. Даже странно… если учитывать, что одежду заказывал господин граф, а сам он, если и следует моде, то обычно на какую-то неудачную половину.

— Что там Ее Величество? — лукаво спрашивает Мария… нет, Эсме Гордон, невесть как оказавшийся — страшное нарушение приличий — в гардеробной королевы. — Закончили?

— Да, Ва… — отзывается фрейлина, не зная, как теперь следует обращаться к Марии.

Из за ширмы навстречу путешественнику выплывает высокая дама в трауре. Не старается выплыть, а выплывает — неужели все эти дни мальчика учили носить юбки? Платье, чепец, слои вуалей скрывают почти все — и все же нет никакого сомнения, что та, что их носит, молода и очень хороша собой.

— Великолепно, — говорит Мария. — Если бы здесь находился Парис…

Дама слегка поднимает голову, только слегка, и лица не видно, даже контуров не различить — но ясно, что слух королевы оскорблен подобной вольностью.

— Простите, Ваше Величество, — курьер канцлера кланяется… как непривычно без юбок, как неудобно так сильно сгибать спину, а нужно же еще помнить об изяществе, и руку отвести чуть за спину — но пока плечо совершенно не чувствует, насколько именно… оказывается, временами мужчинам не очень-то удобно.

Дама коротко кивает. Она все еще недовольна, но юношеские проделки не заслуживают ни серьезного внимания, ни особого порицания… хотя, тем не менее, неуместны.

Не заметят… да что там в монастыре — эту «королеву» даже при дворе оставить можно и никто ничего не заподозрит. Они так меня и видят, они это обо мне и думают. Кукла,марионетка, с приличиями вместо веревочек.

— Вам пора… — Мэри Сетон немного напугана, но старательно прячет страх. — Господин граф ждет вас. — Голос чуть дрожит. — Храни вас Господь…

— Пожелай мне удачи, Мэри! — смеется юноша-курьер. — Мы скоро увидимся. Дома!

— Удачи вам…

— И удачи вам всем! Я не забуду.

Иногда Марии казалось, что мир вокруг слишком велик. И все время, что она зря гордилась ростом и статью. Если бы она была похожа… на Карлотту Лезиньян, то и болело быменьше: меньше чему было бы болеть. Если бы кто-нибудь в этот год траура сказал ей, что верховой езды может быть слишком много — не поверила бы. А ведь они наверняка едут медленно. Медленней, чем должны бы. Медленней, чем мог бы молодой Гордон. А еще она не знала, что бывает столько света, и травы, и воздуха, и дороги… можно столько всего, чего никогда даже не хотела, потому что не знала, что бывает. И безумно интересно — как оно там, там за проливом, где все принадлежит ей.

Аурелия — огромная страна, Мария всегда это знала — но она бывала лишь в Лютеции, и со всем двором, тогда ехали в каретах, и все казалось совершенно иным. Вроде бы путешествие как путешествие, привычное и удобное. Дамы едут в каретах, болтают с сопровождающими, останавливаются на обед и ночлег, вновь едут… все под рукой — наряды, книги, украшения. Обозы с необходимым тянутся от горизонта до горизонта. Теперь весь ее багаж умещался в седельной сумке. Это было… странно. Очень мало вещей. Очень много неба, ветра и свободы. Все приходится делать самой, решительно все: нужно помнить о том, что их сопровождают, отставая и опережая на пару часов пути, люди кузена. Могут и подъехать, если сочтут нужным. Заговорить о чем-то. Расспросить потом на постоялом дворе…

Значит, внешне все должно быть благопристойно. Только в обратную сторону. Хотя и без крайностей. Они еще загодя, в Орлеане, решили, что молодому Гордону стоит слегкаприболеть. Долгая дорога, чужой климат, столичная жара — неудивительно, что молодой человек в конце концов что-то подхватил, не железный же он. По словам графа, мальчик несколько дней честно кашлял на людях… и теперь это позволяло ей чаще отдыхать, спать в отдельной комнате и вечером валиться с ног, не опасаясь разоблачения.

Не сразу, не на первый день до нее дошло, что для постороннего наблюдателя граф просто удивительно терпелив к больному спутнику. Ни заботиться о лошадях, ни носить багаж, ни исполнять любые другие обязанности младшего по возрасту и положению «курьеру» не приходится. Остается надеяться, что сопровождающие придумают себе какое-нибудь убедительное объяснение. Люди лучше всего верят в то, что сами придумали. Это она знала с детства. Если чему и учит жизнь при дворе — тому, как обманывать и вводить в заблуждение, тратя на это как можно меньше сил и времени. Нужно несколькими штрихами нарисовать картину — а все остальное окружающие впишут сами, впишут и поверят. Господин граф — опасный человек. Он смотрел на рисунок, но видел то, что есть на самом деле. Иначе ему бы никак не догадаться, что она согласится, захочет и сможет.

Мария не хотела быть ему благодарной. Из-за того, что он смотрел дальше, чем остальные, и из-за того, что был слишком грубым. Грубым — и снисходительным, совершенно невозможное, неприятное сочетание.

— Я назову вас как подобает, когда вы сойдете с корабля, — еще в первый день бросил он после краткой размолвки. — Не бойтесь, я не забуду, кто вы. А вот вам, курьер, лучше это забыть.

Она тогда согласилась, уговорила себя согласиться. Так нужно. Побег есть побег. Если ты путешествуешь в мужском платье, то не можешь ждать, что тебе подадут руку и подставят ладони, когда запрыгиваешь в седло. Мелочи, все это мелочи — зато женщинам только иногда и под строжайшим присмотром позволено вот так, подставив лицо ветру, мчаться через поле.

Но она больше не женщина. Не вдова, не кузина. Она — королева.

В Каледонии все будет по-другому. Будет так, как захочет она. И она не станет спрашивать, можно ли. Ее мать ссорилась с парламентом и водила войска. Эта старуха на юге, старуха, сидящая на чужом троне, не просто ездит на охоту, а гоняет дичь следом за борзыми… и выступает на прениях юристов, как доктор права, а не как королева. Она будет решать. Но это все мелочи, мелочи, главное — она будет править.

— Какая большая страна, — вслух повторяет недавнюю мысль Мария. Приходится перекрикивать встречный ветер, но ехать часами молча невыносимо. Слишком много мира, слишком много жизни — этим нельзя не делиться. — Я никогда не думала, что бывает так много людей…

Их действительно очень-очень много. Вдоль дороги все деревни и деревни, разделенные полями или негустыми перелесками, дома на холмах и под холмами, поля и огороды, всюду — коровы, овцы и козы, такие смешные и милые издалека, но совершенно необщительные, когда к ним подходишь поближе. Деревни и маленькие городки, а на дорогах путешественники в телегах и каретах, верхом и пешком. Купцы немногочисленными группками и целыми караванами, странствующие студенты, подмастерья и попросту бродяги, дворяне с подобающей свитой и без, паломники, идущие пешком в монастыри, повивальные бабки и врачи. Она бы запуталась во всех этих людях в разной одежде, с разными повадками — но господин граф подсказывал иногда.

— Недостаточно большая, — говорит граф. — Слишком много людей, слишком мало земли. Нам, к счастью, до такого далеко пока. А Аурелии Великий Голод сильно помог, если можно, конечно, об этом так говорить.

— Вам не стыдно?!

— Нет. Стыдно должно было быть тем, кто это допустил. Но только благодаря этому здесь не случилось войны вроде франконской.

Все-таки он злой и неприятный человек, думает Мария, отвернувшись в сторону. Там вдалеке пасутся очень милые овечки… а по обочине идет кучка женщин совершенно ужасного вида — платья едва ли не сваливаются с плеч, сорочек под ними нет, а юбки слишком короткие. Волосы у всех немытые и накручены на деревянные рожки. Женщины громкогалдят и отчего-то призывно машут руками… ей машут. Одна такая страхолюдина посылает Марии поцелуй.

— Это, — не без злорадства объясняет спутник, — женщины скверного поведения. Наверное, к армии прибиться хотят.

— Такие… бедные?

— На всех богатых покровителей не хватит, понимаете ли. А с солдат сколько возьмешь…

— И это тоже называется повезло?

— Это как сказать… обозы ходят медленней, порядок не наведешь — и не только. Зато проще сделать так, чтобы женщин там, где пройдут, обижали меньше. Все равно трудно, — и почему-то ей кажется, что граф одновременно и груб, и осторожен.

И по-прежнему ничего не понятно, но тема не годится ни для ушей королевы, ни для ушей юноши благородного происхождения, так что всадница находит куда более приятныйпредмет наблюдения: яблоневые сады, которые начинаются вдоль дороги. Яблоки уже налились — круглые, красно-зеленые, глянцевые. А сад огорожен забором, кривоватым, но прочным, сколоченным из чего попало — тут и бревна, и ветки, и разноцветные доски. За забором бегают, лают на проезжающих большие лохматые собаки. Лошадь Марии нервно ржет, та треплет ее по холке.

— Я хочу яблок! — кричит она, съезжая с дороги.

— В этих местах благородные господа вроде нас, могут себе позволить и не только яблоко сорвать, — говорит за спиной граф. Протягивает руку, ловит и пригибает ветку. Яблоки блестят, будто их уже покрыли воском. — Но вот собаки этих различий не понимают.

— Я знаю! — охотничьи собаки тоже кусаются, это само собой разумеется.

Мария срывает яблоки, но их некуда складывать, руки уже заняты — тогда до нее доходит, что можно напихать их под колет. Тугая шнуровка на поясе не даст просыпаться. Крепкие, со скрипящей под пальцами шкуркой яблоки, так и просятся в руки. Замечательно пахнут, а на вкус еще лучше — кисло-сладкие, сок так и брызжет.

— Если за нами кто-то следит, — подмигивает Мария, — они точно подумают, что вы едете с курьером.

Королева, которой захотелось яблок, отправила бы за ними пажей. Если речь идет об Аурелии. Дома… дома она будет делать все, что сочтет нужным.5.

Генерал де Рубо плохо умеет спорить. Спорить со своим королем он не умеет совсем. Поэтому он не спорит. И не пытается добиться, чтобы его выслушали. И не требует, чтобы его мнение хотя бы прочли. Он просто раскладывает камешки. Один, другой, третий, четвертый. Как мальчик из сказки, что отмечал белой галькой дорогу домой. На том самом третьем и четвертом — ну в крайнем случае восьмом — документе, который не содержит и тени выводов или личного мнения, читающий, если он не слеп, уже будет знать, что думает о происходящем, Колен де Рубо.

Его Величество Филипп читает отчет о том, что случилось под Марселем и в Марселе. Подробные рапорты о переговорах — каллиграфическим почерком уже мертвого человека. Тем же почерком — безупречный по форме и возмутительный по содержанию доклад о намерениях. Потом — завитушки армейских писарей. Показания выживших. Протоколы допросов пленных. Длинный и сбивчивый рассказ перебежчика из магистрата, этот пытался уговорить своих открыть ворота второй раз, по-настоящему. Не уговорил и сбежал.Полная картина происшествия.

И поверх нее чужой медлительный голос: «Ваше Величество, Вы ошибались с самого начала. Племянник Вашей супруги — кем и чем он бы ни был еще — не был заговорщиком. Онбыл верен Вам, он считал Вас своим королем, а потому не ждал от Вас подвоха. Когда Вы сказали ему, что Марсель должен быть взят до прихода коалиции, он Вам поверил. Когда Вы сказали ему, что я — категорически против и не стану штурмовать город ни при каких обстоятельствах, он Вам поверил. И попытался исполнить Ваш приказ так, как он был отдан. Мы потеряли очень много хороших солдат и упустили возможность взять Марсель без боя, потому что Вы не сочли нужным написать мне „господин де Рубо, мой родственник в этом виде меня категорически не устраивает — приведите его в порядок или убейте“. Удовлетворены ли Вы последствиями?»

Король удовлетворен.

Цена оказалась велика. Его Величество был несколько лучшего мнения об уме и верности покойного: де Рэ мог бы и не тащить за собой почти все свои полки. Свои — как он всегда думал и говорил вслух. Но город падет все равно, а вот граф де Рэ встретился со своей участью. И послужил — тем, как умер — своей стране и королю. Марсель будет взят, он будет взят не как чужой город, а как символ отмщения, он будет вычищен от всего этого мусора — перебежчиков, прислужников безумца, прочих ненужных фигур, — а потом прощен. Жители будут ждать воздаяния, совершенно заслуженного, и успеют испугаться до смерти — но будут помилованы. И запомнят. Такой памяти хватит на поколения.

Король Филипп не заплатил покойному епископу Симону ни монеты, не состоял с ним в сговоре, и, наверное, отказался бы дать ему аудиенцию. Даже в интересах дела. Подобные люди вызывают у него отвращение, как клякса на чистой бумаге. Но епископ сделал все, чтобы город боялся, ждал наказания — и принял милость как чудо. Еще одно чудо.А племянник супруги может быть удовлетворен: его запомнят надолго, а его посмертный образ будут любить куда сильнее, чем любили живого де Рэ.

Недоволен только генерал, и не без оснований. Король Филипп понимает де Рубо. Неприятно, когда в твои расчеты кто-то вводит лишние цифры, а в результате гибнут люди, которых ты бы с удовольствием использовал иначе, всех. Неприятно — даже если это делает тот, кто имеет право. Что ж, мастеру возместят его потери. И позволят действовать на свое усмотрение, не вмешиваясь. Теперь — можно.

С сегодняшнего дня генерал де Рубо получит возможность действовать удобным ему образом и рассчитывать на любой нужный срок вперед. Ситуация больше не переменится. Сюрпризов из столицы не будет. До сих пор подобное удобство для расчетов было попросту недостижимо: Его Величество Филипп ход за ходом отыгрывал возможность действовать. Очищал поле. Для всех — и для лучшего полководца армии Арелата в первую очередь. Генерал де Рубо это поймет — и может быть этим удовлетворен. А может этим удовольствоваться. Это уже его личное дело.

Это несущественно. Де Рубо не представляет опасности и удобен в обращении. Когда он недоволен, он жалуется. Когда он не понимает, он просит объяснений. Когда ему кажется, что он знает лучший путь, он говорит. И из его рук выходят красивые и очень надежные вещи. Такие же, как он сам. Все остальное — не в его природе.

Король берет стопку донесений и протоколов, потом кладет на стол — листы рассыпаются веером. Смотрит в узкое окно на горы. Дергает шнур, вызывая капитана гвардии:

— Мы передумали. Мы встретимся с генералом де Рубо на крепостной стене — пригласите его.

Небольшой замок на перевале Мон-Сени выстроен очень давно. Может быть, эти камни помнят еще древнего вождя Коттия. А, может быть, давным-давно забыли. Умеют ли камни помнить? Тут каждый решает сам, а камни молчат. Вероятно, по ним можно читать, но камни не говорят, точна ли трактовка.

Крепостные камни молчат, молчат и близкие горы. Котские Альпы, Грайские Альпы — стражи границ Арелата. И границ Галлии. Безмолвные и равнодушные к тому, что происходит вокруг, стражи. Говорит только ветер — как всегда говорит в горах, еле слышно, но ни на минуту не умолкая. Король любит слушать ветер: он мудрее многих советников,мудрее и честнее. Не отягощен ни жадностью, ни спесью, ни гордыней.

Это, впрочем, не значит, что он даст правильный совет. Но выслушать его все равно стоит. Ветер, горы, озеро, дорога. Когда-то этим перевалом прошел в италийские земли Константин, чтобы ударить на Максенция. Прошел, победил — именем Христа — и думал, что спас империю, а на деле — основал другую, впрочем, тоже достойную и достаточно долговечную. Непредвиденные последствия, бич самых лучших политиков и самых лучших полководцев.

Крепостная стена широка — три шага. С одной стороны внизу двор замка, там людно, даже несмотря на то, что два короля встречались, взяв с собой самую небольшую свиту. Десяток человек с королем Арелата Филиппом, десяток — с королем Галлии Тидреком. Один с прибывшим на рассвете де Рубо. Все остальные ждут внизу, по обе стороны перевала. Но и этих хватает, чтобы двор казался суетливым муравейником. Король Филипп отворачивается.

С другой стороны — горы. До самого горизонта, куда ни глянь, только они. Высокие, но сплошь прорезанные низкими, легко преодолеваемыми перевалами. Череда седых вершин, над которыми возвышается старшим из патриархов Монте-Визо. Горы тоже стареют, покрываются морщинами, сгибают гордые спины. Длинные бороды виноградников и лесов сперва становятся пегими, а потом и вовсе белеют.

Хороший полководец, может быть, не самый лучший на материке, но очень хороший, стоит в четырех шагах слева, в пределах видимости. Ждет, пока с ним заговорят. Думает о чем-то своем. Правильно. Зачем зря тратить время? Холодный горный ветер обтекает де Рубо, не касаясь. Его Величество перекидывает плащ через сгиб руки: полы хлопают, словно крылья птицы-слетка, пришлось бы говорить громче, чем удобно.

Король движением кисти подзывает де Рубо к себе:

— Вы догадываетесь, зачем сюда вызваны?

— Нет, Ваше Величество. Я не знаю, какой характер носит договор и когда он был заключен на самом деле.

И поэтому не возьмется угадывать. Серые зубцы кладки покрыты тонким налетом извести, у основания, там, куда не добирается солнечный свет, слегка позеленели. Филипп Арелатский смотрит на генерала де Рубо. Камень, такой же как камень крепостной стены — надежный, цельный, точно ложащийся в назначенное ему место, прочное основаниедля любого замысла.

— Вы получаете под свое командование шестнадцать тысяч сегодня и еще восемь в сентябре. Новобранцев с севера среди них не будет.

Де Рубо кивает. Потом кивает еще раз.

— Ваше Величество… мы заключим перемирие, непредусмотрительно и неосторожно отведем войска… и Галлия это перемирие нарушит? До самого Тулона?

— До самого Тулона, — кивает король, — Галлия его непременно нарушит. Но не далее. Это одна из ваших задач.

Потому что Галлия, дай им волю, непременно захочет нарушить его серьезней, чем оговорено, но это нет нужды произносить вслух. Тулон — достаточная уступка; уступка иловушка, а кто кого поймает — старый король Тидрек молодого герцога Беневентского, или герцог — Тидрека, неважно.

— Я постараюсь, Ваше Величество, — соглашается человек, который очень редко говорит «я сделаю».

— До сентября вы должны не только взять Марсель и укрепить всю новую границу. Вы должны подготовиться к атаке на Нарбон. Это сражение вы можете проиграть.

— Это… будет зависеть и от противника. Могу ли я спросить, что известно Вашему Величеству?

— Если вы выиграете, проведете новую границу и лишите Аурелию выхода к морю по эту сторону, мы назовем это чудом. Но вы можете слушать не нас, а Господа. Как Он решит, так и будет, — поясняет король, потом отвечает на заданный вопрос. — Вы успеете привести армию к Марселю до прихода войск коалиции. У них возникли непредвиденные затруднения в Картахене. А как только эти затруднения будут преодолены, у них возникнут новые. В направлении Буржа и Орлеана. Вполне возможно, что и в направлении Реймса и Суассона.

За де Рубо приятно наблюдать. Он слегка движется в такт ходу мыслей… наклон головы, плечо, левая рука будто перебирает воздух. Он впервые видит полностью тот рисунок, что складывал король. Оценивает, понимает смысл. Да, на юг послали именно его — за умение воевать малой силой, точно и без особой крови. У де Рэ, как ни странно, и, конечно, по меркам севера — та же репутация. До сегодняшнего дня все, свои и чужие, свои, а потому и чужие, были совершенно уверены — у Арелата нет свободных войск, Арелату нужно прикрывать три границы, коалиция может не торопиться… Мы выигрывали время. И выиграли. Теперь мы будем выигрывать пространство.

Мы шли к этому десять лет. Мы десять лет копили силы — союзы и людей, золото и оружие, возможности, шансы и чудеса. Мы заставляли всех верить, что у нас нет ничего, кроме амбиций. Теперь мы возьмем юг, вернем себе потерянные выходы к морю. Уже в этом году. И даже при наихудшем для нас положении дел. Потому что еще мы попробуем взять земли до Реймса. Столько, сколько получится. Аурелии не нужна Шампань: то, что они там устроили со своими гонениями на вильгельмиан, попросту глупо… интересно, догадается ли де Рубо, что на Бурж мы на самом деле не пойдем? Неважно: предположения генерала — это только предположения. Даже если это предположения генерала де Рубо, сделанные в узком кругу на основании беседы с королем. Но направление затруднений обозначено, а их масштаб генерал сможет вычислить сам. Кстати, и здесь пригодится знамя покойного племянника. Его на севере любили.

И это генерал поймет тоже.

— Ваше Величество, известно ли, что решено у противника? Если решено.

— Известно. — Разумеется, только в определенной мере. Как обычно. — Армия под командованием герцога Ангулемского выступит примерно через месяц, они встретятся сфлотом Толедо под командованием де Сандовала в Нарбоне. Одновременно со стороны Тулона выступят войска под командованием герцога Беневентского. Черновики кампании, составленные герцогами месяц-полтора назад, вы сможете взять сразу после окончания нашей беседы. Я предполагаю, что в Орлеане ничего особенно не изменят и сейчас. Хотя касательно манер и обычаев герцога Ангулемского — вам виднее.

Кланяется, кивает. Доволен. Если бы речь шла о ком-то другом, можно было бы предположить амбиции или желание отомстить. Де Рубо просто хочет знать, с каким материалом ему придется работать. Лепить ли победу из глины, вытесывать ли из камня — или взрывать плотину, выпуская на волю воду…

— Я предполагаю, что вы встретитесь лицом к лицу с герцогом Беневентским. Его гибель во время этой кампании крайне нежелательна. В отличие от убедительного разгрома и почетной сдачи в плен.

Арелату вполне хватит уже имеющихся противников, маршала Валуа-Ангулема и адмирала де Сандовала. Третья фигура на этой доске не нужна, а в планах, даже если это только черновики, отброшенные и пущенные по ветру для чужих ушей, появилось нечто новое. Де Рубо прочитает добытые планы — и те, что на случай не снятой осады, и те, что на случай уже захваченного города, — и сам поймет, почему сход снежной лавины с гор лучше предотвратить заранее. Впрочем, у мастера войны может быть свое мнение на этот счет.

— Я сделаю, что смогу, Ваше Величество.

— Мы, — король всегда неукоснительно четко разделяет, где говорит он, а где — Арелат, — благодарим вас за выдержку, проявленную под стенами Марселя. Мы знали, что вам можно доверять и вы не поддадитесь на провокации, кто бы их ни устраивал.