Чтение 30–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Вы совершенно правы. Подождите… вот теперь с сосудами действительно все. И пульс, смотрите, какой. Наше счастье конечно, что этот невезучий молодой человек здоров как зверь морской. Вы правы. Но мы ведь и сами умеем больше, чем знаем — вот вы, основатель хирургического факультета, скажите мне — зачем перед операцией моют руки и прокаливают инструменты?

— Шутите? Так делают все уважающие себя врачи еще со времен ахейцев. И прекрасно известно, что будет, если этим пренебречь… — Пере не слишком сердится на решившего поддеть его синьора Бартоломео. Сиенцу можно простить не только это.

Руки у него хорошие. По рукам узнаешь человека — и музыканта, и хирурга, и вояку… а у Петруччи руки говорят о многом: умелые и гибкие, в его-то годы.

— Совершенно верно. Я даже на себе как-то проверял — разница удивительная. Но почему? Никто ведь не знает. Милейшие францисканцы вообще полагают, что все дело в том, что грязь — вотчина дьявола…

— Может быть, и так. Это даже неплохо соотносится с представлениями древних, что грязь оскорбляет божественную Гигею. Люди до Рождества Христова, хоть и пребывали во мраке язычества, но нравственным чувством различали доброе и скверное. Телесную нечистоту, а тем паче таковую у медика они считали несомненной скверной — может быть, то и было представление о дьяволе. Который, как известно, бежит огня. Хотя бежит ли он щелока и горячей воды? — усмехается хирург. — В любом случае это объяснение не хуже прочих.

— Хуже. Много хуже. Потому что, не зная природы явления, трудно понять, что ему противопоставить.

— Воспалению, происходящему от вмешательства, будь оно целебным или злонамеренным, мы противопоставляем чистоту, — повторяет доктор Пинтор то, что много лет подряд вдалбливал студиозусам. — Это неизменный принцип хирургии с древних времен, и преемственность передачи знания его сохраняет. Даже не могу себе представить, что вышло бы, забудь врачи об этом — правда, и не представляю, как можно забыть.

— Забыть можно обо всем, а не понимая причины и назначения знания — проще простого. Ваши, доктор Пинтор, предки сумели достойно распорядиться доставшимся им наследством, но представьте себе, что в Испании пришли не они, а, скажем, гунны или угры. Что за дело им было бы до Гиппократа и Цельса? Изгоняли бы мы злых духов вместо мытья рук…

Раненый стонет. Наверное, представил себе, что происходит от гунна… а жаль, что не происходит. Добропорядочный гунн не стал бы размахивать косой, ему и меча с луком хватало. Красивый юноша, как многие в его роду, как многие в Толедо, куда пришли те самые помянутые сиенцем предки-везиготы. И из-за минутной придури останется калекой.

— Все хорошо, — говорит синьор Бартоломео, — Помогите мне, пожалуйста, — окликает он молодого человека у стены, — подержите ему голову.

Хорошо ли — будет ясно завтра, должна пройти хотя бы ночь. Если наутро пациент будет жив, то, наверное, с ним уже ничего не случится. Все что можно — уже случилось. Сначала ранение, глупейшее из возможных. Потом помощь, которую ему пытались оказать. Считается же, сколько ни учи, а все равно считается, что прижигание раны — маслом, разогретой смолой, каленым железом — способно остановить любое кровотечение. Иногда и впрямь способно. Если рана невелика, если она скорее глубока, чем широка, еслизначительная часть ткани размозжена, а не разрезана. Но приятель невезучего молодого балбеса махнул остро заточенной косой — и вот результат, которого не достигнешь и при ампутации. Гладко срезанная кость, гладко срезанные мышцы. Масло? Смола? Железо? Ничего, кроме ожога — а напор крови в сосудах очень быстро выбивает припекшиеся кровяные сгустки… и все по новой. Едва снимаешь жгут, кровь льется ручьем. Быть бы юноше покойником…

Быть бы ему покойником, если бы доктор Пинтор не изучал кровообращение на всем живом и неживом, черт, да именно черт бы побрал этих невежд из Трибунала, если бы синьор да Сиена — вовсе не являющийся врачом — не совал свой костистый нос во все щели мироздания, вне зависимости от того, какой научной дисциплине или какому суевериюэти щели принадлежат… Пере Пинтору было страшно себе представить, какой объем систематизированных знаний живет в голове его ромейского друга. И не просто живет. Применяется все время. При каждом удобном случае.

Что же касается выдержки, сообразительности и ловкости рук — если бы у придворного хирурга Его Святейшества было бы достаточно подобных учеников, хирург считал бы себя счастливейшим из людей. Не пугают сиенца ни брызнувшая в глаза кровь, ни сосуд, удравший из пальцев скользким червяком, ни стоны раненого, ни его попытки в самый неудобный момент подергаться. Спокоен — словно имеет дело с недвижным трупом… и терпелив при том, словно опытная кормилица. Это доктору Пинтору нередко хочется огреть оперируемого колотушкой, чтоб лежал и не вопил, а Бартоломео выдержан и снисходителен. К пациентам.

А вот с их родней при случае он может разговаривать как Петруччи из Сиены. Как оно и было сегодня днем, когда примчавшийся по просьбе Пинтора да Сиена разогнал всю эту банду недоучек, рявкнул на пытавшегося распоряжаться папского родича «Мое право давать советы, синьор ди Монкада, мы можем обсудить позже любым угодным вам способом — а пока замолчите, отойдите и не мешайте!» и совершенно спокойно сообщил доктору, что лед он купил по дороге и его уже несут.

При слове «лед» курятник переполошился, а сообразив, зачем нужен этот самый лед — так и вовсе едва в драку не полез. Де Монкаде, любезному соотечественнику, правда, было все равно — лед, не лед, вино, мед или помои. Лишь бы уже всерьез направившегося на тот свет при деятельной помощи курятника родственника вылечили. Неважно, что думают об этом скандалящие ученые мужи — потому что у них тоже ничего не получается. Так что курятник бросился убеждать старшего родича, что два безумца, вольнодумца… без пяти минут еретика непременно погубят его младшего, а молодой де Монкада вдруг уперся. Нахамил курятнику — молодой человек хоть и толков, но груб изрядно, — дескать, от вас никакого толку, ясно уже, так пусть доктор Пинтор пробует. А если кто по зависти или еще по каким поводам хочет тут друг другу шпильки в спины или какие еще части тела втыкать и мешать — он, Уго, советует подумать трижды. А что у Его Святейшества в свите еретик… это кто сказал, он не расслышал с первого раза?..

Исключительно дерзкий и невоспитанный молодой человек. Но полезный. Временами. Вообще, старшие в этой семье, поголовно почти — разумные, практичные люди. Им, в общем, все равно, вольнодумство, ересь — да хоть прямая чертовщина, лишь бы соразмерная польза была. И этот такой же.

Если бы еще свою родню от упражнений по фехтовальным трактатам удерживал, цены бы ему не было. Посмотрели, олухи, на картинку — и решили попробовать как нарисовано.Будто им в отроческом еще возрасте никто не объяснял, что с незнакомым оружием на живого человека даже в учебном бою не выходят.

Единственная тут радость — что оба из многочисленного семейства де Монкада. Точнее, один де Монкада и один из младших Корво, двоюродные братья. Один другого без руки оставил, это очень неприятно, но хоть никто ни с кем насмерть не перессорится. Что Рома, что Толедо в этом смысле друг друга стоят, а уж толедцы в Роме превосходят всех. Без кровной вражды и жизнь не жизнь, а что начнется с одной руки, а через неделю будут отделены от тел десяток рук, пяток ног и столько же голов — это уже как бы и само собой, привычное дело.

Но оба — дураки редкостные. Трактат они нашли… картинки цветные, синьоры косами лихо сражаются. А их, видите ли, такому не учили! Франконские войны им приемерещились… вот, наверное, кошмар для полевого хирурга.

Кажется, последнее он сказал вслух.

— Кошмар, — кивнул сиенец, — кстати… о кошмарах и Франконии, наш бесценный синьор Абрамо, представьте, отыскал мне нужные сведения — не все, конечно, потому что изаписи мало кто вел, и горело все — но все же если не внутри самой Франконии, то вокруг много отыскалось. Ярмарки, зерноторговцы. Так вот, и предстала глазам моим чудесная картина… — Синьор Бартоломео положил рядом небольшой костный напильник. Чем плоха пила, край после нее неровный… коса эту чертову кость так чисто срезала, что даже жалко, но оставлять так — нельзя, будет кость из культи торчать и не заживет же ничего толком… — Все эти их припадки безумия, по годам, действительно совпадают с эпидемиями антонова огня. И с неурожаем. Но что с неурожаем, вроде бы неудивительно, правда? От голода любой взбунтуется… А теперь смотрите. Неурожай по разным причинам может случиться. И несколько раз он случался из-за засухи. Так вот… в эти годы большей частью тихо было — ну, по франконским меркам. И эпидемии тоже не было. А вот как дождь — так на следующий год бунт и антонов огонь. Не беспокойтесь, я держу. А на окрестных ярмарках в эти же самые годы — зерно спорыньей заражено. Все время.

— Синьор Бартоломео, ну что за выдумки? — Вот теперь пациент будет орать, что ж, такова его участь, да и nomen est omen, ибо слово «пациент» происходит от слова «страдающий». — Где антонов огонь, а где эта мерзостная франконская ересь?

— Сама ересь — нигде особенно, ее на трезвую голову сочиняли… Но синьор Пинтор, вы помните, почему спорынью пациентам нужно давать с великой осторожностью?

— Поскольку у беременных она вызывает выкидыши, у прочих же может вызывать судороги, лживые видения, омертвение и гниение конечностей, изъязвление оных, а также может приводить к безумию и смерти, — мерзким голосом студента, который три года гулял по кабакам и вдруг взялся за ум, цитирует Пере.

— Это вам ничего не напоминает?

Пациент, как и положено, кричит. Полоску кожи ему в рот синьор Бартоломео засовывать не стал — кричать ему недолго, а все наглядней будет. Кость, однако, пошла хорошо. И крови мало. А ведь какое простое средство — лед. А со спорыньей… и правда напоминает, вертится в голове.

Вот оно… две вещи помешали — вопли страдающего и неизлечимая ненависть к Священному Трибуналу. А ведь проповедующие братья все ж таки не полные безумцы и не врагирода человеческого, хотя и очень похожи. Случается, что и они называют белое белым, а черное — черным. Бывало в королевстве Толедском такое, что в монастырях, а особо — в женских, обнаруживались одержимые Дьяволом, а вскорости одержимость распространялась как поветрие, почище оспы. А вот доминиканцы, которых немедля вызывали, крутили носом, морщились, от признаний в сношениях с нечистой силой отмахивались и велели звать обычных лекарей. Ибо сделки с Сатаной по их части, а вот массовое безумие — никак не их дело. Может быть, мозговую лихорадку кто занес в обитель. Или отрава какая-то в общий котел случайно попала. Не их дело…

И очень тогда помогали от «одержимости» запреты на употребление сырой мучной болтушки и непропеченного хлеба.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, — кивает синьор Бартоломео.

— Но как проверить? — Если удастся это доказать, если, черт побери, удастся это доказать, то, считай, одной болезнью станет меньше…

— Да проще простого, — да Сиена аккуратно промывает распил, вынимает мелкие осколки, добавляет льда. — Написать всем корреспондентам на севере Арелата и Аурелии. У них там климат похожий. Пусть отслеживают, что едят пациенты. А пока что самим парочку опытов поставить.

Осталось уже совсем немного: ушить кожу культи, наложить повязки и оставить больного в покое. Ему повезло — лишился чувств, но пульс сильный и размеренный, дыхание ровное, а кожа хоть и бледная и влажная, но это понятно: много крови потерял. Может быть, и выживет.

Иглы тупятся слишком быстро. Шелк, у каких мастериц его ни заказывай, все равно слегка узловат, и приходится перед каждым стежком продергивать иглу сквозь свечку… Ушивание — дело привычное, справится и ученик, но доктор Пинтор хочет закончить сам. Закончить, отдохнуть и продолжить удивительно интересный разговор об антоновом огне, спорынье и Франконии. Если бестолковый юноша умрет, может, и не будет шанса — или будут сидеть в одной камере и беседовать вволю.

Его Святейшество не Трибунал, опередить его на полшага — много тяжелее.

— Превратности профессии, — улыбается, поймав его мысль да Сиена, — вашей, да и моей. Но хотели бы вы заниматься другим делом?

Глава девятая,в которой родственники наслаждаются семейными отношениями, монархи и полководцы — перспективами, какой-то черт — популярностью, а зритель в лице драматурга едва не падает с крыши1.

Людей он взял все в том же месте. В «Зайце». Хорошее у хозяина чувство юмора. А у игорного дома — название. «Жареный заяц». И каждый, кто туда заходит, думает, что это не к нему относится. Но игра — такое дело, требует не менее холодной головы, чем политика, разве что поле поуже да ставки поменьше. Забудешь об этом — добро пожаловать на решетку. И если тебе предлагают отработать расписку таким простым делом, считай, что повезло. Не так ли?

Джеймс беззвучно фыркает. За спиной у него — кривые сколки с него самого, числом пять штук. Игроки и бретеры из самых скандальных и нерасчетливых. Чтобы никто не удивился и чтобы, в случае чего, не о ком было жалеть. В общем — родня по духу. Ему, конечно, цена много побольше — ну так в том и разница между куртизанкой и шлюхой.

Пятеро. Меньше — никак, потому что Его треклятая Светлость герцог Беневентский никогда и никуда не ходит и не ездит один. Ему положение не позволяет. Даже в гости к новообретенной родне — только с положенным хвостом наперевес. Как какая-нибудь мелкая горная шушера, те и на двор ночью без сопровождения не выйдут, невместно.

Всех пятерых знал в лицо, о троих даже какие-то подробности — впрочем, не больше, чем та сомнительная часть Орлеана, которой есть дело до «Зайца» и его посетителей. Выбирать и раздумывать было некогда, времени в обрез: невесть кто наступает на пятки.

Взял людей, тут же пошел, сделал дело — и удирай как побыстрее. Отходные пути подготовлены еще давно. И в Лион, и в Арморику, и в Данию. На выбор. Куда получится. Да и перескочить с одной дорожки на другую всегда можно. Главное — выбраться из Орлеана. Чертова столица — то не войдешь в нее, то не выйдешь. Кто там говорит про широкую торную тропу греха? Или брешут, или убийство ромского посла — исключительно праведное деяние…

Домой попасть не получилось. Да что там домой… в город поди попади. Только проехали Лисьими воротами, так доброе утро — засада. И если бы не сведения о пропавших гонцах, так не сторожился бы и вляпался бы по уши. Потому что подготовились хорошо… Едешь себе, не свистишь, а у телеги впереди обвязка подалась, мешки с черт его знает чем на улицу посыпались, ты, конечно, в сторону прибираешь, чтобы под все это не попасть — но опасности явно нет, да и дорога не перегорожена, просто неудобно… прибираешь в сторону, а там проулок, а в проулке ждут уже. Ловкие ребята. Он Гордону и «вперед» скомандовать успел и тот даже послушался — а его все же с коня сдернули, достали. Что выручило, что нужны были живыми. Оба. И только живыми. И целыми. Потому что в самом начале, хотели бы убить или остановить надежно — достали бы.

Самое возмутительное — невесть кто. Не альбийцы, вроде, не люди Клода, не люди посла… Орлеанцы, но в Орлеане всякой твари по паре, и нанять эту пару, и три пары, можеткто угодно. А выяснять было недосуг — тут бы ноги унести. Унес — сначала верхом, потом крышами, задворками, проулками и огородами. С тем, что при себе было, то есть, почти ни с чем, но это дело наживное.

В город, конечно, пробрался. Смех и грех — переодевшись торговкой овощами из ближайшего предместья, и хорошо, что предместья эти все знакомы наизусть, и говорить как местные давно привык. Тележку добыл, овощи, все как полагается… и вспомнил свои давешние издевательства на пару с Жаном. Устыдился даже — это им было весело, а жертвам шуточек? Бедную торговку, даже такую здоровенную, всякий обидеть норовит: стражник денег хочет, проезжающий мимо дворянчик грязью обдал, с дороги пару раз столкнули, воришка луковицу схватил — и деру… А поблизости рынка мелкий альбиец, смутно знакомый — из посольских, — уставился так, словно прямо сейчас под венец готов тащить… зараза! Так глазами и ест. Зато в тележку, под лук и капусту, никто заглядывать не стал. Повезло. Все под юбку норовили…

Пока до «Зайца» добрался, все на свете проклял и род мужской возненавидеть успел. А женщины эти всю жизнь так живут, страшно подумать. Чем «Заяц» опять же хорош — там видали всякое. И его самого видали всяким. Хозяин, конечно, с людьми прево дружбу водит, но какое им дело до очередной затеи Джеймса Хейлза? Это пусть у городской стражи голова болит, если после прошлого случая уже перестала.

Там же и узнал, что ищут. Неизвестно кто. Только подтвердили — и не свита Клода, и не толедцы, и не альбийцы. Местные какие-то, вроде бы из тех, что служат орлеанским негоциантам. Чертовщина, да и только… и некогда с ней разбираться, и опасно сейчас этим заниматься, и не хочется оставлять их у себя на хвосте. Ладно, дожить бы до утра, а там ото всех оторвемся — и в Лион. Ищи ветра в поле…

Мальчишку бы вытащить, конечно. Нехорошо получается, очень нехорошо. Но младший Гордон ничего не знает, кроме того, что ведомо каждой собаке в Орлеане и всех городах Арморики. Набирал Джеймс Хейлз людей на севере на деньги королевы Жанны и с ее позволения. Все. А в Орлеан решил вернуться, чтобы дела уладить — и в Каледонию. Так что ничего с Эсме не стрясется — подержат, да выпустят. Завтра же станет ясно, что нет никакого прока его держать. Не знал ничего.

Дальше просто — деньги еще до отъезда раздал, немного. Сколько там нужно маленькому человеку — метельщику, разносчику, помощнику конюха… с обещанием, что если к нужному времени угодит, заплатят ему вдесятеро. А угодить тоже просто — знать, когда, куда и с кем в какой день поедет Его Светлость папский посол… Потому что у флигеля посольского во дворце его ловить бессмысленно — разнимут.

Правда… флигель за время пути из расчетов убыл совсем. Потому что посол переехал. А переехал потому что женился. А дом ему в подарок дали. А дал Его Величество. Извинялся, если по существу. А если по форме, то в приданое за сестрой уже своей будущей невесты. А сестра, которая жена, за которой приданое — это Шарлотта Рутвен. Змеи к змеям, что называется. Эта сволочь ромейская мне теперь еще и родня! Кривая и через жену, но родня. А Клоду — куда ближе. Ну что ж, мои поздравления кузену с таким родством.

Но вообще изумительно… кто бы это все в комедию записал и на сцене поставил — разбогател бы. В Лондинуме. Там подобные комедии очень уважают — а что все это было всерьез и на самом деле, никто не поверит. Можно и имена не менять, правда, решат, что клевета — но тем быстрее побегут смотреть на приключения оклеветанных.

А дальний и вскорости покойный родич, оказывается, сейчас, этой замечательной летней ночью, гостит у другого родича. Удача сказочная: от особняка до особняка пешком меньше четверти часа, но пешком Корво не пойдет, не по чину. Верхом и вовсе минут пять. Почти по прямой, за один угол завернуть. Неизвестно, конечно, когда он вернется — вскорости или под утро, я бы к такой змее мороженой, как его благоверная, не торопился… но рано или поздно он поедет от Клода домой.

И налетит на развеселую компанию в самом что ни есть игривом настроении… а кто это разъездился по нашей улице? Ах вот кто… А дальше мы посчитаем, сколько всяких совершенно правдивых слов можно успеть сказать о происхождении, привычках и уместности одного ромея, прежде чем оный ромей схватится все же за оружие. Будь на месте Джеймса кто рангом пониже — другое дело. И отмахнуться можно было бы. Но увы. Хейлзы, конечно, род не из самых старых и графы, а не герцоги, но если речь идет о толедскихнезаконных выскочках, то тут еще вопрос, кто кому неровня.

Но почему-то кажется Джеймсу, что долго ждать не придется. Очень уж странным взглядом на него тогда на приеме смотрели. И посол, и охранник его.

Добрались без приключений. Устроились — удобнее не бывает: особняк на углу пустует уже который год. Забор хороший, из кирпича сложенный, в полтора роста. С нишами, колоннами… в общем, не забор, а полное описание владельца особняка — «пущу всем пыль в глаза, протрачусь, проиграюсь, и в провинцию, поджав хвост, уползу». Очень этот забор удобно подпирать — никто не выйдет, не пристанет, не попросит отойти куда-нибудь… а то если бы вышел, пришлось бы отвечать, обстоятельства требуют, но две драки сразу — дело неудобное. И даже по очереди, поскольку Джеймса ищут, а тут могут и найти. А так… стоим, пьем, сплетничаем, в общем, гуляем. Для отвода глаз двух девиц подобрали по дороге. Нужно будет их потом отогнать, когда начнется.

Кому я все же и зачем в этом славном городе сдался? Да еще в этом виде: мешок на голову и уволочь поговорить? Убить… это и дражайший родич может, особенно если докопался, зачем я с ним ссорился, и соседи с юга, чтоб им провалиться, если регентша уже совсем плоха и до них новости дошли. Но красть? Загадка.

Не стоило весь вечер поминать кузена. О ком речь — те и навстречь. Десяток, все в цветах его свиты, правда, рожи какие-то незнакомые поголовно, ну да у Клода на северелюдей много, видно, под войну всех в столицу притащил. У него времени было — полк собрать можно.

— По приказу, — говорит старший. Громко говорит, на всю улицу, — господина герцога Ангулемского. Вы арестованы. Отдайте оружие.

Быстро кузен меня нашел, впрочем, чему тут удивляться? Всегда умел мышей ловить, а уж в Орлеане-то…

Да-да, сейчас все отдам, как бы не так.

— А с каких это пор представителя союзной державы в городе Орлеане кто попало арестовывает? — Мария, может быть, по их внутреннему счету ниже собственного племянника стоит, но она, пока жива — королева и правительница страны. Так что, с точки зрения закона, в кои-то веки прав я, а не Клод. Вот смеху-то.

— По обвинению, — ухмыляется старший, — в связях с враждебной Аурелии державой, с коей Аурелия находится в состоянии войны. Так что не кто попало, господин граф, амаршал Аурелии, имеющий на то право, данное ему королем.

А пока он объясняет, очень обстоятельно, компания его нас окружает потихоньку. Умело так, рассчитанно. Напрасно я это. Не нужно было разговоры разговаривать.

И не просто умело. Что-то мне кажется, что это не арест. А «кажется» мое редко меня обманывает. А если не арест — крыши здесь хороши, хоть в том же пустом доме. Мне не кделу, мне поединок заказывали, а вот кому другому… Их больше вдвое и неумех Клод не держит и за мной не пошлет, но шансы в свалке лучше, чем без нее.

Мелькнула мысль — а не сдаться ли? Отчего бы не поговорить с кузеном, не поторговаться? Может быть, и договоримся. Черт с ним, с послом, черт с ними, с равеннцами-лионцами, задаток уже у канцлера, а так… ну не удалось. Извините. Бывает.

Нет… не так двигаются, не так смотрят. Не арест. И, если честно, неохота. Ни торговаться, ни уступать, ни договариваться. Деньги и правда уже ушли, и люди ушли. И на год, на два этого и без меня хватит, а там, глядишь, и ветер переменится. Не выйдет с покушением — и слава Богу. Но не по сговору.

Кузен, однако ж, молодец — не втихаря решил от меня избавиться, а так, чтобы весь Орлеан к утру знал, и кто, и за что. Где-то я ошибся, где-то что-то просочилось…

Длинная такая минута получается — тянется и тянется. Переглядываемся, прицениваемся, думаем. Перед дракой всегда так. Потом, когда начнется, время вообще растянется, размотается канатом, длинное, прочное — не оборвать, только разрубить. А когда поймешь, сколько той драки на самом деле было, смешно как-то становится. Колокол же отбить не успеет, а уже ясно станет, по кому звонил.

Я думал, старший первым не выдержит — а нет, спутнички мои наемные. Двое.

— Мы на такое не договаривались!

— Идите, — говорю. — Девок только уведите.

Странно, что двое, а не все пятеро. А с другой стороны, игроки народ заядлый. А ставку они оценили, не могли не оценить.

Выпустили. Ну конечно. Они тут ни при чем и ни к чему. Сбежали — и ладно. И правда — ладно. Места больше. А место мне понадобится…

Выпустили, придвигаются, и не старший первым слегка так подвигается, выцеливая одного из моих острием шпаги, а другой. Странное с ним что-то. Ни в Аурелии, ни в Толедо таких стоек нет, не учит никто. Такое много северней в обычае. Откуда тут такой? Один черт, стоит хорошо, уверенно. Да и мы хорошо встали: с крыши углового особняка попасть обруганный мной забор мешает, а с противоположных — по своим угодить побоятся. Правда, и нас к забору прижали. Не люблю этого, да и с мечом моим неудобно.

Ну вот и понеслось…

А вот старшего учили в Орлеане. Это мода здешняя, недавняя, на выпад ставку делать… и еще они считают, что островитянина так застать врасплох можно, школа же другая.Зря считают. Уходить ему некуда, а у меня есть целый шаг, и шпагу его я собью как щепку. Наискось через плечо ударил — и дальше. Их много. Их, сволочей, много и больше так легко никто не попадется.

Какой богатый выбор оружия — мечи, шпаги, сабля… одна… была. Хоть нас и меньше, а расклад для них не самый лучший. Трое моих верных товарищей спину хорошо прикрывают, понимают свое дело — а мне бы только этот круг прорвать, и тогда уже по-другому поговорим. А у людей Клода оружие короче, им нужно ко мне вплотную прорываться… а неполучается. Потому что вот этого приема они не знают и теперь будут пытаться расковырять меня, на ходу соображая, как. На севере, совсем на севере, его в шутку «железной дверью» называют — потому что взламывать не проще, чем такую дверь мечом вырубать.

Похлебка кипит — только успевай поворачиваться, и кажется, что на спине глаза отросли. Всегда так кажется, должно казаться. Одного срубил, двоих — а за спиной попустело. Одного моего сняли, второго свалили, хорошо еще, из-под ног откатился… еще одного я достал. Пятеро на двоих… на меня и раненого — уже — последнего наемника… кажется, не уйду я отсюда.

Cлишком хорошо обучены. Слишком упрямы. И, раз уж начали, не оглядываются. Потеряли половину — и ни в одном глазу. Это они правильно. Это так и надо. Но мне от того не легче.

Цокот копыт выше по улице. Не отвлекаться, кто бы ни ехал, у этих — приказ маршала, и в драку с ними никто не полезет. Почти никто. Вот смешно, если это посол из гостей…

— Займитесь крышами! — Громкий такой приказ. На аурелианском. С акцентом…

…дальше за спиной только хорошее такое чваканье, которое бывает, когда человека разваливают от плеча до бедра, и, заметим, заживо разваливают, и вот я уже не один — а словно рядом с зеркалом. И мечи у нас с отражением нежданным почти одинаковые. И расстояние друг до друга правильное, ровно такое, чтоб не мешать.

Эти, напротив, даже не попятились. Перестроились за половинку мига — и продолжают. Даже приятно: хороших людей против меня Клод послал, не пожалел.

Но теперь уже им это не поможет. Потому что… потому что меня двое. И эти четверо, умелые, спаянные четверо, все еще стая, все еще бойцы, в полную силу — их могло бы быть и вдвое больше. И втрое. Не важно.

Даже не нужны глаза на затылке, не нужно ловить движение краем глаза. Все известно заранее: как ударит, куда шагнет, где окажется. Это в какой сказке тень человека отделилась от мостовой, на помощь пришла?

Только от тени, наверное, так хорошо не бывает. Тень — это ты. Всего лишь. А это — другой. Не ты минус плоть, а другая плоть, живая. Теплая. Быстрая. Очень быстрая, как ясам. Никогда не думал, что вот так вот — в унисон, воедино, такт в такт, — вообще бывает. Со мной. С другим. И до чего же жаль, до соплей просто, что от четверки уже ничего не осталось… слишком быстро кончились. Так бы дальше и танцевал.

Только не с кем. Остановился танец. Теперь… теперь партнера нужно поблагодарить — и объяснить ему, во что он влип и с кем связался. Если он еще сам не понял.

Обернуться… жалко немножко. Через удар сердца это будет уже не тень, не отражение, не партнер — а человек, с именем, с характером. Смелый человек, и не только. Но это еще не значит, что мы с ним сойдемся вне боя. А хотелось бы…

…мне за этого человека 150 тысяч заплатить собирались.

Потому что напарник мой, тень и отражение, двойник и партнер — собственной персоной господин посол. Собственной ромейской персоной во всей красе черно-золотой. Со всей своей и сейчас неподвижной полированной каменной мордой… замечательной мордой, замечательной персоной, и до чего ж хорош был, никогда бы не подумал. И ведь безнего валяться бы мне уже под этим забором.

Не соврал тот моряк. Не соврал. Верней, соврал, да не в ту сторону. Преуменьшил. Не очень хороший боец, а замечательный. Мне вровень. Но теперь — не нужно. Теперь — меня любой заказчик поймет, что черный, что рыжий. Я все-таки не браво из их славных городов, что одного, что другого. Мне это золото для дела нужно — и какой мне в нем прок, если обо мне станут говорить, что я того, кому жизнью обязан, за деньги убил. Такого даже в нашем родном кабаке не съедят. Этот резон… да, примут. А обо всем остальном с ними говорить смысла нет.

— Благодарю, го… — Стрела арбалетная со свистом влетает в землю почти мне под ноги, а спаситель мой, вот же позер безумный, делает полшага влево. От следующей прикрывая. Ну, зараза! — Господин герцог…

— Не стоит благодарности, — цедит сквозь зубы спаситель. — Защита слабых есть первейший долг рыцаря.

И смотрит — он же меня на полголовы ниже! — сверху вниз. Как на клопа какого-то.

Лучше бы мечом рубанул, наверное…

Черт побери… знает? По нему поди прочти. Если знает, то понятно, зачем выручать полез. В своем праве. А если не знает, то колода он подколодная — оскорблять человека,который ответить не может, потому что жизнью обязан. Как есть колода, только дерется хорошо.

Поблизости кто-то падает с крыши. С громким таким стуком.

Всплыла было мысль — удобно, мол, так стоим, свита его далеко, а меч он, как по этикету положено, убрал; всплыла, да там же на поверхности и сгорела со стыда — в пепел. Посмотрел на него, ожидая, что дальше будет, кивнул молча — мол, долг, а как же иначе… не шевельнулся. Обидно, как… да нет такого сравнения. Слов таких не водится на остром моем языке.

И вот тут-то опять пожаловали люди Клода. Бегом, побольше десятка, с факелами, с оружием наголо и в полном не слишком боевом беспорядке — хотя на ходу и перестраиваются. Опять?!

У них на эту ночь других занятий не нашлось?

И что теперь делать?

Добежали, смотрят на меня… чуть только в лицо факелом не тычут. Будто нашли то, чего не искали. И хором так:

— Господин граф?

Нет, Мадонна с младенцем! Двуручным. И Святой Иосиф при мне, сиречь, господин посол.

Если эти не за мной, не по мою душу, а на шум бросились, потому что только у них гость отбыл, как поблизости драка… то кто до них был?! Кто, я спрашиваю?

Только кого бы они ни искали, а насчет меня им что-то приказывали. Потому что за спину заходят сразу же. Ну что за несчастье, я же уже и драться-то не могу, выдохся после недавнего… а передо мной Корво, а дальше его свита — двое конных, два пустых седла. Не прорвусь. И сзади десяток, и справа пяток, а слева забор. Чудесная диспозиция.

— Господа, — говорит посол, и если бы я был речкой, я бы тут же почтительно замерз, дабы состоянием своим соответствовать. Но я не речка. И устал. А на остальных, кажется, действует. — Господа, мой дальний родич, как видите, подвергся разбойному нападению. При обстоятельствах, — он слегка двигает подбородком в сторону убитых, — которые должны вас заинтересовать. А сейчас я просил бы вас со всем возможным почтением проводить господина графа к его и моему общему родственнику и вашему господину — потому что до его дома ближе, чем до моего, а в виду этого происшествия передвигаться ночью одному господину графу не стоит.

И если я правильно понимаю эту неописуемую ромейскую сволочь, то он во-первых, ничего не знал, а во-вторых, искренне уверен, что напали на нас… на меня не люди Клода. Кто-то другой. Кузен меня, конечно, тоже не прочь повидать — но живым. Хотя бы для начала.

Делать нечего — пойду. Как жертва разбойного нападения. Со всем возможным почтением. То есть, при оружии, своими ногами, хоть и в тесном кругу. Идти-то тут… как и прикидывал, минут пять.

Недостатком гостеприимства родича попрекнуть было нельзя. И недостатком вежества. Две комнаты, предоставленные Джеймсу, обладали всеми мыслимыми достоинствами. Кроме окон. Двери выдержали бы встречу с Гогом и Магогом. Стены — таран. Таким образом, гостя не ставили в сложное положение — проявить неблагодарность и покинуть дом, не попрощавшись с хозяином, он попросту не мог. И людей в коридоре было достаточно, чтобы гость счел то обстоятельство, что у него не отобрали оружие — и не пытались даже — несущественным.

Ужин накрыт, горячая вода есть, постель удобная — в этом доме ничего проверять не нужно, все, что есть, работает точно так как надо — а хозяин раньше завтрашнего днявсе равно знать о себе не даст. Отдыхай — не хочу.

Меч только перед ужином в порядок привести — и для этого тоже все надлежащие принадлежности имеются. Никого ни о чем просить не пришлось. Только двоих, назначенныхв услужение: пойти себе подальше и не мешать. Неизвестно, о чем кузен думает, может, о том, что жертва разбойного нападения будет до самого утра печально обдумывать прегрешения, а, может, и чем-то поважнее занят. Джеймс еще по дороге, по разговорам сопровождавших, понял, что первая компания не имела к Клоду никакого отношения.

Ну, что бы там дражайший родич себе ни думал, а пленные каледонцы в тепле, после сытного ужина и при наличии поблизости мягкой постели делают только одно: спят. Дрыхнут, попросту говоря, как медведи зимой. До тех пор, пока не разбудят… и после того — еще немножко.

Однако, не разбудили. Сам проснулся, роскошь какая… Сколько времени не поймешь, окон нет, но если себе верить — к полудню уже подваливает. Ну и отлично. Сон — такая штука, неизвестно, когда следующий раз поймаешь, а уж прибранного никто не отберет. Что ж у нас все-таки вышло? И что за люди… вот забавно будет, если кузен его искал, потому что узнал, что на него охота объявлена. И, конечно, искал тихо — они же в ссоре…

Уж не он ли мальчишку уволок? Если так, то хорошо. Клод детей не ест, а Эсме, что бы о нем дома ни думали, что бы он сам о себе ни думал, как бы лихо он через пол-Европы нипроехал — все-таки дитя еще. Хоть и толковое. Но привязался же, не выгонишь. Не хочет он домой с кораблями, хочет он господина графа в Орлеан сопровождать. Ну да, у канцлера не забалуешь, а тут же приключения… выгонять, правда, и не хотелось. Редко такие толковые спутники попадаются. Нелюбопытен как полено и исполнителен… как младший Гордон.

Засыпал — был на столе ужин, точнее, что осталось. Проснулся — уже завтрак. Вряд ли кузен на убой откармливает, хотел бы на убой, ночью прирезали бы. А что не проснулся, пока убирали и накрывали — это плохо. Очень.

Это значит — устал. А уставать было не от чего. Не от чего совсем. В Арморику, да там, да обратно… это не работа, не война, не политика даже. Все почти спокойно. Вчерашнее… к концу он вымотался, но час-другой передышки — и можно было бы повторить. Особенно, если с тем же напарником.

Налил себе вина, кивнул поверхности. Вот что это было. Вчерашнее. То, что он собирался сделать. То, чего он уже не сделает. И обида. Хотя, если подумать — ну на что он может обижаться. Смешно.

Смешно, а обидно; и нелепо как-то обидно, неправильно. Непонятно. Сначала хотел этого папского любимчика убить, а потом исстрадался весь, что тебе руку не пожали и вино пить не позвали… дурак дураком.

Пока спал — не только стол накрыли, но и всю одежду унесли, вычистили и вернули обратно. Следовательно, прямо по курсу беседа с кузеном, а кузен пока что на убийство не настроен. По крайней мере, не сразу. Хорошо… потому что, если признаться себе, то попал я крепко. В хороший такой капкан. Медвежий, не меньше. Если даже неведомая собака знает о моих связях со враждебными державами, то уж Клод — тем более. Что он еще знает? А кабы и не все…

Черт… очень может быть, что эти неизвестные сволочи меня спасли. Тем, чьи цвета надели. Оно имеет смысл — я Клода прилюдно оскорбил, он мне, прилюдно же, пообещал голову снести, а потом выяснилось, что я с равеннцами дела вожу — вот он и снес. Никто не удивится. Никто даже без равеннцев не удивится, кузен не то чтобы мстителен, но буквалист страшный… сказал, что убьет, значит, убьет. Вот на этом и попытались сыграть. А ему, по всей видимости, не понравилось.

Дверь открывается без стука. Кто-то незнакомый. Выправка военная.

— Господин герцог зовет вас к себе. — Сказал, как отрапортовал.

Ну что ж, вот сейчас все и узнаем…

Милый человек кузен. И кресла у него в кабинете с секретом. Если неуверенно сидишь, то можно только на самом краешке. Потому что создает кресло такое ощущение, мол, провалишься и что-нибудь себе поломаешь. Или отшибешь. А если на ощущение наплевать и полностью провалиться — удобно, вылезать не хочется.

И если кажется, что развалившегося в кресле гостя он убьет на месте — это только кажется. Проверяли. Убить может, но не за это. За что-нибудь более весомое. А смотрит милый человек… сейчас взлетит и спикирует. Надо сказать, имеет не только возможность, но и право.

— В Каледонии дурак и так под каждым кустом. И за каждым кустом. И на каждом кусте… А если на каждом дереве, то, видимо, страны не останется, — сказал хозяин дома. —Раньше не верил. Теперь верю.

А он, оказывается, еще и мысли читать умеет. При нем, конечно, подуманные — но все равно интересно, что это за магия такая…

— Дикая страна, — вздыхает Джеймс.

— И жители наивные, — соглашается хозяин. — Никакая армия вас в Лионе не ждала. И не только потому, что за это время в Марселе успели убить Габриэля де Рэ. Вас в любом случае подарили бы Его Святейшеству как доказательство доброй воли… живого или в виде головы.

Неудивительно. Совершенно неудивительно. Даже отчасти ожидаемо. Но не так уж я наивен, чтобы однозначно полагаться на Лион и Равенну. Вариантов у меня было куда больше. Один оказался обманкой, ну — другие есть. А вот откуда Клод знает такие подробности… да не про де Рэ, еще вспомнить бы, кто это такой, а про армию? Очень интересно. Ну очень. Скажет сам или спросить?

— Вас, мой наивный кузен, продали в тот самый день, когда с вами договорились. Вы просто вовремя уехали. Тот балкон обвалился на вас не случайно. К тому моменту, когда о существе вашего соглашения узнал я, за вами уже выстроилась очередь.

— А деньги они мне на похороны выплатили? — Что-то здесь не стыкуется, как ни крути. Головоломка, такие как раз в Равенне и южнее очень любят… и балкон был, в день отъезда как раз, и слишком большую бочку меда пообещали, но — заплатили ведь. Если не хотели, зачем было тратиться? И кому продали-то?..

— В Генуе и Венеции многим выгодно, чтобы Альба завязла на севере надолго. Впрочем, скоро я буду знать точно.

Да уж… Кажется, я впутался в такую паутину, которую не распутаю один, хоть всю голову сломай. Выйду отсюда живым, зайду в ту свою квартиру, найду паука — и сапогом его, сапогом… гадину. Хотя нечестно получается, деньги-то я получил. Нам они нужны. А если это совершенно случайно выгодно Генуе и Венеции, так спасибо им. От нас до них слишком далеко, чтобы еще и этого опасаться.

Наверное, я этого паука прямиком из Дун Эйдина в багаже привез. На меня ему плевать, а на Каледонию — нет. Очень правильный паук. Не буду его давить, погорячился.

— Я, как вы понимаете, кузен, человек наивный, дурак подкустовный, так что я себе это не особо представлял. — Первый раз за все годы так разговариваем. То ли как два бретера посреди улицы, то ли как родня. — А вот средства мне были нужны. Неважно, откуда… И черт с ней, с моей головой. Она Его Святейшеству точно не нужна, это не король Ферранте…

— Вы не дурак, кузен… У меня не хватает слов, чтобы описать, что вы такое. Я не знаю, — хозяин дома встает, подходит к подсвечнику, держит ладонь над огнем, — как таких, как вы, земля носит. Это не просто срыв кампании. Если бы у вас получилось, я застрял бы на юге не на два года. Вам не пришло в голову посчитать, во что эта затея обойдется вашей же Каледонии…

Что-то изменилось, пока меня носило в Арморику. Очень многое. И не такое простое, как женитьба посла и дела между новоиспеченными родичами. Марсель не взяли. Даже армия на юг еще не вышла, хотя вот-вот должна выступить. Де Рэ… это кто-то арелатский, кажется, на севере воевал и пару лет назад здорово всех тут переполошил… да, и родич королевы Арелата, следовательно, теперь на юге начнется всерьез. Но Клод тут при чем, командовать должен был де ла Валле! С ума сойти можно… нужно еще хоть что-то узнать.

— Я как-то не представлял, что на папском сынке свет сошелся клином…

Герцог Валуа-Ангулем, до сих пор, казалось, всецело занятый пламенем свечи, обернулся к нему — бешеные глаза, бурые пятна румянца…

— Вы не представляли… Вы должны были представлять! — Кричит… надо же. Кричит. Он. — Вы! Часовщик-недоучка! Если вы лезете руками в механизм, вы должны представлять! Точно! Все последствия! И все последствия последствий!

— Да что случилось-то?!

— Случилось то, что вы не рассказали мне о вашей сделке сразу. Потому что я, кузен, в отличие от вас, тугодум, но все же не идиот. Вы знаете, что случится в вашей Каледонии — с этими деньгами, но без армии и без вас? Война там случится! Через полгода! Север против юга, католики против всех остальных! Альба просто не сможет не вмешаться — и нарушит договор. А то, что убийство было совершено вашими руками, свяжет мои — по самую глотку! Это если не считать того, что ни денег, ни людей, ни времени все равно не будет. Потому что на папском сыне свет клином не сошелся даже для Его Святейшества… Механизм уже запущен. Деньги, войска, корабли — это же месяцами собиралось и не может рассосаться само по себе. Не могли додуматься? Не могли пойти на шаг дальше и сообразить, что убить Корво — мало? Нужно было застопорить флот. Я узнаю обо всем этом на месяц позже, чем нужно — и все потому, что мой родич так озабочен потерей девичьей невинности, что решил покончить с собой обо что попало! И не говоритемне, что это не так…

Я его знаю без малого десяток лет. Я его видел под Арлем, я его видел после аудиенций у покойного Людовика, я его видел… всяким. И после всякого. Видел, слышал — а воттакого, чтобы так орал, так громко и с таким лицом… и не обычное это его клекотание, когда стекла дрожат, а все равно не крик, а от души так, как я на своих пограничничков в худшие дни. Клод. Многое в мире перевернулось…

И почти все, что он мне тут в лицо орет — сущая правда. Кроме последнего… и кроме того, что насчет флота и Папы я и сейчас готов больше верить тем двоим. Есть основания. Папе безразлично, чей Марсель. А вот военная карьера любимого чада ему небезразлична, вот так все просто, у понтифика золота навалом, павлины не клюют, он себе может позволить купить чаду маленькую победоносную войну.

— Ничего там без меня особенного не случится. Гордоны есть. — Надо же что-то говорить, почему бы и не правду…

— Дурак… — бессильно говорит Клод. — Гордоны есть. А с этими деньгами они еще и держаться будут крепко какое-то время… Кровников своих истребят, Форбсов и прочих, север подомнут под себя целиком и превратят в крепость. Займут сильную позицию. Гордоны. Католики. Горцы. Что будет? Я — вам, схизматику из нижнего Лотиана, должен эти вещи объяснять?.. Не нужно. Не притворяйтесь. Ничего вы не забыли. Просто так было проще.

— А что там через месяц, если не через две недели будет, вы, кузен, себе представляете?