Чтение 38–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Я не подозреваю вас. И не подозреваю короля. Потому что о моем участии в деле знали вы и он — а меня никто не ищет. Вы можете не подозревать меня. Мне было бы крайненевыгодно назвать ваше имя, оставив вас в живых, а я никак не мог знать, что вы придете сюда.

— Значит, каледонец или Гвидо… но каледонца самого искали, а Гвидо… там был промежуток во времени. Выходит, он сообщил не маршалу. — У вина нет никакого вкуса и запаха, даже тех едва уловимых, что бывают у ручейной воды. Ничего. И горло вино не увлажняет, и теплом в висках, как привычно Виченцо, не отдается.

— Нет, он сообщил кому-то еще. И видимо, эти люди не удержали язык за зубами.

Глиняная кружка в руке лишена всего — формы, шероховатостей и гладкостей, тяжести. Ее, кажется, и вовсе нет. Как нет и комнаты вокруг. Гость только умом понимает, чтов иное время назвал бы ее уютной, а глубокое кресло — удобным. Сейчас же он не знает, на облаке ли сидит, на траве или вовсе в купальне, по плечи в воде.

Виченцо пытается понять, кому еще можно было проболтаться — и чтоб маршал спохватился так поздно, и чтоб сплетни и слухи все же не разошлись… Кому — и зачем? Главное — зачем? Что еще за новая игра, и чья?

— Но с кем он мог быть там связан?

— С партнерами по торговле, например. С теми, кому невыгодна затяжная война на юге Аурелии. А уж они могли, например, попробовать убить Хейлза. Или предупредить кого-то еще, кому такой оборот событий не менее неприятен.

— Чтоб этому Гвидо золото в глотку залили… — Виченцо прикусывает губу. — А королю…

Займись Корнаро этим делом в одиночку, все удалось бы. Никто не проболтался бы, не сообщил никому помимо Хейлза, и все сложилось бы, как задумано. Но что теперь мечтать о масле, разбив горшок со сливками? Все, не соберешь, не склеишь.

— Это ведь Лион? Король Филипп? Чтобы армию не уводить с севера? — старое правило — «ищи кому выгодно». Конечно, есть еще и случайности, и глупость, и простые человеческие слабости, но не в этом деле. Не с этими участниками.

— Я не могу за это ручаться, — кивает сиенец. — Но я тоже так думаю. И думаю, что Его Величество Тидрека этот результат устраивал тоже. До какого-то момента… А потом перестал. Возможно, через день-два я буду знать, что произошло. Но пока что я предполагаю, что у аурелианской короны теперь есть не просто чьи-то слова, а доказательства интриги. Настоящие доказательства. И Его Величество крайне недоволен теми, кто позволил эти доказательства получить.

Так и есть, с точностью до формулировки. Корнаро молчит. Его Величество невесть зачем навязал ему напарника. Толкового, дельного, приятного. И, как выяснилось, оченьболтливого и служащего заодно невесть кому. Лиону, Орлеану, своей семье, черту в зеркале… всем сразу и по отдельности, теперь уже не выяснишь. Наверняка Петруччи прав, и Гвидо где-то всплывет. По частям. Перед смертью споет все, что знает, про всех и без разбора. Это уже не очень важно. Для мертвого человека, которому нет дороги домой, который, вероятно, в ближайшие часы попадет в руки семейки Монкада вообще довольно мало важного. Особенно после того, как все перестало получаться. Все. Господа,что ли, прогневил? Второй поджог в Картахене вовсе не удался, пришлось бежать через море. Пришел к синьору Бартоломео, и подвел его под подозрение…

Круглоглазая серебряная сова недобро таращится на гостя с края стола. Сове совершенно не хочется попадать в чужие руки, она привыкла к нынешнему хозяину. Красивый подсвечник, редкая работа. Очень старая, очень бережно восстановленная и хранимая вещь. Единственный ценный предмет в этой комнате, мог бы подумать вор. Виченцо подозревает, что книги на грубых полках будут стоить куда дороже, если продать их тому же Абрамо. А уж содержимое головы хозяина… да в мире и денег таких нет, наверное.

— Я не думаю, — говорит Петруччи, — что Его Величество Тидрек и вправду ищет вашей головы. Это, скорее, нежелание попасть в ситуацию, когда он должен будет выдать вас — или судить. Его Святейшество начисто теряет голову, когда речь идет о его семье… и требовать будет очень настойчиво. И не только требовать.

— Как жаль, что я не уверен, что смогу скрыть ваше участие… — Можно было бы сделать неожиданный ход. Просить Его Святейшество о милости, вот через синьора Петруччи и просить, он вхож к Александру. Но если не поверят, если он сдастся с просьбой о прощении, а рассказ решат проверить пыткой… Это не в обычае семейства Корво, конечно, да вот больно дело безобразное: покушение на убийство любимого и теперь старшего сына. Тут никто не может быть в себе уверен.

— Мне вообще очень жаль, что нам с вами приходится иметь дело со всем этим. Это была такая простая задача… и в результате, кажется, наши действия усилили, а не ослабили противника. Вы сможете надежно скрыть мое участие в деле, синьор Корнаро, разве что если вовремя умрете.

— Я понимаю, — без малейшего волнения говорит Виченцо. Волноваться и впрямь не о чем. Жениться — не женился, в доме — не наследник, никто настолько не зависит от одного из Корнаро, чтобы этому Корнаро стоило жить ценой предательства. Ценой мести, как в случае обращения к Папе — еще можно, но не предательства. Следовательно, нужно уходить. — Могу я просить вас о помощи?

— Конечно. И я хотел бы просить о помощи вас. Как вы знаете, я интересуюсь медициной и даже немного практикую ее — и храню дома довольно много составов. В том числе и тех, что крайне полезны при наружном употреблении, но будучи приняты внутрь, убивают надежно и относительно безболезненно. А просьба моя проста. Я предпочел бы, чтобы вы взяли одну из тех настоек, что действуют не сразу. И дали мне возможность сообщить о вашем визите.

— С радостью, синьор Петруччи. Покажите, где храните свои настойки, укажите нужную и отправляйтесь к людям де Монкады. С известием о том, что я пришел к вам и прошу ходатайствовать за меня перед Его Святейшеством, — вот тут недавняя придумка и сгодится. — Ну а когда вернетесь… я с испуга залез в ваши составы и выпил что-то ядовитое. Муки совести, — хохочет Корнаро. — Нестерпимые. Только нам бы по времени друг друга не подвести.

Готовить декорации для собственной смерти как для мистерии, как для самого ответственного и притом самого смешного из совершенных за жизнь дел — это хорошо. Это приятно. Весело. Пьянит лучше любого вина — усталость словно смыло, злость и досаду — еще раньше. Остался только азарт — ну, давайте сделаем все в лучшем виде и посмеемся над этими толедскими дураками. Вы с этого света — а я с того.

Синьор Петруччи кивает, потом спрашивает:

— Вы не предпочтете умереть уже в их руках, где-то через час после ареста… вовсе неизвестно от чего? Яд они не найдут, к жизни вас вернуть не смогут. И истинную причину смерти не опознает даже очень хороший врач.

Вот что значит — рука мастера.

— Так еще лучше! Жаль только, что за этот час я не доберусь до Его Святейшества…

— Увы, он, конечно, будет очень торопиться, но рассчитывать на такое везение я бы не стал.

— Вы правы. А то представляете, я даже что-то скажу… для затравки, — каламбур получается исключительный, пусть синьор Петруччи им кого-нибудь посмешит через пару лет. — И тут — на самом интересном месте…

— Шахразада прекратит свои речи окончательно и навсегда… и заподозрят они, если заподозрят, ваших венецианских родичей. Или Его Величество.

— Надеюсь на это. Синьор да Сиена — вы настоящий волшебник.

Лицо Петруччи затвердевает. Глаза — как мраморные шарики.

— К сожалению, — с явным трудом выговаривает он, видно это слово чем-то его задело, — я не волшебник. И даже не могу сказать «пока не волшебник». А знания помогают не всегда, не во всем и недостаточно быстро…

— Это, — утешает Корнаро, — вам хочется быть не волшебником, а богом. Когда будете готовы — несите свой яд, а пока что я попрошу у вас еще вина. Не сочтите за нахальство. — У вина появляется вкус. Нельзя упускать такую возможность…

— Да что вы, — хозяин снова взял себя в руки. — Я бы предпочел и вовсе не предлагать вам иного. А яд я достану сейчас. Пусть он будет у вас.

Синьор Петруччи открывает высокий шкаф, роется где-то в его глубинах, щелкает замком — и через мгновение выныривает с небольшим коричневым флаконом.

— Вы готовили это средство для себя?

— Нет, — совершенно искренне улыбается синьор Бартоломео, — это действительно лекарство от ревматизма, помимо всего прочего. А с собой я ничего не ношу. Во-первых, я любопытен. Во-вторых, у меня есть куда более удобный и надежный выход. Вам он просто не подойдет, у нас слишком мало времени, я не успею вас научить.

— Когда это нужно выпить? — Настойка как настойка, пахнет какой-то редькой или около того, желтая, мутноватая. — Услышав, что вы возвращаетесь?

— Услышав, что я стучу. Это значит, что я вернулся не один.

— Договорились.

Виченцо Корнаро откинулся на спинку кресла, отхлебнул еще вина. Сквозь молодой травянистый вкус пробивался еще… лимон, давешняя льдинка. Так немного потребовалось, чтобы его почувствовать. Полчаса разговора и одно решение. Но вкус вернулся и способность понимать — тоже. Значит и решение было правильным. Синьор Петруччи опасно играет, но шутка слишком хороша, чтобы от нее отказываться. И какой богатый человек не пожертвует многим за надежное средство от ревматизма?

Глава одиннадцатая,где маршал покушается на честь королевы, королева — на трон соседней державы, соседняя держава — на земли Аурелии, и только Аурелия ни на что не покушается1.

— Удивительный народ каледонцы, — задумчиво сказал маршал Аурелии, глядя на странное существо, которое он тащил за шкирку — на расстоянии вытянутой руки. — Есливам так хотелось продолжать маскарад, могли бы и подписать бумагу, она все равно не имела бы юридической силы. А если не хотелось — то зачем было рисковать?

Существо злокозненно молчало и щурило левый, незаплывший глаз. Маршал не был левшой, просто в правой руке в тот момент он держал важный документ, который не хотел испортить.

На середине дорожки сама собой образовалась мать-настоятельница, очень решительный черно-белый стожок…

— Ваша Светлость, что вы…

— Госпожа аббатиса, я с превеликим удовольствием доложу Его Величеству, что насельницы здешней обители невинны пуще праотца Адама и праматери Евы до падения. Ибо ничем иным я не могу по совести объяснить то, что они оказались неспособны отличить вот это, — он слегка потряс своей добычей, — от женщины… имея в распоряжении три недели.

— Ваша Светлость, мы не…

— Я тоже так думаю и полагаю, что эта история много послужит к славе обители.

А ведь если бы вы пустили меня в монастырь сразу, я бы, пожалуй, промолчал. Но, выбирая между капризами моей псевдокузины и королевским приказом, вы попытались предпочесть первое. А у меня есть репутация, и ее следует беречь.

…подсунув первый данайский дар, Лондинум не успокоился и не успела еще начаться осень, не успел даже маршал Аурелии отбыть на юг вслед за армией — как господин Трогмортон, обаятельный проныра и задушевный собеседник, явился к королю с новым предложением. Обменять одну видимость на две другие видимости: Альба признает суверенитет Арморики и Каледонии, равно как и правомочность правления малолетнего армориканского короля и Марии Каледонской — а взамен Мария Каледонская отказывается отсвоих претензий на альбийский престол. Учитывая, что уже лет 200 как — и лет 200 в будущем — Аурелия могла строить планы на трон Альбы разве что в качестве средства от бессонницы: скучно, невыполнимо, но помечтать приятно; учитывая, что и Каледония, и особенно Арморика, считались суверенными державами повсюду, кроме Альбы, обмен предлагался нетривиальный. С виду — пустой горшок на другой пустой горшок. Если присмотреться повнимательнее, выходило много любопытнее.

С подписанием все визиты армориканских пиратов через пролив и их сомнительная деятельность в самом проливе перестанут быть внутренним делом бывшего верховного королевства и станут поводом для официальных претензий — вплоть до войны. И все визиты альбийского флота на материк, вызванные помянутой пиратской деятельностью или, как выражаются в Лондинуме, профилактикой оной — тоже будут предметом претензий вплоть до войны. Альба потеряет возможность попросту аннексировать Каледонию постарому праву… но у них это и так уже сколько лет не получается. А вот если их пригласят или если возникнет легитимный повод для войны — то окажется, что династия Стюартов из порядка наследования верховного трона исключена. По собственному, между прочим, желанию.

Что не помешает альбийской королеве, например, сойти с ума, воспылать нежными чувствами к Марии и назначить ее наследницей — маршал надеется, что такого никогда непроизойдет, но в этом бренном мире все надежды эфемерны, — но помешает самой Марии и ее потомству взыскивать трона в числе прочих.

Король Людовик согласился. Подумал, поломался, потребовал — пока на словах — дополнительных договоров и на предмет высадок на побережье Арморики, и на предмет совместной защиты гаваней от северных противников. Получил обещание всяческого содействия от посла и заверения в дружбе от королевы Маб — заочно. И, размышляя, как принудить Марию подписать отказ, а заодно — чего бы еще стрясти с альбийского древа, — пригласил маршала и наследника.

Вероятнее всего, все шло как обычно: сначала поговорил с коннетаблем, посоветовался со старой и новой супругами, осознал, чего хочет и чего не хочет… и, в числе прочего, понял, что разговаривать со вдовствующей королевой не желает совсем. Очень разумно с его стороны. Сейчас неподходящее время для очередного приступа королевского гнева. А я спокойно переговорю с кузиной. Если потребуется — с применением силы. Но полагаю, что до силы не дойдет, если повесить перед носом прекрасной дамы морковку — право вернуться в Каледонию. Немедленно. Его Величество вряд ли будет особенно доволен. Но, увы, он был так рад возможности избежать беседы с Марией, что неудачно сформулировал поручение. И фразу «любыми средствами» слышало трое свидетелей.

У маршала было крайне мало времени на все это — через три дня он уже должен был скакать в сопровождении адъютантов, порученцев, свиты, доминиканца и прочих по дороге на юг. Причем в приятном обществе «младшего родственника», хоть и навстречу весьма неприятной кампании. Так что герцог Ангулемский не стал тянуть время, да и тянуть было нечего — начиная с вечера, каждый час расписан. А до обители всего-то пара часов верхом на юг, в сторону Солони. Кузина не забралась слишком далеко, и это к лучшему.

Естественно, отправляясь в обитель, он выслал людей вперед. Естественно, их отказались пропустить. Естественно, и его самого принять отказались тоже. Вдовствующая королева в трауре, вдовствующая королева молится, вдовствующая королева никого не желает видеть, она похоронила мужа и мать и временно, временно умерла для мира. Все это было вполне ожидаемо. Затем и были посланы свитские, чтобы самому этот танец не танцевать. Местному священнику была предъявлена копия королевского приказа и сообщено, что если в ближайшие полчаса младшая родственница — какое удобное выражение — герцога не прибудет в комнату для свиданий, он начнет действовать, исходя изтого, что она похищена, а монастырские власти являются сообщниками похитителей. Если это предположение окажется ошибочным, обители принесут извинения и пожертвуют сумму на восстановление.

Соблазн приволочь найденное в монастырской часовне Людовику ровно в том виде, в котором оно там было обнаружено, был велик. Очень велик. Увы, траурные королевские платья, во всей их строгой пышности, никак не располагали к езде верхом, а ни кареты, ни лошади с дамским седлом маршал с собой не взял. Не предположил, что понадобятся.В платье же находка рисковала грохнуться из седла даже на рыси, а ехать шагом до самой столицы было просто непозволительно.

Фрейлины Марии, все четыре Мэри и прочие дамы и служанки, знакомые маршалу лишь в лицо, квохча, следовали на почтительном расстоянии. Видимо, опасались обзавестись таким же украшением под глазом, как лжекоролева. Напрасно опасались: во-первых, они все же настоящие дамы, а во-вторых, много чести для этого птичника.

Маршал не без опаски выпустил высокий хрустящий воротник платья «кузины», толкнул чудовище между лопаток, отправляя в руки своего гвардейца.

— Разыщите одежду для… этого.

Гвардеец — да и вся свита вокруг — изо всех сил старались сохранять невозмутимость. У них даже почти получалось.

Самое быстрое решение, как всегда, оказалось компромиссным и, как часто бывает, исключительно удачным. Где-то отыскались — нужное ему всегда находилось быстро — необходимого размера чулки, а юбки просто обрезали так, чтобы прелестная кузина могла сесть на лошадь. Надо сказать, общее впечатление от этих перемен только улучшилось.

Кузина, если выражению лица этого каледонского кошмара можно было доверять, кажется, не слишком возражала. Поскольку в укороченном и полегчавшем платье без длинного шлейфа и ходить, и ездить было, определенно, удобнее. Высказывания гвардии и свиты, что во время подгонки наряда, что после, каледонское наказание нисколько не интересовали — или, по крайней мере, наказание в достаточной степени умело делало вид, что так оно и есть. Заменитель королевы Марии молчал, не менялся в лице, но маршалу отчего-то казалось, что самые уголки губ дергаются. В старательно сдерживаемой усмешке. Причем всплывала эта усмешка лишь когда герцог отворачивался от добычи, глядя на нее только самым краешком глаза.

— Идея эта, конечно же, принадлежит вам? — поинтересовался герцог. Ответ он знал. Ответ будет ложью чистой воды, ибо из этой истории во все стороны торчали рыжие уши и хвост Джеймса Хейлза.

Молодой человек кивнул.

— Вот до чего доводит отсутствие образования. Ваш покровитель занимался в университете всем, кроме юриспруденции, которую ему было положено изучать. И истории. Дело в том, — с удовольствием продолжил маршал, — что у Аурелии очень богатая история. И в ней даже происходили случаи, подобные нашему. С юридической точки зрения подобные. И, представьте себе, местные законы приравнивают попытку выдать себя за особу королевской крови без согласия правящего монарха страны… к государственной измене. Со всеми последствиями. — Свитские вокруг, по необходимости, знают своего господина достаточно хорошо. И способны определить, когда он шутит. И как именно шутит. И над кем… или уже над чем. — К счастью для вас, Его Величество примерно столь же юридически неграмотен, как и ваш патрон. Но на вашем месте я бы молился всем святым, чтобы ему никто не напомнил.

Очередное движение уголка рта — другой бы пожал плечами, но «дорогая кузина» вообще не отличалась богатой жестикуляцией. Скорее уж, была в этой области полнейшим аскетом. В отличие от только что помянутого покровителя, из которого выражаемые чувства обычно били фонтаном и без жестов, но и на недостаток подкрепления пожаловаться было нельзя. Правда, чувства далеко не всегда были искренними. Зато жесты весьма выразительны всегда.

Кузина думает, что ее пугают. Ее не пугают, ей объясняют, в какой мере кое-кто опять не продумал последствия. В какой бесконечный раз.

Все это очень по-каледонски, в традициях приграничья. Налет, схватка, крошечный сиюминутный успех. Безупречная от сих до сих выходка, ближние преимущества которой налицо, а дальние последствия никого не интересуют. Живущих одним днем младших родственников — в том числе; и вот проку-то в том, что Хейлз с четырнадцати до двадцати одного болтался в Орлеане, даже кое-какие придворные должности занимал? Вернулся после смерти отца домой, унаследовал отцовские долги и титул — и немедленно оказался ярко выраженным представителем и своей породы, и своей державы. Хранителем всех традиций и почитателем обычаев этого безумного псевдогосударства, где, видимо,минимальной способности мыслить лишены решительно все, потому что «королева» с подбитым глазом принадлежит к семье, которая по каледонским меркам считается поголовно разумной, осмотрительной и осторожной. Может быть, его родственники в Европу отправили в тайной надежде на то, что где-нибудь, как-нибудь кувшин, повадившийся ходить по воду, сломит себе голову? Очень похоже на то.

Маршал смотрит на свиту, заполнившую наружный двор, на высокие белые стены, на изящные кованые пики по краю ограды. Сказав, что обитель он возьмет штурмом, герцог Ангулемский не шутил — взял бы, с тем, что у него было. Тут же. Очень легко, очень просто. Обитель не так давно перестроили и расширили. От прежнего замка осталась лишь дворовая часовня, и ту надстроили и украсили изящными кокетливыми башенками. Постройки, дорожки с белым песком, цветные бордюрчики, а с северной стороны — ровные, пестрые, словно игрушечные, огородики. Монастырь, который можно описывать только в уменьшительной форме. Любимое место уединения знатных дам Орлеанэ, и теперь понятно, почему. На всем окружающем не хватает только оборок, цветного кружева и марципана.

Стены — не стены, а так… забор в два кирпича. Дабы насельницы обители не удирали из нее в поисках приключений. А вот того, что кто-то будет удирать в поисках оных в обитель, строители явно не предусмотрели: оборонять монастырь попросту невозможно. Маршал переводит взгляд на искателя неприятностей.

— Господин герцог, — пустым голосом сообщает псевдо-Мария. — Я не мог подписать документ и продолжить маскарад.

— Почему же? Это было бы гармоничным завершением всей этой эпической поэмы, — и позволило бы отменно рассчитаться со мной за тот допрос.

Каледонское чудовище поднимает голову — раньше держал ее скромно опущенной, как подобает. Глядит в лицо, где-то на уровне кончика носа. Взгляд рептилии: прозрачныезеленоватые глаза начисто лишены выражения, веки не двигаются, понять, куда «кузина» смотрит, невозможно. Это маршал уже видел месяц назад, когда пытался выяснить, где и как найти Хейлза, прежде чем тот успеет натворить непоправимых глупостей.

— Я знаю, как выглядит подпись Ее Величества. Я смог бы ее воспроизвести, — и губы тоже как у ящерицы, тонкие, сухие и слегка шелушащиеся. Почти не шевелятся.

Это… невесть что изволит сообщить, что отказывалось подписать отречение ровно потому, что его не разоблачили, пока оно себя — далеко не сразу — не выдало? Забавно,конечно, было бы привезти Людовику документ, подписанный черт знает кем, считая, что это подпись кузины.

Дипломатические последствия тоже, скорее всего, были бы замечательными. Особенно, если учитывать, что, судя по продолжительности траура и затвора, настоящая Мария Каледонская в ближайшие несколько дней ступит на землю своей родины, если этого уже не произошло. С другой стороны, они и так будут замечательными, потому что доказать, что мы не имели к этому эпизоду отношения, совершенно невозможно. Значит, и не будем доказывать. Его Величество может, в кои-то веки с чистым сердцем, свалить все на меня… поскольку в нынешней ситуации даже Альба не станет очень до меня добираться. В том числе, если их намерения далеки от благих. Вернее, особенно в этом случае.

Самое забавное, что Хейлз, вздумай я его спросить, что все это означает, скажет — с чистым сердцем, с невинными глазами, — что исполнял мое пожелание. Если Мария не потонет в шторм, не съест несвежее яйцо за завтраком, если ее не отравят любящие подданные — быть ей в два ближайших года законной королевой, оспаривать права которой очень трудно. Как я и сформулировал — и ведь я не уточнял, что быть королевой она должна, оставаясь в Орлеане… да почему и нет, в конце концов?

Герцогу Ангулемскому очень смешно — ему смешно уже полчаса подряд, с окончания разговора в часовне, и, кажется, смешно ему будет до самого вечера. Потому что вот эту рептилию в юбке нужно предъявить Его Величеству. Как есть.

Что произойдет дальше, предсказать сложно. Да, в целом, и не хочется. Лучше не предсказывать, лучше смотреть. И наслаждаться.

Впрочем, в часовне несколько минут ему было совершенно не до смеха. Маршал просто думал, что сходит с ума. Кузина сначала шепотом говорила «нет», потом молча, но очень решительно мотала головой — и тут-то ничего удивительного не было, упряма и полна весьма возвышенных представлений о долге. Но вот, при всем при этом, не оставляло ощущение, что некий ангел ходит по часовне и пишет на стенах невидимыми огненными буквами: «Тут что-то не так». Мария Каледонская вела себя как образцовая… Мария. А герцогу казалось, что перед ним совсем другой человек. Так что в какой-то момент он прервал очередную тираду, посчитал про себя до десяти и совершил поступок, по меркам этикета совершенно непредставимый — сорвал с бедной страдалицы вуаль. И все встало на свои места.

Страдалица, поскольку не являлась ни королевой, ни дамой, получила в глаз. С левой. И во исполнение давнего обещания о том, что при следующей встрече юный Гордон не останется цел — но не убивать же его, да и об убийстве речи не шло; и просто потому, что очень хотелось. Очень. Рука взлетела сама собой; псевдокоролева резко опустила веки, едва заметив движение — потом отлетела до колонны и уставилась на маршала целым глазом. Маршал смеялся. Вслух. Под округлыми сводами часовни металось изумленное не меньше юноши эхо.

Ничего. Переживут. И эхо, и юноша. А теперь мы возьмем этот дурно воспитанный несостоявшийся казус белли, и доставим по назначению. Вместо подписи. А про ангела никому рассказывать не будем. Даже Его Преосвященству. Поскольку ангел тут, скорее всего, ни при чем. И дело не в слухе, а в том, что я стараюсь запоминать все и вся, и в том,что даже самый толковый и ответственный молодой человек не может каждую секунду точно копировать все тонкости поведения женщины, которую в жизни видел не более трех-пяти раз.

И ему не стоило на очередном немом отказе складывать ладони — почти как в молитве, перед грудью, сустав точно к суставу. Только пальцы не сжаты, а наоборот, слегка растопырены, с силой упираются друг в друга. Я этот жест видел раньше — и запомнил, как оказалось.

Во дворце будет веселье — идти до покоев Его Величества сравнительно далеко, не один поворот и переход, и во второй половине дня все кишмя кишат придворными. Переполох будет до небес, потому что зрелище из себя добыча представляет изумительное — и пусть представляет дальше, я ему даже гвардейского плаща не дам.

Я тоже люблю маскарады и прочие увеселения. И с удовольствием в них участвую — куда чаще, чем кажется. А уж сыграть роль стражника в уличной комедии — это шанс, которым нельзя пренебречь. Тем более, что почтенным отцом семейства я месяц назад уже был. На этих же подмостках…

Я должен этому мальчику какую-нибудь мелкую услугу. Я уже два часа не думаю о войне.

Послеобеденное время Людовик обычно отводил на чтение докладов, писем и доносов. До выхода армии к Марселю их было вдвое больше, но и сейчас хватает. Как раз часа натри, которые можно провести в затененном кабинете. С графином морса, стоящим в большой фаянсовой миске со льдом. Запотевший хрусталь медленно сочится каплями, между ними играет темно-розовая жидкость. Жизнь представляется не такой уж отвратной, пусть даже августовская жара и невыносима…

Королю редко хотелось кого-то убить или казнить. Почти никогда. Иногда это было необходимо, причины требовали, поводы вопияли — но удовольствия это не доставляло, удовлетворения не возникало. Нужно. Значит, должно быть сделано. Однако кузен часто ходил по самой грани, а нынче за грань точно перешел. Все было так хорошо — и тут явился Клод, и потребовал немедленной аудиенции. Потребовал. Его было слышно через две двери, через две стражи…

И, конечно, его придется принять… даже для того, чтобы что-нибудь подходящее с ним учинить. Что ж ему такого сделала или сказала эта вдовствующая коза, что он теперьво все рамы бьется? Право, жаль, что она ему двоюродная сестра — вот кого бы поженить. И кто из них друг дружку ни убей, мир останется в выигрыше. Досадно, что кузен будет сопротивляться, а дружба с Корво обеспечивает ему отсутствие разрешения на такой брак. А то, в общем, женят двоюродных братьев и сестер, мир не переворачивается.

Вместе с Клодом, еще точнее, влекомое маршалом не то под руку, не то за руку, в покои является… нечто. Людовик от удивления проводит по лбу, по глазам ладонью, которой только что держался за холодный стакан с морсом. Может быть, все-таки жара виновата? Нет, дело не в жаре. Явление вполне материально, предметы сквозь него не видны.

Дама? Простоволосая и стриженая? Нет, не дама. Молодой человек лет пятнадцати-семнадцати, долговязый, только на ладонь ниже Клода. В женском платье, весьма бесформенном, сверху закрытом наглухо, с очень длинными рукавами без прорезей. Траурном. И с лихо, неровно обрезанной этак повыше щиколоток юбкой.

Примерно треть лица загадочного юноши занимает роскошный и очень свежий, еще не налившийся синевой, кровоподтек. Багровое клубится вокруг глаза, стекает на скулу, ползет к виску.

— Кузен, что это вы нам притащили? — Людовик не сразу вспоминает, что надо что-то сказать и чувствует себя хозяйкой дома, которой собака только что преподнесла свежезадавленную крысу… или даже не крысу, а мелкого василиска, например. Свежевылупившегося. И не собака, а…

— Я нижайше прошу о возможности, — прерывает королевские мысли Клод, — познакомить Ваше Величество с моей кузиной, вдовой Вашего предшественника и в настоящий момент — королевой Каледонии. Вернее, с тем, что имело пребывать в стенах обители под этим именем. Уж не знаю, что милые сестры-бенедиктинки думали о вкусах и пристрастиях покойного Карла… И матери нашей католической Церкви, некогда благословившей этот брак.

У короля есть два законных повода гневаться: ему испортили послеобеденный отдых и приволокли в кабинет невесть что. Три — ему морочат голову. Четыре — это сделал кузен. Пять — кузен явственно издевается. Шесть — кузен этого даже не скрывает…

Людовик перестает считать поводы, набирает в грудь воздуха и рявкает:

— А теперь объясните нам понятно и доступно!

— Ваше Величество, как верный подданный, — каким-то образом маршал умудряется дать понять, что он думает о слове «подданный», при том, что ни в тоне, ни на лице, для разнообразия, ничего такого нет, — я пытался выполнить ваше утреннее распоряжение со всей возможной скоростью и тщанием. Однако, прибыв в обитель, я столкнулся с рядом проволочек, а затем и с прямым противостоянием воле Вашего Величества. Чего я, естественно, не стал терпеть. Получив, наконец, доступ к особе вдовствующей королевы, я попытался было убедить ее, что ее долг — действовать в соответствии с Вашей волей. Но вскоре понял, что передо мной находится не Мария Каледонская, да и, скорее всего, вовсе не особа женского пола. Убеждение это было настолько глубоким, что я рискнул действовать на его основании… и обнаружил под вуалями и покрывалами уже предъявленное вам лицо. Полагаю, его подпись для нас совершенно бесполезна.

Король давится воздухом, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег, а потом понимает, что изливающееся изо рта бульканье есть смех. Это… совершенно ужасно, поскольку Мария, надо понимать, сбежала. Альба будет негодовать и не поверит, что мы здесь ни при чем. Если они не разорвут договор, нам очень повезло. Это никуда не годится —но это невероятно, просто невозможно смешно. Затолкать смех обратно в глотку не удается, приходится сидеть Нереем посреди фонтана — ждать, пока он иссякнет сам собой.

— Кузен… мы вас благодарим. Просим вас подождать в нашей приемной. Мы желаем побеседовать с вашей находкой наедине.

Кузен кланяется и отбывает со всеми подобающими церемониями. Не понимает, насколько он смешон. Деревенский стражник из кукольной пьесы. И двигается так же, разве что быстрее. И есть у него силы. А он еще и в седле часа три или четыре провел в эту жару…

— Представьтесь, молодой человек, — говорит король. — Не называть же мне вас Марией.

— Эсме Гордон к услугам Вашего Величества.

При слове «услуги» Людовик опять начинает булькать, но, слава Богу, умудряется справиться с собой.

— У вас сомнительное представление о том, какая служба мне требуется. Где моя родственница?

— Ее Величество на пути в Каледонию, — вид у молодого человека такой, словно он готов отвечать с глубоким реверансом, как почтенная фрейлина. Что, кстати, более подобало бы странному костюму — хотя тут уже чулки мешают… межеумочное какое-то облачение.

— Одна?

— В сопровождении графа Босуэлла.

Ну да, как же без него. То резня в городской черте, то королеву украли…

— Это он приказал вам остаться вместо Ее Величества? — Король смотрит на разрисованную цветами миску. Разглядывать в упор юношу в дамском платье он пока не рискует — смех еще не иссяк, плещется в горле…

— Нет, Ваше Величество.

— Не говорите мне, что вы сами это придумали и осуществили, и что граф и моя родственница — а особенно свита моей родственницы — были лишь невинными жертвами ваших махинаций.

— Если Ваше Величество приказывает…

Это юное лицо очень украшает синяк. Лучше оно выглядело бы только при наличии симметрии.

— Сядьте, — говорит король, — не маячьте перед нами… — Юноша послушно усаживается на краешек кресла, расправляет на коленях юбку, складывает поверх руки. Во всех движениях есть что-то от подлинной Марии. Клод, пожалуй, преувеличил свою прозорливость. Представить сверху вуаль, вдовье покрывало… так уж сразу не догадаешься. — Этим украшением вдовьего наряда вы обязаны господину маршалу, как я понимаю…

— Нет, Ваше Величество. Дверному косяку. В этом наряде, до того как его обрезали, было трудно двигаться быстро и при этом сохранять равновесие.

— Та-ааак, — поднимается король, ощутив очень значимую разницу между двумя ответами одного молодого человека. Тогда было не вранье, вот сейчас — оно самое, полноеи законченное. Юноша чинно пытается встать следом за королем. — Сидите, сидите… Так кто вам приказал изображать королеву Каледонскую?

— Ваше Величество, мне никто не приказывал. — Черт побери, думает король, тут правду услышать сложнее, чем у змеи ноги увидать.

— Хорошо, я задам вопрос иначе — кому первому пришла в голову эта во всех отношениях восхитительная идея?

— Господину графу Босуэллу, Ваше Величество, — так же ровно и спокойно отвечает каледонец.

— И что же сделал господин граф Босуэлл с этой идеей?

— Он изложил ее вслух, Ваше Величество. Большего не потребовалось.

— Кто придумал отправить вас в монастырь вместо королевы?

— Ее Величество задала этот вопрос в качестве шуточного предположения. — У Людовика возникает подозрение, что юноша уже раз сто отрепетировал в уме эту беседу. Проговорил все реплики. Предусмотрительная какая Мария, ее бы на место настоящей посадить…

— И это предложение…

— Было встречено недоумением со стороны графа и восторгом с моей. И, в конце концов, было принято, поскольку позволяло Ее Величеству покинуть страну почти свободно — в моей одежде и с моими бумагами, не тратя времени на скрытное перемещение.

Что ж… неплохой маскарад, думает король. Кость у мальчика тонкая, птичья, и двигался он, даже впритирку к Клоду, легко и изящно. Высоковат, конечно, для дамы — но у настоящей Марии как раз тот же рост. С такими задатками Гордону не в Каледонии место, а в Лондинуме. Хотя лучше не надо. Такое способное юношество лучше держать в своем распоряжении. Под неусыпным присмотром.

Но Мария! Просто невероятно. Чтобы эта кукла отважилась на подобную выходку?..

— А сколько вы собирались сидеть в монастыре?

— Не менее пяти недель, Ваше Величество. На случай непредвиденных задержек. Или вплоть до неудачи Ее Величества и прибытия в монастырь кого-либо из официальных лиц.

— И как там в монастыре?

Людовик подозревает, что должно быть хорошо. Прохладно, тихо, встают и ложатся вместе с солнцем, никакой войны, никаких приемов, договоров, никакого Клода, Альбы, ромейского посла, ревнивого начальника артиллерии, нерасторопного младшего д'Анже… Монахини вокруг, грядки, метеные дорожки, молитвы, книги, хор, теплое присутствие вокруг, яблоневый или вишневый сад, и непременно розы, целая аллея. В монастырь, думает король, срочно в монастырь!

— Скучно, Ваше Величество.

Это он молод еще… и потом одинокий молодой человек в женском монастыре без всякой возможности, скажем так, обнаружить свою природу — как ни богохульно это звучит — в этом возрасте это даже не скука, это просто ад кромешный.

— А каковы, собственно, были планы графа?

— Господин граф полагал, что только присутствие Ее Величества может предотвратить открытую войну между партиями. И что именно по этой причине открытый отъезд невозможен. Он предпочитал, чтобы в Лондинуме о намерениях Ее Величества узнали… желательно, недели через две после их благополучного осуществления. — Точно, отрепетировал каждую фразу. Лицо совершенно безмятежно, и подвоха Гордон не ждет: у него были длинные скучные недели, чтобы продумать ответы на любые вопросы.

Людовик молча вздыхает, потом вызывает дежурного гвардейца — сам удивляется, почему именно его, а не пажа или камер-юнкера. Сбегать юноша с виду не намерен. Хотя поди пойми, что у него на уме на самом деле. Очень тихий, выдержанный и хорошо воспитанный молодой человек. Клод его через город и половину дворца в таком убийственном виде проволок, что любой мальчишка взбесится, а этому безразлично. Спокоен, как море в штиль. Не притворяется, это король видит очень четко.

— Позаботьтесь о подобающей одежде и прочем благополучии нашего гостя. Его заберет господин герцог Ангулемский. Пригласите к нам господина герцога немедленно.

Ну вот… с этим достаточно приятным юношей теперь будет иметь дело охрана. А мне придется иметь дело с Клодом.

— Я хотел бы, кузен, выслушать ваше мнение о том, что произошло. — А если говорить человеческим языком, которого вы, увы, не понимаете — вы это притащили, так объясните мне, что теперь делать с этим вашим мальчиком, этим вашим Хейлзом, этой вашей кузиной и всей этой чертовой Каледонией, чтоб ее кит проглотил и не выплевывал.

— Я полагаю, Ваше Величество, что вы стали жертвой гнусной интриги. Как обычно, с моей стороны, — спокойно говорит Клод. — Ну не могли же, сами посудите, моя собственная двоюродная сестра и человек, при помощи которого я только что провел весьма трудоемкую интригу, покинуть страну без моего ведома. Тем более, что мои люди провожали их до Бреста. На расстоянии, но тем не менее. В другой ситуации вы были бы счастливы спросить с меня за этот обман — но что прикажете делать сейчас? Армия уже выступила, менять все на ходу — слишком сложно, кроме того, эта мера, скорее всего, вызовет возмущение и на юге, и на севере… а этого Аурелия не может себе позволить. Так что придется ждать конца войны. Тем более, что Мария подпишет соглашение в любом случае, просто на три недели позже. Только безумец рискнет оскорбить Альбу и Аурелиюодновременно.

Лед безнадежно растаял, морс почти теплый на вкус.

— Надеюсь, что это так, — опять вздыхает Людовик. — Пошлите за ней кого-нибудь, кто точно справится с характером вашей кузины… и всей тамошней своры, думаю, что заподпись теперь придется платить. Пусть платят, Альба нам все вернет… и не сможет предъявить претензий. Переговорите с Трогмортоном сегодня же. Лично. Придумайте что угодно, но убедите посла, пусть убедит свое начальство. И… кузен, не вздумайте играть во всевидящее око. Валите все на своего заблудшего младшего родственника, ону Альбы уже в печенках сидит, им будет проще поверить в правду, чем в то, что и это тоже вы!

— Я постараюсь исполнить это поручение Вашего Величества лучше, чем предыдущее. — Он-то несомненно постарается, но поверят ли Трогмортону в Лондинуме? Хотя они ведь с Хейлзом уже не первый год знакомы, четвертый пошел. Могли бы и привыкнуть, что он кого угодно на хромой козе обскачет… но лучше начать готовиться заранее. Ко всему. Пьер отдаст распоряжения; хорошо, что он остается.

— Да, кстати… у нас появился прекрасный повод развить и закрепить ваше недавнее достижение. Вы возьмете с собой каледонский полк и этого предприимчивого молодого человека. С командованием он, разумеется, не справится, но все должны знать, что в снятии осады принимает участие доверенное лицо Ее Величества Марии Каледонской.

— Да, Ваше Величество. Все конечно же будут об этом знать, — с омерзением поджимает губы «дверной косяк».

— И не выдавайте больше представителю союзной державы таких заметных наград.

— Я не думаю, что какой-либо еще представитель союзной державы когда-либо получит возможность так отличиться.

Глаз, подбитый собственноручно наследным принцем Аурелии и маршалом аурелианской армии — это слишком высокая честь для каледонского подростка. Одной подобной чести вполне достаточно. А в воспитании при помощи розог молодой человек, бесспорно, нуждается… нуждался бы — но эти меры запоздали лет на пять. Впрочем, у кузена в штабе еще ни один молодой или зрелый человек не позволял себе лишнего. Так что, будем уповать на милость богини победы и счастливый случай — может быть, каледонец после окончания кампании получит награду из рук короля. Из рук, а не от рук. За проявленный в сражениях героизм. На самом деле — за то, что ничего более смешного, чем явление псевдо-Марии Людовик не видел многие годы.2.