Чтение 52–й страницы книги ~Стальное зеркало~

У нас ничего не произойдет. Ни в этом году, ни в следующем. Может быть, не произойдет вообще, но на это бессмысленно надеяться, нельзя рассчитывать. Достаточно того, что впервые за девять лет можно сказать себе «в этом году — ничего». Ничего, кроме войны, двух разоренных провинций, армии, где еще конь не валялся, если подойти к делу всерьез — но когда тебе никто не мешает, кроме косности, погоды и противника, это даже не работа, это удовольствие.

Доверяться полностью не стоит. Все равно нужно следить, догадываться, что на уме у кузена прежде, чем он сам это поймет, наблюдать и опережать не на шаг, на все пять. Как всегда. Но пропадает неприятное ощущение неуверенности: то ли успею закончить, то ли нет. То ли доделаю начатое, то ли очередному коронованному дураку попадет шлея под мантию. Вероятно, успею. Кажется, получится. Это много больше прежнего — «вряд ли, но нужно делать».

Впервые за девять лет. И впервые за всю жизнь, вернее за двадцать три года жизни, можно твердо рассчитывать, что доживешь. Вот до этой вешки. И до той. И до следующей. С поправками на косность, погоду и противника, конечно. Удобно.

Скрип половиц в коридоре. Жаль, что зимой не перестилают полы, жаль, что это здание — единственное во всей округе, где можно разместиться со всей необходимой свитой. Слишком много досадных отвлекающих мелочей — скрип, стук, скрежет, шорохи, которыми полнится старый каменный дом, сам, даже если в нем не шумят и не топочут нарочно. Даже если все замрут, задержав в груди воздух, дом все равно будет ворчать, шуршать и словно ворочаться во сне.

Он опускает кончик пера в чернила — ярко-черные, с металлическим отблеском, когда высохнут, он будет отливать в золото — и пишет очень четким и понятным округлым «южным» шрифтом. «Дорогой брат, я очень рад, что поездка в столицу не нарушила ваших планов.»

Письмо опять получится в три строчки — не письмо, очередная записка с распоряжением, и все, что нужно знать и делать Франсуа, ему перескажут от имени брата… от имени главы дома. Как всегда. Как последние полтора десятка лет, если считать точно. Можно не сомневаться, что Франсуа послушается — а потому не тратить время на долгие послания. Зачем?

«Если Орлеан успел в очередной раз наскучить вам, поступайте как знаете. В любом случае, даже самый придирчивый сторонник старинного этикета не сочтет ваше присутствие на свадьбе обязательным.» Скорее, наоборот. На это зрелище было бы неплохо посмотреть, но не приезжать же из-за него инкогнито в столицу? «Работа, которую вы мне переслали в прошлый раз, действительно оказалась чрезвычайно интересной. Я бы сказал, правда, что это не концепция, а только зародыш таковой, но идея связи между вспышками чрезмерной злобы и гнева, охватывающими большое количество людей — и качеством пищи, представляется мне здравой сама по себе и совпадает с воззрениями Гиппократа и Галена. Я с удовольствием выполню вашу просьбу и прикажу отыскать в местных архивах все, что касается качества урожаев пшеницы, ржи и ячменя по годам — и о присутствии спорыньи.»

Отметка для себя: узнать больше об авторе сочинения. Может быть, это не единственная интересная гипотеза, составленная им. Люди с такой широтой и одновременно качеством мысли встречаются редко и, как правило, успевают сделать многое в разных областях.

А отчеты о прочитанных книгах, о теориях, о слухах, ходящих в ученом мире, продолжают приходить регулярно. Почти регулярно. И — нынешний вопрос тому доказательством — на этот интерес уже начали обращать внимание. Пишут сами, ищут не столько покровительства, сколько помощи. И получают ее. Франсуа понравилось найденное для него дело — пожалуй, впервые в жизни. Обычно стоит ему сказать «нужно» — и все, пиши пропало. Когда оба были еще совсем маленькими, при словах «надо есть» у брата надолго пропадал аппетит, и никакими настоями овса и отварами цикория нельзя было вернуть пропажу. Вот тихое — услышат же господа, накажут со всей строгостью, — шипение слуг «да не ешь, черт с тобой, наказание Господне» оказывало эффект прямо-таки магический…

Наверное, с годами это прошло бы. В других обстоятельствах.

Но Его Величество Людовик хотел… непонятно, чего он хотел. В разное время — разного. Наследника или запасного наследника, одновременно и дельного, и совершенно послушного. Живую игрушку, чтобы тискать и бить по настроению. Пауков, а вернее, паучат в банке, чтобы дрались друг с другом за жизнь и за власть, а главное — за королевское внимание. Большинство окружающих подыгрывало. Кое-кто старался хотя бы не участвовать. Единицы иногда тихо помогали. Несколько раз такая помощь оказывалась дельной, настоящей. Вот так брат отца, епископ Дьеппский, воспользовался очередным приступом королевской скуки, чтобы выпихнуть Клода в армию.

Старшего — выпихнул, младшего оставил в качестве королевской игрушки. Франсуа король не боялся никогда, даже в помрачении ума. Не боялся, а потому не пытался убить,только воспитывал на свой лад. А Его Преосвященство Ришар счел подобное развитие событий идеальным. Старший далеко и в надежных руках, младший угоден королю или хотя бы не вызывает у него долгой злобы и опасений.

Дяде Ришару можно простить все — и то, как быстро он сдал позиции, когда король взялся за семейство Валуа-Ангулемов, и то, чему он учил племянников. Все, кроме того, что королевское воспитание его вполне устраивало.

Он ни разу ни словом не упомянул, что происходит с младшим. Он не позволил другим писать об этом Клоду. Ну а сам Франуса, конечно же, ни на что не жаловался. Да и на чтотут жаловаться, на королевскую милость? На то, что тебя ставят почти вровень с родным сыном? Когда Клод вернулся в Орлеан, было уже поздно. Восемь лет, что поделаешь. За это время и в этом возрасте привычки проникают под кожу, вьедаются в кости — ему ли не знать. А Франсуа не привычки посеял, он душу вложил в то, чтобы ни для кого никогда не представлять опасности. Даже фактом существования. Приучил себя с треском проваливать любое порученное дело, пропускать, забывать, отвлекаться. Проигрывать все, включая дружеские партии в мяч.

Тут уже ничего не изменишь, никогда. Пытаться переделать Франсуа — даже не напрасная трата сил, а бессмысленная жестокость. Все, что можно сделать — позволить ему жить, как хочется, не мешать и надежно прикрывать от всех тех, кто, вопреки усилиям брата, верит, что из младшего Валуа-Ангулема все-таки выйдет неплохая марионетка. Не выйдет. Даже если я не смогу помешать — все равно не выйдет, но я пока что могу и буду. Больше ничего нельзя… и письмо опять получается привычно сухим. С собой тоже ничего не сделаешь.

«Возлюбленный брат мой, я уповаю на то, что вы благополучны и будете благополучны впредь. Вы всегда можете рассчитывать на меня. Помните, что я рад получать от вас известия…».

А то, что думают другие, они могут думать и дальше. Франсуа провалился в котел до самого дна. И восемь лет спустя вынырнул из него безобидным, бесполезным бездельником. Человеком, из принципа не способным ни на что. Но не имеющим на совести ничей беды и ничьей крови. Клод выбрал другое, но он и правда рад, что у него до сих пор есть брат.

Песок, воск, нагретая над свечой печатка. Письмо повезет не обычный курьер, а свой человек, но оно все равно будет защищено должным образом. Человек за столом вспоминает рассказ марсельского любителя шумовых эффектов о бумаге, которая рассыпается порошком на солнечном свету, а писать — и читать — нужно при свечах. Забавная идея…

Передышку следует использовать. Вложить в нее все, что есть. Нормандия меньше нуждается в присмотре, там все обустроено, нужно только восстановить, а вот Шампань… безнадежная система — формально свободные крестьяне при дворянах-землевладельцах. Как ни дели, сколько ни осваивай, особенно на этих почвах — через поколение-два парцелляция приканчивает хозяйство и начинается новый круг долги-зависимость-запустение-долги.

Франконцы-вильгельмиане пошли простым и очевидным путем. Попытались исключить из цепочки землевладельцев. Нет владельца, нет наследника — земля принадлежит общине, община выделяет ее своим членам, община и спрашивает часть произведенного на земле на поддержание слабейших, не способных прокормить себя. Идиллия продержаласьменьше поколения, а когда вымерли те, кто еще помнил, что такое принадлежать другому человеку, со всеми потрохами, жизнью и смертью — прекратилась вовсе. Вывелись новые хозяйчики, главы общин и их родня, духовные наставники, заменившие власть золота властью над умами, а потом все над той же жизнью и смертью. И тогда крестьяне попытались найти защиту у короля, а тот назначил над землями новых управителей… нет, круг не замкнулся, ибо управитель не завладел землей, но опираться они стали все на тех же глав общин. В результате все с грехом пополам накормлены, равно плохо одеты и обуты, чтобы починить крышу, нужно просить лес в ближайшем городе, дороги до которого пешком — на пару недель… и по сравнению с тем, что творится через границу, на землях Аурелии, это без пяти минут Царство Божие.

И это сейчас. А у нас на севере по последней переписи живет где-то на четверть меньше людей, чем до Великого Голода. Еще поколение, и разрыв исчезнет. А голод вызвали три дождливых лета. Всего три.

Нам не подойдет франконская дорога. Она заводит в тупик. Если все пойдет как сейчас, через три поколения Франкония окончательно распрощается с добычей руды и угля, выплавкой добротного железа и его обработкой, с мыловарением и стеклодувным делом — с любым промыслом, который мешает кормиться от земли. Не останется ничего, кроме полей от горизонта до горизонта. Франконию, может быть, не съедят после этого соседи, при всей нищете у них выживает не один ребенок из семи, как у нас, а один из четырех, сказывается эта общая полусытость. Армии и ополчения они могут выставлять огромные, но вот чем это ополчение будет воевать — вилами и косами? Это сгодится для войны на земле, но более не для чего. Нас на их месте сожрут — сначала Арелат, потом Галлия и даже Толедо забудет про вековую дружбу и урвет свой кусок.

И это не просто тупик… это тупик кровавый. И Франкония, и Альба стоят на недавних костях. И там, и там костей было много, слой на слой. Внутренняя война, все против всех, до почти полного уничтожения первых двух сословий и верхушки третьего, как во Франконии — или до всеобщего перемирия, где аппетиты сторон ограничены мечом у горла и стрелой на тетиве, как в Альбе. Там выживает каждый третий ребенок, в Альбе. И они поползли на юг. Юга им хватит надолго — и земля там хороша, и очень много людей ляжет в эту землю, прежде чем там станет безопасно.

Мы, если сумеем, сделаем все иначе. Вот за что спасибо Филиппу Арелатскому — за эту кампанию. Потому что там, где он рассчитывает закрепиться, он чинит и строит изо всех сил, но закрепиться я ему не дам, а уже построенное и починенное останется. Потому что при всех недостатках кузена Луи он все-таки иногда поддается гласу разума — и в разоренной войной Шампани отменены прежние долговые обязательства и введены льготы. Конечно, на время войны. Но это время не кончится, пока не будет освобождена вся земля, захваченная Арелатом за последний десяток лет — и, будем надеяться, что Филипп не станет уступать ее легко. За это время можно многое сделать, наладить все так, чтобы даже несколько лет дождей или засухи не становились ловушкой, и тогда уже колесо будет вращаться само под действием притяжения земли.

Простой секрет… старый, как раз крестьянский и как раз здешний, кстати. Никто не вскинется, не сочтет нововведением. Наоборот, разумный местный обычай. Минорат. Наследует младший, если остается при доме и дворе. Минорат — и виноградники. И шерсть. И лен. И бумага. Как только колесо сделает первые несколько оборотов, местные города начнут глотать все и всех. Все рабочие руки. А через некоторое время владетели и цеха столкнутся лбами, пытаясь установить контроль над сырьем — как на полуострове. Но на полуострове над ними нет короля, даже в Галлии, где король формально есть… и нет единого закона. Будем надеяться, что Его Величество Филипп не подхватит простуду, не упадет с лошади — и не оставит своих притязаний.

Уголь шевелится в камине, дом вздыхает и ежится во сне. Начало вечера, а список дел почти на исходе, и это удивительно, как удивительна и почти полная — невзирая на скрип шагов, птичью возню на чердаке, лошадиное ржание, — тишина. Полчаса можно потратить на дрессировку упрямого господина Гордона. Полтора часа на сон. Потом… а вот потом и посмотрим, улыбается человек за столом.

У меня есть время и есть возможности. Может быть, времени меньше, чем кажется, но — до той вешки и до следующей — оно все-таки есть. Может быть, возможности тоже не так велики, как я надеюсь — все переменчиво, даже нынешнее затишье, — но они все-таки есть. И то, что в силах человеческих, я сделаю. А это значит — очень много.

«Дорогой брат, — этого он не напишет никогда, — двадцать три года назад я решил, что буду жить.»3.

Сказать, что в Дун Эйдине сегодня ветрено — хороший способ не сказать ничего. В Дун Эйдине всегда ветрено. Сказать, что в Дун Эйдине дует юго-западный, значит, вслух усомниться в разумности собеседника — а чему же в Дун Эйдине еще дуть? «Какие новости, граф?» «Жизнь прекрасна, сегодня в Дун Эйдине ветрено…» Если умен, отойдет, пока беды не вышло. Если глуп, не жалко.

За спиной королевский дворец и разрешение лететь на все четыре стороны. Ее Величество милостиво дозволяет своему верному слуге отбыть из столицы и велит направиться… «куда вы там хотели направиться?» написано на капризном личике, и Мерей, уже даже не скрипя зубами, подсказывает: на границу. Привык. Привык и даже доволен тем, что сводная сестра знает все на свете и не знает ничего о творящемся под носом. Потому что она пока еще спрашивает. Ничего, скоро перестанет.

Высокий человек в слишком пестром, слишком ярком для этого города платье идет по середине улицы, выбирая сухие места не глядя. Старый город — дома в пять-шесть этажей. В Роме такие зовут «инсулами», «островами», а здесь — «землями». Тень от этих «земель» как от настоящих — дождь был вчера вечером, а на обочинах до сих пор болото.Если кому-то нужно проехать, подождет. Как-нибудь уж уступит дорогу члену королевского совета.

И, главное, злость, по чести, сорвать не на ком. Знал ведь, что такое Мария-младшая, знал. И сам ее сюда на горбу приволок. И что такое Мерей, знал. И сам ему показал, где маслом намазано. Потому что Мерея она будет спрашивать и даже слушать какое-то время. А потом еще какое-то время не рискнет с ним ссориться, слишком уж большую силу он возьмет. А потом поссорится и поймет, что без него хуже… да и сам Мерей особо зарываться не станет — ему больше ни на каком месте столько власти не получить. Так что все даже хорошо. Настолько хорошо, насколько можно. Что ж так тошно-то?

До чего же серый город; серого — все оттенки, столько орлеанский портной не назовет, хотя они там бесятся — «уголь с молоком», «мокрый сланец», «замерзшая блоха». Еще бы промокших блох придумали, только за этим нужно ехать к нам, через Канал. Небо серое, земля серая, море — как отполированная сталь. Город серый, люди — серые, и лица, и одежда, все выцветшее, кажется, и мысли у всех серые. С вкраплениями бурого.

Я надеялся, что сложится какое-то равновесие между Мереем и Хантли, между лордом-протектором (кому, чего, от кого он, к чертям, протектор?) и канцлером. Хотя бы потому,что один королеве — сводный брат, а другой — католик, единоверец. Пока что не получилось, хотя в канцлера я верю, он просочится в нужную щель и все промахи Мерея себе на пользу обратит. Хотя бы на год, а то и на пару лет можно выдохнуть и перестать бояться, что все наше варево вскипит. Так в чем дело-то? В том, что меня эта дун эйдинская похлебка выталкивает, не принимает, и места мне тут нет? Да видал я это место — я же все время на материке только и мечтал, что заткну все щели, потушу все пожары, изаймусь флотом, границей, собственным разоренным подчистую хозяйством…

Дел — непочатый край. Время есть. Даже деньги есть, с ума сойти. Последнюю порцию, правда, господа из милейшего алеманского торгового дома обратно затребовать попытались — мол, условие не выполнено, работа не сделана. А я им — как же. Я нанимателям моим что обещал? Что убью человека? Нет, я наш договор наизусть до последнего слова помню, не та штука, чтобы забывать. Я им обещал, что союзная армия не придет под Марсель. Она пришла? Нет, не пришла. Из-за чего? Из-за альбийского вторжения. А вторжение из-за чего вышло? Из-за нашей королевы. Которую украл кто? Ну кто это был? Скажите спасибо, что я оговоренные войска не требую, у меня тоже совесть есть.

Вот делами я и займусь. Всеми по очереди. Сначала — границей, без меня там, наверное, все подраспустились, потом — флотом, потом — опять границей, уже всерьез. Пока есть передышка, пока Альба больше смотрит на новый договор, чем на нас. Они, конечно, рано или поздно извернутся и найдут способ на нас свалиться — и непонятно, кто чтораньше купит, король Людовик большинство в парламенте, или королева Маб его же… но вот добраться до столицы им будет очень, очень сложно, и, при надобности, я и парламенту покажу всевозможные неприличные жесты. Мало ли, кого вы там пригласили, пусть попробуют пройти.

Сквозь меня. А мне еще и не ударят в спину. Некому. Мерей воевать не станет, но и мне мешать не будет, и Конгрегацию придавит. Если понадобится всю придавить, всю и придавит, и имущество конфискует. Как подумать, так счастье же — несказанное. Противник только с одной стороны…

Человек останавливается, дергает щекой, лицо у него серо-желтое, как камни Дун Эйдина. «Что это с вами, граф?» «Да ничего, дует юго-западный.»

Что ж, до конца года посетим всех, кого в этой Богом забытой стране еще хочется видеть, то есть, сестру, матушку и канцлера — и на границу. Отдыхать, сиречь, заниматься полезным и приятным делом, зная, что хотя бы год-другой сделанное простоит и никакая стихия его не снесет. Если, конечно, у нас не выйдет как под Марселем, но тут никто ручаться не может.

И пусть эта коронованная цесарка морщит нос и топает ножкой кому-нибудь другому. Пока ехали, казалось еще — небезнадежна. Соображать может, если помочь, и аурелианские придворные бредни вроде бы повыветрились по дороге из головы, и нравилось же ей. А как первый раз налетела на жизнь без выдумок — как устроили ей любезные подданные скандал из-за открытия католической часовни, так и все. Даже в Орлеане такого слепого упрямства не было, кажется…

Впрочем, в Орлеане ее к решениям близко не подпускали.

А тошно, черт, вот из-за этого и тошно. Это же не на два года… это пока она замуж выйдет — да пока ребенка родит, сына, да пока ребенок тот вырастет. Это не на два, это на двадцать. И дышать мы сможем разве что, если ей муж толковый попадется. Или если ее после родов, вторых или третьих, Господь приберет. Но сам, только сам, потому что случись убийство — тут вспыхнет все и сразу.

А из женихов у нас на горизонте пока что один младший Арран — но этого я, дойди дело до приготовлений к свадьбе, все-таки убью, всерьез. И не из ревности, не из зависти, и не из мести за прошлый год, а только потому, что если дети пойдут в папашу, так лучше сразу всей страной повеситься. Хватит нам дуры на троне, сумасшедших мы не переживем.

Впрочем, тут я буду в очереди третьим, за Мереем и самой невестой. Мерей удавится, а сына своего заклятого соратничка к трону не подпустит, а что до Марии, она сватовства к Маб век не забудет. И придется мне уступить дорогу и наблюдать за схваткой со стороны. Замечательное, должно быть, получилось бы зрелище.

Человек улыбается, шевелит губами, представляя подробности. Двое мелких Стюартов, посланных почти в открытую — присмотреть, куда он пойдет из дворца — переглядываются. Черт бы его побрал, этого Хейлза. Влетел под монарший гнев и приказание покинуть столицу, а вид у него счастливый, а уж улыбка… наверняка какую-нибудь гадость задумал и не простую, а особенную.

— Вы чем-то обеспокоены, господин граф? — канцлер слишком церемонен, чтобы смотреть на гостя, как на лягушку на блюде, но интонация выдает настроение. Хантли помнит, чем обязан гостю, и потому не скажет грубого слова, да и вообще недовольства не выкажет, пока его не доведешь, но вот яда теперь на языке — все шершни в округе позавидуют. — Мне казалось, что вы преуспели во всех начинаниях…

— Если бы мы находились в Орлеане, господин канцлер, я ответил бы, что слишком в них преуспел, а потому более не нужен. И добавил еще несколько горьких фраз о королевской благодарности. Но мы дома, поэтому я хочу сказать, что я вам сочувствую, что вы можете на меня рассчитывать и что я с наслаждением убираюсь отсюда — и надеюсь, что не увижу этот город в ближайшие два-три года.

— Ну что ж, вероятно, ваши пожелания сбудутся. Смотрите только, чтоб через два-три года в этом городе вас не начали считать первейшим врагом. Капля по капле, знаете ли… Будь я на вашем месте, я бы думал не о наслаждениях, а о необходимости. Но вы вольны наслаждаться.

Лорд канцлер сложил руки на толстой книге. Есть в нем что-то общее с Клодом, наверное, то, что как замрет, так и не пошевельнется, только губы и двигаются едва-едва — а голос охватывает сразу весь кабинет. Будто каменная статуя разговаривает, из того же камня, что и весь город сложен. Только глаза светлые — у них у всех такие, словно по одной мерке сделаны, что у младших, что у самого старшего.

— Господин канцлер, меня уже считают если не врагом, то лицом нежелательным.

-Просто удивительно, не так ли? Ведь вы проявили столько благоразумия. Например не далее как на прошлой неделе, вы всего лишь дважды вломились к этой бедняжке вдове Крэйг в поисках младшего Аррана. Кстати, вы уже, наверное, знаете, что во второй раз он там был — прятался у любовницы под кроватью, а потом сбежал через черный ход. Можно поинтересоваться, чего вы добивались?

Чего можно добиваться таким образом? Что за вопрос?

— Смерти Аррана.

Лорд канцлер не морщится. Недоверие просто каким-то образом передается через воздух. Как лихорадка.

— Не считайте меня уж настолько глупым человеком. Если бы вы хотели его убить, вы бы его убили. Вы хотели его дискредитировать. Человек, который ползает по полу, не может быть достойным принцем-консортом. Хороший план, очень хороший. Особенно последствия.

Вот тут хозяин дома преувеличивает. Да, Гамильтоны приволокли в столицу три сотни своих людей, но у меня-то было четыре с лишним. А младший Арран и правда трус — и неввяжется в драку там, где ему не гарантируют победу. Конечно, он уступил, когда вмешались королева и Хантли, я и знал, что он уступит.

— Возможно, я был слишком тороплив, но тут ничего не поправишь. Отменить скандал не удастся, остается его использовать.

Хантли всеми силами старается не скривиться. Получается. Только лицо делается стеклянное, прозрачное, и хорошо видно, как внутри черепа медленно роятся те самые злые басовитые шершни. Нет, это не я ему сунул факел в улей, это общее положение дел, а я добавляю: уезжаю. Оставляю его наедине со всей сворой. Хотя непонятно, кого тут нужно жалеть — его или свору.

— Можно было бы и поправить. Терпение и умение при необходимости согнуть спину и закрыть рот даже слыша очередную глупость творят чудеса, господин граф. Вы же умудряетесь терять благосклонность даже на ровном месте. В нашем с вами положении это даже не роскошь, это попросту разврат какой-то.

Он на свой лад тактичен, наш лорд канцлер. На севере у него такие как я в вассалах ходят. А те, кто отказался ходить — мертвы. Но я служил Марии-регентше, которую он признавал госпожой. Не без скрипа, но признавал. Так что для Хантли я «господин граф», глава дома и клана, и претензии ко мне — это претензии к союзнику, не блюдущему должным образом интересы общего дела.

Сколько лет коврам за спиной хозяина — лучше и не думать, а то сразу придется представлять, как Гордоны их добыли, у кого, а потом — как поддерживали в порядке. Потому что Гордоны клан по здешним меркам молодой, даже младше нас, и такое старье они нажить не могли, только взять у кого-то. Да и не клан они, опять же, если по-здешнему считать — как и мы. Не потомки местного племени. Но взять, удержать и умножить умеют. И в порядке сохранят, и отнять не пробуй — руки откусят. По самую шею.

— В нашем положении разврат — оставлять границу без присмотра. Но это отговорки, конечно. Я бы честно старался исполнять свои обязанности члена совета… но вы же понимаете, господин канцлер, как бы я ни закрывал рот, все сказанное и сделанное мной прежде никуда не исчезнет. Даже если бы Ее Величество не потеряла расположения ко мне, лорд-протектор вряд ли забыл бы, как через полстраны от меня бегал. На границе он согласен терпеть меня живым. В столице, останься я здесь, у нас через месяц дойдет до драки. А убивать его сейчас я не хочу… сказал бы мне кто это полтора года назад, не поверил бы.

— Мне крайне жаль, что я и сам вынужден вам верить. Не могу не обратить ваше внимание на то, почему после довольно успешного сопровождения Ее Величества вы все-такипотеряли ее расположение. Хотя у вас были все шансы обойтись без подобного развития событий, и тогда лорд-протектор мог бы и далее бегать от вас в любом угодном ему направлении вплоть до самого Лондинума.

Ну как объяснишь главе католической партии страны, что беды его религии для меня — вещь важная, но не определяющая? Он, кажется, и не помнит, что я сам не католик, всепытается меня перетянуть на сторону своей партии. Прав был Клод, и в этом прав — если им слишком много силы дать, то они сначала всех соперников на севере изведут, а потом за остальную часть страны примутся. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Холодно у лорда канцлера в кабинете, и во всем доме холодно, а дом странный — сколько ни оказываюсь здесь, все кажется, что хозяева недавно вернулись. Все по местам расставлено, с мебели будто только чехлы сняли, и в этом порядке отчаянно не хватает жизни. На севере в замках у них все иначе — а тут не жилье, тут… даже и не определишь, что. Здание для приемов и дел?..

— Если лорд-протектор будет слишком быстро бегать в разных направлениях — или слишком далеко в одном, он не сможет держать в руках Конгрегацию… а вы рискуете услышать от Ее Величества нечто вроде той фразы, которой она приветствовала подданных в день высадки. Это война, а войну мы проиграем.

— Что ж, вы выбрали, кому уступить свое место… — Это уже слишком и для канцлера, но я не буду ему об этом напоминать, потому что это мне Мерей у трона — меньшее зло, а ему — кость в горле. — Желаю вам удачи на границе. Не могли бы выполнить одну мою не слишком обременительную просьбу?

— Вы же знаете, господин канцлер, я почту за честь выполнить любую вашу просьбу. — Я даже не кривлю душой, потому что в политических делах Хантли никогда не станет меня ни о чем просить — он будет либо приказывать, там, где имеет право приказывать, либо спорить, как сейчас.

— Тогда я попросил бы вас забрать Джорджа на границу — и найти ему там дело, которым можно достойно заниматься до конца дней.

У нас зима, зима у нас, а не лето. Мух нет. В уши они мне забиться не могли. Я не сплю, я омерзительно трезв, руки-ноги на месте, голова тоже. И я только что своими ушами слышал, как лорд Хантли, Большой Гордон, просит меня забрать его старшего сына и наследника с собой черт-те в какую дыру, гонять чужих бандитов, рейдерствовать самому,жить на первой линии обороны… до конца дней. А сын и наследник сидит себе паинькой у окна и белой бровью не ведет. Серьезный такой, блеклый весь. Никакой. Это они поссорились, что ли? Но кто ж так ссорится?

— Я присоединяюсь к этой просьбе, господин граф, — и голос у Джорджа-младшего такой же, блеклый и серьезный. — Вы можете всецело располагать мною.

— Х-хорошо, господин канцлер. Благодарю вас, Джордж. — Нет, я не буду сейчас спрашивать, что у них вышло, и я не буду думать, что у этих чертовых Гордонов означает «до конца дней» и с каких, опять же, чертей меня то ли попросили заткнуть старшим сыном и наследником самую опасную дыру, то ли отвернуться, когда он в первую же расщелину свалится… Или не попросили. Надеюсь.

— Я у вас в долгу, господин граф, — говорит канцлер. Не «я вам признателен», а «я у вас в долгу». Я сейчас с ума сойду, мало мне королевы… — Но я не смею более злоупотреблять вашим временем — вы ведь собираетесь завтра покинуть столицу?

— Да, господин канцлер. Завтра же. Как только соберусь. — «Забирай и проваливай побыстрее». Да я же сейчас от любопытства лопну и Хантли выскобленный пол испачкаю… нет, я понимаю, чем я канцлера уязвил, но собственное чадо-то? Что он такого сделать мог?

— Тогда счастливой дороги вам обоим. — Большой Гордон медленно встает во весь свой большой рост. Когда он сидит, не видно, что он на пол-ладони выше меня. А в то, чтоон, несмотря на возраст, способен очень лихо двигаться в полном вооружении, вообще никто не верит — если не привелось увидеть.

Мне, например, привелось. Разок на севере. Жутковатое зрелище, на кабана с ножом ходить спокойнее. Впрочем, самым жутким зрелищем, которое я там видел, была все же леди Гордон. Тоненькая милая женщина, одетая по предпоследней орлеанской моде. Мне рассказывали, что когда к ней притащили Вилли Макинтоша, она плела кружева. Вступил в заговор? Хотел убить лорда моего мужа? Его уже судили и приговорили а сюда привезли ради безопасности? Не знают, что с ним делать до возвращения лорда? Ну что ж такое, со всем ко мне… Выведите его во двор, там есть колода для водопоя, она подходит. И смыть все легко. И занялась кружевами снова, в полной уверенности, что приказ выполнят. Как оно и было…

— Джордж… — вот снаружи уже можно и спросить, две пары лишних ушей не расслышат, а больше вокруг и нет никого. — Что вы такого сделали? Разрушили фамильную часовню? Покусились на честь собственной матушки? Собрались свататься к Ее Величеству?

Последнее — камень не в тот огород, очень уж горячими глазами смотрел на королеву младший брат Джорджа, Джон… но чем черт не шутит?

— Я сменил веру, — пожимает плечами Джордж. — Отец, как вы понимаете, был недоволен, но это дело совести — и возражать он не стал.

И молния в мостовую не ударила. Вот уж что отмел бы на корню. Не как невероятное даже, как невозможное.

Вот вам и Гордоны, которых ничем, никак с места не сдвинешь. То-то лорд канцлер стал еще более несгибаемым в вопросах веры. Еще бы, такой фортель в собственном доме случился… кажется, плохи дела у католиков, совсем плохи. Если уж старший сын лорда канцлера к нам перешел.

— Какое необычное для вашего батюшки терпение… всю жизнь стоишь как столп католицизма, и тут на тебе — наследник выбирает истинную веру. Вы легко отделались…

— Я тоже так думаю, — кивает Джордж. — Но я больше не наследник. Титул и место в клане уходят к Джону. За мной остается Инвернесс и кое-какие земли, которые могут передаваться только по старшинству. Мы очень надежно все поделили. Ссора в такое время только повредила бы семье.

Черт побери этих Гордонов. Главное же — все тихо и прилично. Я полгода тут проболтался, с обоими встречался почти каждую неделю, в Дун Эйдине слухи расходятся быстрее, чем масло по сковороде растекается — и не знал, и не слышал. Только что-то вертится такое… ах, да. Эсме же когда-то обмолвился — «мастер Джон говорил», а я пропустил мимо ушей. А Джордж, надо думать, считает, что он теперь мученик за веру — потому и вид такой, блаженно-покорный. Беда с этими новообращенными…

Глаза светлые, волосы светлые, физиономия бледная, зато с девичьим румянцем. Вроде бы и одет хорошо, Гордоны богаты и показывают это всячески, и сидит на нем все ладно, а все равно — посмотришь, так сущий мальчишка, а ему же к тридцати, кажется? Безобидный такой, братья у него больше в отца, и пошумнее, и посуровее, а этот, кажется, в мать пошел. В ту самую леди Гордон с кружевами ее. И не только видом.

— Думаете, вам это зачтется на небесах? — Грех дразнить его, но мало ли что у нас грех.

— Нет, — улыбается. — Я очень рад, что все закончилось. Я не думал, что отец просто так возьмет и вас попросит.

— Ладно, нашего полку прибыло, и хорошо. — Хотя… — Джордж, я надеюсь, вы не Нокса наслушались?

Потому что если вы вздумаете его бредни повторять на границе, вы сами не успеете заметить, как в ту расщелину свалитесь и в дыру вылетите, к удовлетворению вашего батюшки. Хотя… хотя кое в чем с Ноксом я готов согласиться, с тем его трактатом о том, что женщина на троне — сатанинское искушение. Метил он в Маб, а угодил прямо в нашу Марию, и не промазал. Точь-в-точь по его писанине: ветрена, неразумна, слаба, прихотлива, недальновидна — и не имеет права приказывать мужчинам, ибо в силу своей податливости греху должна пребывать в состоянии подчиненном.

— Джеймс, я понимаю, что моя ссора с отцом не делает нам обоим чести, — морщится больше-не-наследник-но-видимо-все-еще-сын, — но неужели вы меня до такой степени не уважаете? Я не знаю, как мало-мальски образованные люди могут всерьез относиться к этому проповеднику. Если вас это всерьез интересует, я полагаю, что все необходимое было дано нам, когда мы получили Слово Божие. Может быть, в древности иудеям и нужны были священники и духовные учителя, но мы христиане — кто может по праву стоять между Богом и нашей совестью?

— Ну, простите… не имел в виду вас обидеть. — О Господи, это меня, наверное, Клод проклял. Сказанул в сердцах, чтоб мне с Гордонами век путешествовать, вот оно и сбывается. Это ж невозможно, от этой серьезности скулы сводит и зубы болят. Ладно, на границе и ветер другой, и места больше, и дело — толковое мужское дело, без всей этойбогословской премудрости. Выметет…

— Вам собираться не надо? Потому что у меня, честно говоря, ничего не готово. Сегодняшняя беседа с Ее Величеством стала для меня сюрпризом. — И если бы единственным…

— Нет, я и мои люди в порядке. Если вам нужна помощь, я в вашем распоряжении, если нет, скажите, где найти вас завтра.

— Я на границу собирался не вполне прямо. Если составите мне компанию — буду рад. — Потому что из бывшего мастера Джорджа, с его чинной постной физиономией выйдетхороший щит и против сестры, и против матушки. При этом госте меня, может быть, сразу не убьют… — У меня, понимаете ли, сын родился…

— Поздравляю. — Если до того Джордж-младший был похож на серьезную белесую ученую мышь, каких на полуострове заводят для забавы и учат делать разные фокусы, то теперь он мышь веселая. — И сочувствую. И рад быть вашим гостем.

Щит не помог. Гостей в доме госпожи Агнес Синклер приняли со всеми надлежащими почестями и ни одного дурного слова, ни одного косого взгляда матушка себе не позволила. При госте — ни-ни, ну что вы. Одни только изъявления материнской радости и гостеприимства леди Морхэм по поводу явления в замок любимого сына в таком замечательном обществе. Пир горой, застольные беседы и хорошо протопленные комнаты для дорогих гостей. В общем, до утра — идиллия, как в сказку попал.

В сказку про «добрых соседей», где тебя сначала накормили, напоили, спать уложили — а потом как потребовали чего-нибудь этакого, что уже есть, а сам еще не знаешь…

Прямо с утра же, еще толком не рассвело — «господин граф, вас желает видеть ваша матушка». И, с порога:

— Сын мой, я вами крайне недовольна.

— Матушка, у вас есть к тому основания, но ваше неудовольствие, равно как и мое раскаяние, положения не исправят.

Эхо гуляет между стенами, сквозняки таскают слова туда-сюда. Матушкин гнев, мои покаяния. Да, матушка трижды права. Анна могла сто раз сама вешаться мне на шею — с благословения ее батюшки, между прочим — но мне не следовало принимать ее игру. Я очень хорошо понимаю такие вещи. Потом. И тут тоже холодно, а с утра и натощак выволочки получать — вдвойне противно, даром, что заслуженные.

— Я надеюсь, что вы не поспешите окончательно… исправлять это положение, — цедит матушка. — Вы достаточно позаботились об этой особе.

— Матушка, вы забываете, что я обручен, — и соответственно, не имею права исправлять положение далее. Не могу жениться на Анне, даже если бы захотел — а меньше я хочу разве что жениться на нашей королеве.

У стоящей у окна женщины дергается бровь.

— Джанет Битон умерла еще в начале прошлой весны. Вам не сообщили?

— Нет… мне очень жаль. — Не сообщили. А может быть это было в одном из тех перехваченных писем, разве теперь разберешь. В начале весны я был уже в Орлеане и бился о стенку головой, пытаясь предотвратить войну.

— Простите. Я была уверена, что вы уже знаете. — Лицо у матушки не меняется, и голос тоже. — Джеймс, у вас родился крепкий здоровый сын. Он унаследует мои владения. Но я не хотела бы видеть его мать вашей супругой. — Интересно, чем это Анна ухитрилась ее допечь? И ведь никакой тут материнской ревности нет и в помине, когда я сообщил о помолвке с Джанет, матушка только поджала губы и сказала: вы, сын мой, совершеннолетний, носитель титула и глава дома…

— Матушка, этого не произойдет. — К счастью, именно этого обещания я Анне и не давал. Даже наоборот. Объяснял, что позабочусь, что не оставлю, что дети получат имя, но что жениться на ней я не смогу, связан. И что решать — ей. Она предпочла мне не поверить, но я не лгал. Я связан, и вовсе не с Джанет. Я связан землей, людьми и должностью. И в жены я возьму большие деньги или хороший союз.

Холодно, холодно — а сесть не предложили, а то можно было бы устроиться у жаровни, но нет, матушка в этом доме полновластная хозяйка, еще с тех времен, когда отец с ней развелся, и порядок тут — ее. Порядок, конечно, подобающий, не хуже, чем у лорда канцлера, и тоже как-то… неуютно. Или не в замке и не в порядке дело, а в том, что мне здесь не слишком-то рады. Потому что раньше-то мне здесь нравилось, и ничего с тех пор не изменилось. Те же матушкины покои, те же узкие окна, кресла с высокими спинками, жаровни по углам, оставленное на столике у окна шитье, молитвенник, шаль — кажется, все та же, что и десять лет назад…

— Я не понимаю, о чем вы думали, вступая в такую связь! — Ну конечно, буря только начинается. — Эта особа утверждает, что вы помолвлены с ней и потратили на военные нужды ее приданое. Я не склонна ей верить, но я хотела бы получить от вас подтверждение тому, что это вымысел или преувеличение.

— Наполовину. Я не был помолвлен с ней и более того, я не менее десяти раз объяснил ей, почему это совершенно невозможно. А вот все, что она говорит о приданом — правда. Хотя корабли целы.

— Вы просто удивительно похожи на своего отца, Джеймс. — В устах матушки это не похвала. Впрочем, как и в любых других. И ей еще отцовские авантюры обошлись дешевле, чем многим прочим. Две трети приданого, да единственный сын, по условиям развода оставшийся с отцом. То есть, я. То есть, с дядюшкой — потому что папаше было не до меня.

— Приходится согласиться.

— Я постаралась бы загладить ваше безрассудство и как-то позаботиться о ее будущем согласно ее положению, но эту особу легче загнать в католический монастырь, чемподступиться к ней с подобным предложением.

— Ее зовут Анна, матушка. — Да. Представляю. Девица, взыскующая мужа — это еще полбеды, одна из дочерей датского адмирала могла бы найти себе супруга в Каледонии без особого труда. Но эта девица жаждет в мужья лично меня…

— Я знаю, как ее зовут! — Матушка садится в кресло, и вот теперь видно, что она устала. И постарела, пожалуй. А я ей целый год не писал… — Джеймс, я понимаю, как тяжело вам приходится. Но вы переходите все границы допустимого.

— Я знаю, матушка. И тяжелое положение в данном случае не оправдание, но разбитого не соберешь. Анна может поступать, как знает, до сих пор она именно так и делала. Если она не примет вашу помощь, вы не отвечаете за ее судьбу.

— Замолчите! Вы пытаетесь спрятаться за женскую юбку! — леди Морхэм вскидывает голову. — Вы не годитесь ни в жертвы насилия, ни в невинные соблазненные монахи, чтобы всю вину перекладывать на эту женщину…

— Матушка, вы плохо меня слышали. Я сказал — вы не отвечаете за ее судьбу.

— Зато вы — отвечаете.

— Совершенно верно. И если ни один придуманный вами способ не подходит, придумывать придется мне. Но чего я не обещал, я делать не стану.

— Мы не можем вернуть ей долг. Значит, уговорите ее послушаться меня.

— Я постараюсь, матушка.

И да поможет мне Бог, потому что больше мне никто помочь не в силах. Всех остальных Анна переупрямит.

У семейства Гордон имеется все же ряд неотъемлемых достоинств. Никакого любопытства, ни лишнего, ни нелишнего, в спутнике не обнаруживалось, впрочем, это уже казалось привычным. Никаких вопросов. Куда сказано — туда и едем, все равно ведь до границы рано или поздно доберемся, так какая разница, каким именно путем? В гости — так в гости. К сестре — так к сестре, а что там в гостях ожидается жених из Стюартов, ну так и пусть себе… Да и чем там спутника — и на ближайшее время командира, — в материнском замке так огорошили, что визит продлился лишь пока метель не давала выехать, тоже интересоваться не стал. Хорошо. Удобно. Потому что это пока все объяснишь —почему тебя одной рукой за воротник держат, чтоб не женился на ком не надо, а другой при этом бьют за безответственность…

И главное, правильно же бьют… но все равно неприятно. Или тем более. А еще это бессмысленно, потому что не помогает. И сам себе сто раз говоришь, а потом просыпаешьсяпосреди очередной дыры и думаешь «ведь знал же, что ничем хорошим не кончится».

Только на сей раз оно не просто ничем хорошим не кончилось — оно вообще еще не кончилось. Ничем. И, кажется, никогда не кончится. Когда ухо простудишь — так и думаешь, что никогда не пройдет, всегда, до скончания века будет ныть и спать мешать, пей не пей, грей не грей, ни-ког-да не кончится.

Потом проходит, конечно.

А женщин в нашей семье Господь ни статью, ни силой не обидел — так что повезло еще, что матушка не считает достойным собственноручно выражать негодование. В отличие от сестрицы любимой, ненаглядной, единственной. Которую придется просто пережить, как землетрясение. Да, грохочет все вокруг, да, стены на голову валятся, а крыша уже свалилась, но перестанет же когда-нибудь. Наверное.

Хорошо, что Джордж — это Джордж. И вмешиваться не станет, и свары ни с кем не затеет, и с ним самим ее затеять не получится. Он ведь старше меня, Джордж, хотя по нему и не скажешь. И никогда ни с кем не ссорится. Убивать — убивает, но не ссорится.

А пока меня бьют, он прекрасным образом проводит время в компании Джона Стюарта, впрочем, а что с тем Джоном время и не проводить? Если и есть среди этой семейки приятные люди, так он да покойный Роберт. Роберт — потому что при первой возможности уехал в Арморику и ничем не вредил, только помогал, а Джон — потому что ни во что не вмешивается и ни на чью сторону не становится. Еще один тихий. Видел бы он, как тут его нареченная мне характер показывает — наверное, жениться передумал бы.

А может и нет. Может, ему именно такая жена и нужна. Чтобы кровь не застаивалась. Может, у него от звона в ушах день светлее становится и мир красками играет. Потому что, по-моему, за три стенки слышно, не заметить — затруднительно.

Мария с этим браком не промахнулась, хотя никакого примирения с Мереем у нас не получилось, но из Джона выйдет неплохой муж для сестры. Бывает и от Ее Величества польза. Джанет еще рано сидеть во вдовах, если с первым мужем так не повезло.

— Бессовестный! Бесстыжий! Низкий недостойный доброго слова и милосердия изверг рода человеческого!

— Браво! — И правда же весьма неплохо сказано. Главное, прилично. Где угодно можно повторить…

— Он еще издевается! Вы не брат! Вы злостная пиявка и погибель моя и нашей матушки! — Сестрице негодование к лицу, хотя она и так красотка. Остается только любоваться и слушать, потому что она кругом права, и тут не поспоришь.

— Какая-какая пиявка?..

— Злокозненная! Вы мне зачем эту… эту поэтессу сюда спровадили?!

— Сестрица моя возлюбленная, ну куда мне было ее девать? Я же не королева альбийская, у меня нет Башни, нет тамошнего зверинца — и нет в нем специальной ямы с поэтессами, — а вот сейчас мы увидим маневр, на флоте называемый «поворот вдруг».

— Как не стыдно! Бессовестное чудовище! Пошлый аурелианский развратник! Как добиваться денег от адмирала Трондсена, так вам и поэзия эта нравилась, а теперь вот так? — Женщины, конечно, загадка. Но иногда ответ вполне предсказуем. Как и траектория полета какой-то непонятной, но чертовски твердой деревянной коробочки из женского арсенала. — А ну, отдайте немедленно!

— Вот еще. Что попало — то пропало. Уйметесь — отдам, гостеприимная моя сестра…

— Она пишет как кухарка! И клянется, что вы ее хвалили! Что вы говорили, что в этих сонетах отражается вся ее душа!

— Разве я лгал?

Очередная коробка — сколько ж этих помад и прочей увесистой ерунды у сестрицы перед зеркалом стоит, даже страшно делается, — застывает, не улетев. Джанет замирает, хлопает глазами, потом принимается хохотать.

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбилабы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?