Чтение 6–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Да не будет меня никто убивать, — морщится Никки. — Ерунда. Даже Хейлз должен понимать, что это не поможет.

— Я не об этом. Я о том, что в Дун Эйдине о договоре узнали раньше. Им сообщили, нам — нет. Вы не знали, я не знал, Таддер не знал — почему он, вы думаете, так злится? Даже Уайтни не знал, ему свои не сказали.

— Да зачем нам сообщать? — Хотите играть в мяч? Ну вот, я вашу подачу принял и отбил. — Мы и так спокойно все сделаем.

Время есть, деньги есть, а продать такой договор Людовику — все равно, что лошадь у слепого увести.

— Вы помните случай, чтобы дело было настолько важным, а мы узнавали о нем последними?

— При прошлом Людовике такое было, и тоже касалось Каледонии. На самом деле, мы ведь знали о том, что договор готовится, но не знали, что все пройдет настолько быстро. Зато мы можем не сомневаться, что узнали о нем первыми в Орлеане.

— Я бы за это не поручился. Я бы не поручился, что кое-кто не получает новостей из дома.

— Вы за кое-кем наблюдаете — на этой неделе было что-нибудь новое?

— Я не знаю, как мне определять разницу.

Разницу… Никки тоже не знает, как ее определять. Он ее просто видит, когда она появляется. Не заметить невозможно, как ни старайся. Разница — очень громкая, очень яркая, ее захочешь — не пропустишь, но это не умение, это врожденное свойство, вот приучить себя разглядывать постоянное, неизменное, обычное — можно, очень трудно, но можно. Можно даже объяснить, как научиться. А тут… не идти же смотреть на Хейлза своими глазами? Если не возникнет подходящая ситуация, не получится вплоть до самогоприема, а это только в конце недели, а тогда уже весь город будет знать о содержании договора. Очень неудобное положение вещей.

Cэра Кристофера он понимает очень хорошо. Им не сообщили. Хотели подставить ножку — может быть, хотя вряд ли, слишком уж важное дело. Боялись утечки — более вероятно. Но почему?

— Вы заметили, сэр Николас, что наш Уайтни отрастил челку?

Трогмортона передергивает — да уж, заметил. И заметил не он один, значит, не померещилось. Никки пытается повторить движение. Может быть, если голова не помнит, вспомнит тело — чье, ну чье движение? Не получается, неудобно. Непривычно. И не всплывает ничего…

— Вы тоже обратили внимание. Может быть, вы еще и узнали, как это случилось?

— Челка принадлежит Его Светлости герцогу Беневентскому. А в его компании Уайтни появлялся открыто ровно один раз.

Да, действительно. И челка, и манера слегка наклонять голову к плечу, не сводя взгляда с собеседника. Птичья такая манера, да и взгляд тоже — птичий. Любопытный и совершенно непонятный, и еще неведомо, умеет ли ромей моргать, или и в этом тоже подобен птице. А вот с чего бы Уайтни обзавестись этой манерой… нарочно подражает? Было бы чему, право слово, тут уж лучше начать с осанки и с умения спокойно держать руки при беседе, а то молодому человеку из ведомства госсекретаря приходится сцеплять пальцы, чтобы ладони не плясали в воздухе в такт каждому слову…

— Когда успел и зачем?

— Не знаю. Может быть, просто повторяет, сам того не понимая. Может быть «снял» понравившийся жест. Может быть, дело много хуже.

Подражал бы осознанно — причесывался бы по-другому. Неосознанно — тоже… пришла бы блажь расчесать волосы на пробор, а почему нет? в Орлеане так четверо из пяти ходят. И те, кому к лицу, и те, кто отродясь не задумывался, что им к лицу. Нелепица какая-то…

— Насколько хуже?

— Так бывает, когда достаточно часто находишься в обществе человека, который произвел на тебя сильное впечатление.

— А это вообще возможно? — не впечатление, тут-то сомневаться не приходится, а вот частое пребывание в этом обществе. Как, когда, каким образом, зачем?..

— По времени? Да.

Из всего разговора можно заключить, что сэр Кристофер понятия не имеет, было ли подобное. Знал бы — поделился бы уже своими сведениями. Или, что хуже, Маллин играет в свою игру. Имеет право играть, кстати. Все, что касается посольства — его дело, его партия. И Уайтни играет в свою игру — интересно только, по распоряжению или по собственной инициативе? Второе… второе совсем никуда не годится. Совсем.

Сэр Кристофер прихватил еще несколько печеньиц, откинулся на спинку кресла.

— За мной ходят, — сказал он. — Уже неделю. Местные уроженцы. И их много. Следят не очень умело. Но их по-настоящему много, человек пятнадцать. Я думал — у вас людей попросить, или лучше у Уайтни, а тут ваши новости.

Новости, да. Новость за новостью. Хорошая одна, остальные — дурные. Уайтни… и это.

— Людей я дам. Кто это может быть?

— Я на картах не гадаю. Я не узнал никого, а ловить их на живца — значит, сообщить, что заметил.

Неделю… нет, договор тут ни при чем, и это очень плохо. Отдельные дела, одновременные, но отдельные. Очень некстати это все сейчас. Совершенно безобразно, совершенно никуда не годится: пятнадцать человек — это не шутки, это подозрительно похоже на большой такой промах. Не будем говорить, что провал, пока не будем, но… да уж, вот вам и славный месяц май, лучший месяц в Орлеане.

— Вы раньше сообщить не могли?

— Я действовал методом исключения, — улыбнулся сэр Кристофер.

— И кого же вы исключили этим методом? — Держава. Суверенная. Договороспособная, не то что Каледония, но вот суверенитет этот иногда огорчает… и сильно.

— Вас, Таддера, соседей, королевскую службу и дом Валуа. Не в этом порядке.

Вот теперь сэру Николасу делается совсем грустно. Потому что если не перечисленные, так, спрашивается, кто? Полтора десятка. Местных. Неведомо кого. Не Валуа, не король… не свои, не соседи. Полтора десятка. Что это еще за монетка такая в пироге сыскалась?!

— Вот и я думаю, почему это сразу вдруг? Что за совпадения? — добавляет сэр Кристофер.

Теперь придется разбираться с тремя задачами сразу, и с договором проще всего, а вот с этими двумя загадками… просто не будет, это сэр Николас чувствует. Будет не просто. Будет, конечно, интересно, но, проклятье, как он не любит одновременно сваливающиеся сюрпризы — не любит, а они все валятся, и приходится ими жонглировать, а жизнь подкидывает новые шары. Три, четыре, пять, шесть, семь… восемью не умеют жонглировать и самые опытные циркачи, семь — это предел, но шаров пока что три, так что не будем унывать. Будем работать.

— К сожалению, больше похоже именно на совпадения… — подумав, говорит Трогмортон.

— Скорее всего, вы правы. Но так не хочется… С совпадениями так много возни, а толку от них никакого.

— Увы, — да уж, тут они полностью согласны. Куда интереснее размотать один моток пряжи, каким запутанным он ни окажись, чем несколько попроще. Возни многократно больше, а смысла от разных клубков меньше, ничего дельного не свяжешь.

— Между прочим, что касается впечатления — Уайтни я могу понять, — улыбается Маллин. — Меня герцог тоже ухитрился удивить…

— Чем же?

— Знаете, откуда пришли к вам в тот день молодые люди из ромейского посольства?

— Откуда же? — в Орлеане выбор велик.

— Из «Соколенка». Знаете, где они провели предыдущий вечер? Там же.

Никки морщится. Это дело аурелианских властей — терпеть у себя такие заведения или не терпеть.

Он бы не терпел. И клиентуру не терпел бы. Если совсем честно — место им под землей или над землей. Зря сэр Кристофер ему рассказал. Воспользоваться этой информацией Никки не сможет — законов страны парочка не нарушила, а вот, чтобы иметь с ней дело, придется теперь совершать над собой некое усилие. Это обязательно. Это работа. Иногда Никки не любит свою работу.

— И что же герцог? — составил компанию любителям остренького?..

— Он пригласил к себе дюжину молодых людей из свиты — и тех, кто ходил, и тех, кто не успел — и объяснил им, что посольство живет по законам Ромы, а не по законам Аурелии. Как я понимаю, там использовались куда более крепкие выражения, мне их не пересказывали.

Трогмортон сильно удивляется. Удивление, конечно, приятного рода — судя по тому, что до сих пор сообщали о нравах семейства Корво и самого его достойного представителя, все должно было бы выглядеть иначе. Примерно так, как Никки подумал в первый момент. А тут, извольте видеть, все наоборот… неожиданно. И как это понимать?

— Ну представьте себе, — улыбается сэр Кристофер самой солнечной из своих улыбок, — возвращается эта орава домой. И начинает там рассказывать. Впечатлениями делиться. Кого сочтут… духовным отцом всей этой истории — пусть он даже к заведению и близко не подходил?

— Да, действительно, сочтут… — хотя совершенно непонятно, с какой стати герцогу Беневентскому об этом заботиться, мокрому дождь не страшен. А визит в «Соколенка»вполне укладывается в любимую пословицу его соотечественников — «В Роме поступай по-ромски», ну вот и поступили по-орлеански, так в чем беда с его точки зрения? — И что ему с того?

— Видите ли, сэр Николас, если духовное лицо спит с половиной города — это непредосудительно, если происходит по согласию. Возмущаться таким на полуострове будут разве что «черные монахи», но их теперь слушают меньше, чем раньше — посмотрели, чем оборачиваются их принципы на практике. Если молодой человек высокого происхождения тратит деньги на шлюх — это даже похвально, ну на что ему их еще тратить-то? Если в некоем семействе отношения несколько ближе родственных, это дело отца семейства и больше ничье. Но чужие дети, чужие маленькие дети — это постыдно и смешно.

— А насмешки Его Светлости едва ли придутся по вкусу, — да, пожалуй, вот так — ясно. — Но, как я понимаю, Уайтни на этом званом вечере не присутствовал?

— Нет. Не присутствовал, да и не мог.

— Но мог выслушать пересказ?

— Я надеюсь, что у меня самые длинные в этом городе уши, но вряд ли — единственные.

— Узнал и немедленно восхитился… — вздыхает сэр Николас. Нет, не все так просто, к сожалению.

Договор — не секрет, уже не секрет, но в ближайшую пару дней — еще и не общеизвестное дело, так что можно выкинуть одну простую и вполне безопасную штуку: поделиться сведениями с тем, кому они будут крайне интересны, весьма полезны… с тем, от кого каледонская партия их не получит. И посмотреть, внимательно посмотреть самому, станет ли рассказ новостью. Если не станет — можно будет сделать много печальных выводов, а добрые отношения между двумя посольствами это все равно очень укрепит.

И делать придется ему. И читать по этой зеркальной физиономии — тоже ему… не было у хозяйки беды, завела себе сфинкса.2.

Нелегкое дело — не спать ночью, если нужно делать вид, что спишь. Если рядом сладко сопит соседка: ради хитроумного замысла пришлось рассориться с Карлоттой, рассориться до того, что в одной спальне фрейлины ночевать не захотели, поменялись. А поодиночке юным дамам спать не положено. А новую соседку Карлотты не так уж редко забирали из дворца к хворающей матери… пока суд да дело, пока все устроилось — три недели прошло. Наконец-то свершилось чудо: бывшая подружка в своей спальне одна, следовательно, может позволить себе… кое-что неподобающее.

Соседка самой Шарлотты громко дышит и слегка порыкивает во сне, была бы собакой, было бы ясно — охотится. В спальне отчаянно темно, одинокая свеча в дальнем углу и не светит толком, а равномерное колебание язычка пламени только усыпляет, убаюкивает… Прикрываешь глаза — кажется, что бодрствуешь, а потом едва не подпрыгиваешь в страхе: спала, не спала? А вдруг задремала и все пропустила?

Шарлотта Рутвен — девушка серьезная, она не может себе позволить заснуть. Вот и приходится то щипать себя за руку, то прикусывать губу… и прислушиваться. Ну где уже этот несчастный влюбленный? Долгое ли дело — в окно залезть? Вот же олух… к утру, что ли, сподобится? Ладно, у самого любовью разум отшибло, но каледонский инт… адмирал-то на что?

Наконец за стеной сначала зашуршало, потом грохнуло. Грохнуло знатно — пол задрожал. Что ж они такое уронили? Нет же в спальнях ничего тяжелого — неужели самого Жана? Соседку и будить не пришлось. Милая аурелианская дама с редким именем Анна села на кровати раньше, чем проснулась… Ах да, она же с юга, как и Карлотта, а у них там земля трясется время от времени.

— Я пойду, посмотрю, что там, — спокойно и внятно сказала Шарлотта Рутвен, совершенство во всех отношениях. — Может быть это воры, а может быть просто ставень ветром сорвало, — вот что могло упасть! — и появление стражи будет неуместным.

На стуле висит накидка, шерстяная, теплая, глухая совершенно — подобающий наряд для юной дамы, которую ночью подняли с постели. Никто не удивится, что она под рукой — у Ее траурного Величества часто болит голова, в том числе и по ночам.

Зажечь от свечки светильник, взять его. Поежиться от холода. Открыть дверь, пройти пять шагов по коридору. Ничего не увидеть. Толкнуть дверь в спальню бывшей подруги — на всякий случай. Они, конечно, поссорились, но вдруг воры залезли именно туда и Карлотте нужна помощь. Заглянуть. Увидеть странное. Поднять светильник. Признать,что видишь именно то, что видишь. Издать бешеный клекочущий звук — самой удивительно.

— Как вы… Анна! Стража! Здесь чужой мужчина!

Негодование настоящее. Ну скажите мне, что нужно делать с очень прочной деревянной кроватью, чтобы сломать одну из опор для балдахина?

Хорошо, что это не воры. Хорошо, что ночной пришелец, несмотря на размеры, никому не угрожает. Потому что стража запаздывает. Будь вторжение настоящим, учини его тот же Хейлз или, будем честны, родичи Шарлотты со стороны отца, все население крыла успели бы уложить в мешки. А вот фрейлина Анна своих не бросает — вылетела в коридор с палкой для закрывания ставней и заполошным воплем «Пожааар!». Шарлотта стоит в дверях соляным столпом, как и положено нежной невинной деве, оскорбленной в лучших чувствах. Преступная парочка делает вид, что запуталась в покрывалах и не может распутаться. За спиной шум, грохот, шаги. Замечательно. Проснулись.

Проснулись все, включая Ее Величество. Ей, разумеется, бегать по коридорам, накинув на себя что-нибудь или, тем паче, в одной сорочке, не положено, но дело сделано. Доложили. Еще немного — ой, до чего же холодно стоять на полу в одних чулках, — и все закончится. Королева увидит неподобающее. Неподобающее сидит на широкой кровати — не очень хорошо видно, признаться, даже если лампу поднять повыше, и не без испуга таращится на собравшуюся толпу. Две младшие фрейлины. Слуги. Два гвардейца с оружием наголо. А вот и одна из четырех Мэри, наперсниц Ее Величества… нельзя же пропустить такое событие, королева не простит.

Мэри Сетон — это сейчас лучше всего. Высокая строгая дама, превеликая нелюбительница всяческих происшествий, а уж нынешнее просто выведет благонравную Мэри из себя. Вот и отлично…

Фрейлина Сетон решительно раздвигает широкими плечами толпу, проходит прямо к постели, светит грешной парочке в лицо, мрачно хмыкает. У Жана — смущенная физиономия, он скорбно косится на открытое окно, но удирать уже поздно. Карлотта уткнулась носом ему в спину, ну как же, стыдно теперь в глаза людям смотреть.

Шарлотта очень, очень надеется, что подружка не хихикает втихаря. С ней случается иногда, совершенно не к месту.

Сетон набирает воздуха… и ничего не говорит. Дергает головой, что твоя лошадь — и выплывает из оскверненной спальни. Докладывать. Это не к добру. Это совсем не к добру. Случилось безобразие, какого нарочно не придумаешь. Траур нарушен. Мужчина в спальне. А старшая фрейлина, тезка королевы, подруга ее детства и воплощенный цербер по должности и по натуре — ни слова? Мир перевернулся вверх тормашками: Рутвены орут, Сетоны молчат.

И теперь всем стоять на месте, в чем есть. Холодно же.

Шарлотта грозно смотрит на возмутителей спокойствия. Что им придется ей дарить, чтобы возместить неудобства этой ночи… страшно подумать. Пришлось бы. Если бы она брала такие подарки.

Проходит, кажется, не меньше четверти часа. Влюбленные грешники сидят на кровати, стража стоит у входа в спальню, Анна с Шарлоттой окоченели в дверях… все застыло, все застыли. Безмолвие, липкое и тягучее. Точно сон. Проспала, а теперь снится.

— Что там произошло? — наконец-то раздается из покоев королевы томный голос.

Вот за это фрейлина Рутвен терпеть не может Ее Величество Марию-младшую. Ведь узнала уже, что. Подробно описали, доложили… а теперь она на все свое крыло делает вид,что только что проснулась. Такая естественная фраза при первом пробуждении. Так противно звучит, когда это все расчет, продуманная поза.

Да, и тщательно продуманный беспорядок в одежде — небрежно, наспех накинутое платье, элегантно спадающий с затылка капюшон накидки… ну для чего это, для чего?! Перед кем тут сейчас позировать — нет никаких живописцев в коридоре, нет. За это Шарлотта Рутвен может ручаться, поскольку она их в здание не протаскивала, а больше некому.

Если Сетон плывет по коридору как, будем сдержанны в выражениях, средних размеров пеликан, то Ее Величество при движении умудряется словно бы расплываться по краям, напоминая медузу. Большую такую, полупрозрачную, колоколообразную, с длинными стеклистыми синими жгутами под колоколом… и Боже упаси к этим жгутам прикоснуться.

Это нехорошо. Это несправедливо, немилосердно и недостойно — выливать столько желчи на женщину, давшую тебе приют. Но жалеть получается только о том, что желчи мало.

Ее Величество — на голову ниже Жана, на полголовы ниже Хейлза; сравнивать ее с дамами у Шарлотты не получается, что там сравнивать, она выше всех известных девице Рутвен женщин, включая Мэри Сетон и Мэри Ливингстон, которых Господь статью не обидел. Плывет медуза, возвышаясь над прочими, на лице — скорее любопытство, чем негодование.

— Что здесь произошло? — еще раз спрашивает она.

Шарлотта понимает, что вопрос предназначается лично ей.

— Зашумели… — если всхлипывать не получается, можно хоть носом пошмыгать, все равно к утру простуда ее догонит, — я думала — воры. А оказалось — мужчина!

Усатый стражник хмыкает, подносит к губам перчатку, прикрывая улыбку.

Да, Шарлотта — истинное совершенство, совершенная дура. И совершенная ябеда. Застала бывшую подружку с мужчиной, — какой ужас! — и немедленно подняла шум.

— И что же этот молодой человек делает здесь?

Всему под небом есть предел — и только манерности Ее Величества предела нет. Что он здесь делает? Первые маргаритки собирает… Козу пасет. Варит средство от беспамятства. Ее Величество уже забыла, что была королевой этой страны и что был у нее коннетабль, а у коннетабля — сын…

— Ах, — вздыхает королева, — я еще не проснулась и оговорилась… Я хотела спросить — делает ли что-либо здесь молодой человек? Разве может быть такое, чтобы в моихпокоях, в спальне моей фрейлины ночью обнаружился мужчина?

— Может… — вздыхает оный мужчина. Его легко понять, он очень постарался, чтобы обнаружиться — по стене залез, ставни открыл, опору повредил.

— В теории… — весело говорит Ее Величество, — пути Господни неисповедимы и случиться может все. Но в реальности, как учат нас святые отцы и ученые исследователи,все события обычно связаны цепочками причинности. И я думаю, что нет той причины, по которой одна из моих фрейлин могла нарушить мое доверие. И нет той причины, по которой неизвестный мне и всем присутствующим юноша мог проникнуть в ее спальню. А видеть несуществующее не может никто. Разве что Господь Бог — и то умозрительно.

Шарлотта стоит рядом с королевой, и ей очень хочется огреть ее светильником по голове. Слегка подпрыгнуть и треснуть прямо по затылку. К сожалению, зрения это Ее Величеству не прибавит, совсем наоборот.

Ну, олух ты несчастный, думает она, ну проявись же как-нибудь вполне очевидным образом! Еще более очевидным…

Особо крупный отпрыск коннетабля словно слышит этот мысленный призыв. Встает, не забыв заботливо прикрыть возлюбленную — с головой — покрывалом, в котором якобы запутался, делает несколько шагов, встает перед королевой на колено. Вид у него совершенно не сконфуженный. В синих — цикорий позавидует яркости краски — глазищах резвятся черти. Веселые и злые вперемешку. Иногда Жан соображает очень быстро. Семейное.

— Ваше Величество, я поступил бы дурно, решив обмануть ваше доверие и воспользоваться вашим благородством, — покаянно склоняет он растрепанную белобрысую голову.

Зрелище, если вдуматься, неподобающее не только для спальни фрейлины вдовствующей королевы. Оно и для супружеской спальни четы, состоящей в законном браке, получается немного слишком пикантным — рубаха у Жана съехала с плеча, штаны… надо понимать, остались на кровати, один чулок спущен до колена, второй развлекает штаны. А физиономия сияющая, очень выразительный такой румянец по щекам. Кажется, ясно, как они опору сломали…

Бедный влюбленный, так старательно подготовился к тому, чтобы представлять зрелище непотребное, недвусмысленное и неподобающее… и очень соблазнительное, надо признаться. Юный Давид. А Вирсавия его… из-под покрывала торчит только одна голая лодыжка. Сюда бы еще нашего Урию-посла, и можно было бы вздохнуть с облегчением.

— В теории… услышав такие слова, я могла бы ответить, что говорившему было бы лучше вовсе не появляться здесь, нарушая мой траур. Но я не только королева… и не так уж черства сердцем. Я ничего не скажу, потому что только лунатики разговаривают по ночам сами с собой.

Кажется, безнадежно. Ее Величество решила покровительствовать бедным влюбленным.

Если бы знать раньше, можно было бы крикнуть погромче… или высунуться в окно.

А теперь поздно.

Карлотта под узорчатым покрывалом мелко дрожит. Фрейлина Рутвен надеется, что она смеется, а не плачет. Хотя какой тут смех. Столько трудов пошло прахом из-за королевского каприза. Милосердная наша. Купидон-Хейлз и Венера-Мария. Трогательно как… чтоб вам обоим пусто было! Ведь простыну же, как есть простыну — и это единственный результат.

— Я надеюсь, — говорит Мария и это монаршее «надеюсь», хоть и в единственном числе, — что в ближайшие два часа из этого помещения исчезнут все невозможные в нем вещи. В ближайшие два часа. Поспешность в этом деле неуместна, — милостиво улыбается она. — Ибо если внешней страже тоже что-нибудь привидится, мы, — теперь уже «мы», — будем крайне огорчены и недовольны.

Очень, очень жаль, что Ее Величество — не пророк Натан. Очень жаль, что военачальника Урии тут и в помине нет. Давиду бы так везло, как Жану…

Гвардейцы, которые с первой реплики Жана уже переглядывались, удивленно хлопая глазами, не выдерживают. Молча разворачиваются, уходят: нет никого — так и нет никого, а зачем шумели, оторвали, мы так весело играли в кости на посту… Судя по напряженной осанке, оба уже закусили языки, губы и щеки сразу, и молятся всем святым об одном: не расхохотаться в голос. Все это и впрямь было бы смешно, когда бы не так бесполезно.

Фрейлина Сетон стучит туфлей по полу, как есть лошадь с копытом, встряхивает головой и шествует в сторону своей спальни. Сердито так выступает — кажется, и ей выходка королевы не пришлась по вкусу, но спорить она не будет. Ни сейчас, ни потом. Все четыре Мэри подпрыгивают и квакают, когда Ее Величество говорит «лягушка».

У Анны брови не на лбу — где-то уже повыше, под самым краем темно-рыжих волос. Она прижимает к губам расшитый платок, делает вид, что переживает. Ей тоже смешно. Всем, кроме Мэри Сетон, смешно. Будет теперь в курятнике разговоров о теоретических ногах… и прочих частях тела.

А королева довольна собой, а королева цветет, как майский шиповник — и впрямь же май на дворе, отчего ж не цвести. У-у, шипит про себя Шарлотта, медуза милосердная…

— Ну что ж, — громко произносит фрейлина Рутвен, — Спокойной всем ночи. Тем более, что в теории все мы спим и друг другу только снимся.

Постель холодная и сырая, будто там в отсутствие хозяйки держали настоящую медузу.

Сейчас я буду спать, решила Шарлотта, сейчас — землетрясение, наводнение, пожар, цареубийство, особенно цареубийство, пожалуйста — я буду спать, а о том, что нам теперь делать, я подумаю завтра.3.

Иногда орлеанский дворец может быть очень, очень тесным. И покои в нем — не покои, кладовки какие-то, битком набитые всяким хламом. Не развернешься. Мебель, на которую вечно натыкаешься, драпировки, углы, двери… безобразие. Не перестроенный относительно недавно, с запасом, дворец, а… богадельня не из лучших. Куда ни ступи, как ни встань — все перед глазами маячит ненавистная физиономия неверного вассала и дальнего родича… со всех сторон. И физиономия, и наряд.

Этакая багровая клякса посреди любимого королевского кабинета, белого с золотом и лазурью. Совершенно неуместная, словно разлитое и не вытертое вовремя нерадивойобслугой вино.

Во всех зеркалах отражается, во всех ракурсах. Спиной к нему развернешься — а в зеркале он словно сидит перед тобой. Боком встанешь — левым глазом видишь самого Клода Валуа-Ангулема, правым — его же в другом зеркале. Два Клода — еще хуже одного. Поэтому Его Величество ходит по кабинету, не сводя с незаконного родича внимательного взгляда. А сидеть он Клоду сам дозволил. Потому что Клод не очень-то умеет спокойно стоять на месте. Натыкались бы друг на друга, меряя шагами кабинет. Этого еще не хватало!

Будем честны, кто из них незаконный, неизвестно никому. Ни ему, ни Клоду, ни Папе Ромскому — разве что Иисусу Христу, который и сам, между прочим, по закону чистейшей воды бастард, хотя и признанный. Начудил предок, хотя и его можно понять. Младший сын, пятый в линии наследования, кто ж знал, что оно так обернется? Влюбился до смертив мелкую дворяночку, она оказалась добродетельна как целый монастырь… а вот дальше версии расходятся. По официальной, Его тогда еще не Высочество девицу обманули,пригласив в священники какого-то расстригу, и попросту соблазнили. По неофициальной, в которую верит вся страна, свадьба была настоящей. А потом королевский сын честь по чести женился на той, кого выбрал отец. А потом пошли дети. А потом смута и оспа сожрали братьев и племянников. А потом неосторожного предка, к тому времени — наследного принца, в шаге от трона, зарезали на улице. А через три дня дворяночка умерла родами — и, кажется, большей частью от горя. И овдовевшая принцесса взяла выжившего ребенка соперницы в дом — воспитывать с собственными детьми. И выделила ему владения из своей вдовьей доли. У первого Валуа-Ангулема не было косой полосы в гербе, он ее прочертил сам, чтобы ни одна живая душа не смела вслух задаваться вопросом, кто тут бастард, а кто — законные дети.

И вот теперь негодный потомок того добродетельного бастарда, явно не передавшего добродетель младшим поколениям, сидит перед королем в собственном кабинете Его Величества, и смотрит, как будто укусить хочет. Или заклевать.

А перед ним лежит лист бумаги, красивой италийской бумаги лучшего сорта, с виньетками, со всем, чем полагается, а на листе мелким аккуратным почерком с подобающими изящными завитушками — содержание договора с Альбой. Оригинал — без завитушек и написанный втрое крупнее — король Клоду не покажет. Не то что боится, что Клод его от возмущения порвет и проглотит, хотя с него сталось бы, а просто так. По отчасти суеверному ощущению, что — нечего. Хватит с него и копии. Уже хватило.

Король глядит на своего — черт бы побрал предков и их законы — наследника. А тот умудряется смотреть одновременно и на короля, и на лист бумаги.

По лицу ничего не прочтешь. Это у лошадей все на физиономии написано, а с хищными птицами у короля так не получается. Скорее всего, дело в том, что лошади умнее. И, конечно, не в пример симпатичнее.

А еще Людовик всерьез задумывается о том, чтобы королевским указом запретить являться ко двору, благоухая мускусом. Всем запретить, кроме Валуа-Ангулемов. Чтобы потом, разговаривая с придворными, ненароком не вспоминать дражайшего пока еще единственного наследника. А то говоришь с дамой… и будто обоняешь Клода.

— Ваше Величество, — говорит негодный вассал, — я смею предположить, что вы не показывали бы мне этот документ, если бы не приняли решение.

— Наше решение, — опирается ладонями на стол король, — зависит от вашей верности нам.

Опасный момент. Сейчас может начаться. Нет, не начинается.

— Я присягал Вашему Величеству, — непроизнесенное «к сожалению» висит в воздухе и даже отражается в зеркалах.

— Мы помним. — И даже помним, кому обязаны короной, или хотя бы жизнью, и уж по крайней мере, тем, что дамоклов меч рухнул не на голову Людовика VIII, а на того, кто этотмеч подвесил. Но и все остальное мы тоже помним, дорогой Клод… — Равно как и помним, что это нисколько не мешает вам препятствовать осуществлению нашей воли и трудам на благо государства.

Катон нашелся… войска ему в Каледонию. Перед послом стыдно. Если бы не альбийская королева, дай ей Господь сто лет здоровья, хоть она и схизматичка… ничего, Господь же и разберется, кто прав, — так ведь и маялись бы до морковных заговен!

— Предполагается, что моя обязанность — советовать, когда мой король спрашивает совета.

И это, надо сказать, чистая правда. Никто, нигде и никогда не оговаривал, что советы должны соответствовать желаниям правящего монарха. Этого не требовал — формально — даже двоюродный дядюшка.

У Клода даже правда получается какой-то возмутительной. До советов с участием Клода король никогда не думал, что у него может возникнуть и тень желания отрубить кому-то голову за правдивое слово. А сейчас… да какая там тень.

— Мы спрашиваем совета гораздо реже, чем вы его даете! — не выдерживает король, потом усаживается в свое кресло и долго, мрачно созерцает клодову фигуру, это вызывающее пятно багрового бархата с золотой отделкой. Вот сидит же, наверное, и думает, что я ему со всех сторон завидую. И, исходя из этого, строит все свои действия. Решительно все. Дурак… — Ладно. Довольно. Я понимаю, что у вас есть свои интересы. Вы — не понимаете, что интересы наши совпадают.

Дальний родственник вежливо наклоняет голову. Зеркала отражают этот жест, кажется, с легким опозданием. Убил бы всех.

— Вы правы, я принял решение. Это хороший договор и я его подпишу. Я постараюсь сохранить за вдовой моего кузена все ее титулы, я понимаю что это хорошее оружие, но яне обещаю удачи. Я могу пообещать вам другое. С сегодняшнего дня я не желаю сталкиваться даже с тенью противодействия с вашей стороны и со стороны ваших союзников. Вне зависимости от того, что вы думаете как советник. Вне зависимости от того, в чем вы видите свой долг. Кампания будет идти в соответствии с моей волей — и только с ней. После того, как мы снимем осаду с Марселя, я куплю те самые две трети парламента, которые упомянуты в договоре. Они продаются и я их куплю. Конечно, они возьмут свое слово назад очень быстро — но это уже не будет иметь значения. И эту кампанию я отдам вам. В конце концов, от вашей победы я только выиграю.

Наследник медленно поднимает голову, смотрит прямо в лицо. Взгляд у него неприятный. Яркие черные глаза, какой-то лихорадочный блеск, румянец тоже яркий, словно у Клода всегда жар. Узкое, резко очерченное лицо — но он уже полнеет, по щекам заметно, между ними торчит крупный нос с горбинкой. Ястреб наш герцог Ангулемский… а стригся бы покороче, был бы попросту стервятник. С надлежащими перьями торчком.

Король недолюбливает соколиную охоту: сидящие на руке, очень близко, крупные хищные птицы кажутся совершенно непостижимыми. Что бы там сокольничьи ни говорили, нет ни малейшей уверенности в том, что здоровенная когтистая и клювастая тварь сочтет добычей зайца, а не хозяина. Это не страх, хотя изложи Людовик эту точку зрения Клоду, тот — не вслух, так про себя, — счел бы Его Величество трусом. Нет, это не страх. Просто неприязнь к совершенно непонятному и недоступному для понимания посредством разума.

То ли дело лошади… то ли дело Пьер де ла Валле. Совсем не похож коннетабль на лошадь, но смотреть на него так же приятно. И легко. А тут…

— Если же вы, — разрушает тягостную тишину и игру в «гляделки» король, — попробуете препятствовать мне в чем бы то ни было… Хоть в подписании договора, хоть в планировании марсельской кампании… Вы, наверное, осведомлены, для чего здесь папский посланник? Уточню на всякий случай: ему нужна громкая победа. Красивая. И он ее получит. Разгромить мятежного маршала Аурелии Клода Валуа-Ангулема — неплохое начало военной карьеры. А потом он вместе с де ла Валле возьмет Марсель. И, дорогой наследник, вам не на кого будет опереться. Ради этого, — король стучит пальцем по листу бумаги, — меня поддержат все. Все, ясно вам?

— Это хороший договор, Ваше Величество. Он оставляет лазейки обеим сторонам, но позволяет им не убивать друг друга. Это очень хороший договор, при одном условии. Если он честный.

Детская игра «верю-не верю».

Чертова птица упала с небес и вцепилась в единственное уязвимое место. Верим ли мы альбийцам? Мы очень хотим. Но можем ли?

— Ваше Величество, — продолжает Клод. — Обратите внимание, пожалуйста, вот на что: Альба в прошлом году уже пыталась добыть этого медведя. Им не удалось. Не удалось, хотя мы… ваш покойный предшественник для этого не сделал ничего. Каледонцы справились сами. Теперь наши островные соседи хотят обменять свою неудачу на наш отказ от охоты. И предлагают вдобавок целый обоз подарков. Это невыгодная сделка. Зачем им это?

Я могу найти тому только две причины. Первая — они видят возможность быстро взять Каледонию изнутри и хотят, чтобы у нас на это время были связаны руки. Но для быстрой победы им мало просто навербовать сторонников. Прошлый год это ясно показал. Им нужна будет, и это необходимое условие, смерть королевы-регентши. Ваше Величество,есть только один способ сделать так, чтобы нужный человек умер в нужное время — убить его самому. Но это — как бы ни было подобное развитие событий неприятно лично для меня — не самое опасное. Что если они вовсе не собираются соблюдать договор и просто начнут военные действия, когда мы завязнем на юге?

Когда Клод думает как военный, а не как интриган, видящий себя на престоле, с ним даже приятно иметь дело. Хотя, — с тоской думает король, — отчего бы ему хоть раз, ну хоть раз не выйти из роли адвоката дьявола?

— Ваша почтенная тетка тяжело больна, об этом знают от Лондинума до Ромы, — и вы знаете, и не надо мне тут изображать лишнюю мнительность… — и о военных действияхгде именно вы говорите?

— В лучшем случае в Каледонии, в худшем — по всему нашему побережью. Сестра моего отца никогда не отличалась крепким здоровьем, а тяжело болеет уже лет пятнадцать… Ваше Величество, вы не просили у меня этого совета, но нам нужны заложники.

А голову альбийской королевы на блюде тебе не надо?! Нет, дражайший Клод, такой танец и ты не станцуешь, да и я не царь Ирод, мне твои танцы, что с покрывалами, что без — не нужны. Мне нужен этот договор с Альбой. Он выгоден.

Король смотрит в стол, молча смотрит в стол. Красивая инкрустация на столешнице: подробная карта Европы. Заказал покойный предшественник Карл, а вот посидеть за ним не успел. Стол — единственное, что Людовик оставил от прежней обстановки. И глаз радует, и вещь полезная. И Марсель здесь еще принадлежит Аурелии, и Арль — тоже наш.Дернул же черт двоюродного дядюшку захватить этот клятый Арль! Арелатцы за древнюю свою столицу удавиться готовы — этакое оскорбление… так и нужно было отжимать их назад, на север, а не лезть ко всему еще и на полуостров.

— Я, — говорит Людовик, — не хочу, чтобы вы думали, что я не даю вам возможность выбирать. Договор этот я подпишу… В любом случае. Но если вам так не нравится положение вещей, я дам вам шанс поступить по-своему. Раньше пятницы договор подписан не будет. Сегодня понедельник. У вас есть три дня, чтобы покинуть Орлеан и отправитьсяв Дун Эйдин. Со своей свитой, только со своей свитой. Без армии. Но тетушку поддержать вы сможете. И от отравителей ее защитить.