Чтение 10–й страницы книги ~Стальное зеркало~

Не осталось ничего, ну ничегошеньки.

Клод же почему промолчал, он наверняка хотел, чтобы на приеме все, кто надо, увидели, как я там брожу, черней альбийского посла. Увидели и поняли, что он обрезал буксирный канат. Значит, сбылись его опасения и круче, чем он думал — и с обвинением в измене не стали ждать, пока он пересечет пролив.

На него и давить теперь смысла нет.

Все, это — край. Вот так он и выглядит. В Дании мне армию не дадут, потому что в Дании ее просто нет, у них своя война, и войну они выиграют так, что лучше бы проиграли — больше бы войск осталось. Чтобы набрать хоть пару-тройку полков севернее, на Балтике, уйдет прорва времени и еще больше денег. Денег у меня нет тоже. Клод не даст ни ливра, а с тем, что у меня на руках, я могу набрать от силы тысячу головорезов… поплоше. В Арморике, например — Жанна будет рада, что в ее землях убыло сброда, вот тут у нее еще и денег можно попросить, но того, что она мне выделит, хватит только на наем кораблей для перевозки этой тысячи. А помогут они мне — как коту колеса…

И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..

Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.

Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро… и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.

На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя — отдельно. На приеме взглядом встретились случайно — на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу… да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.

А теперь, когда договор подписан, во всем этом и смысла нет — никакой скандал этот союз уже не испортит. Жану с Карлоттой помочь все равно нужно: и жалко дураков, и обещал, но вот ему самому уже никакого толку. Разве что убить этого посла как-нибудь — да не как-нибудь, а чтобы все друг про друга недоброе думать начали… Папа вспыльчив, детей своих любит, с союзом в Орлеане тянули, со свадьбой тоже, а когда все причины для промедления кончились — посол возьми да и умри. Годится тебе такая мысль, а, паук? Мне тоже не очень.

Лучи из прорезей в ставнях пробиваются, на пол падают. Сначала багровые были, нехороший оттенок. Красно небо поутру — моряку не по нутру, как говорят. Хотя где Орлеан, а где море, где и впрямь алое небо на рассвете — к шторму…

Острые, тонкие лучи, как клинки. Тронь — порежешься. Потом потихоньку вызолотились, раскалились добела. Режут пол на полосы, можно долго смотреть, до самого полудня, пока солнце через зенит не перевалит.

Ладно, хватит валяться. Что бы ни было, а вот валяться нельзя. Потому что очень хочется — накрыться с головой, чтоб никакое солнце не пробралось, в слугу сапогом кинуть — умываться, одеваться, да иди ты к черту, может, черт мне за тебя денег отсыплет? Не отсыплет, за такого нерадивого охламона еще доплатить придется… И спать. До скончания века. Как в холмах. Проснуться — а на дворе новый век, никакого Клода, никакого Людовика, никакого посла Корво, никакой Альбы…

Ага, денется куда-нибудь Альба, как же! Проснешься, а ты уже подданный Ее Величества Маб, королевы альбийской и каледонской.

Королев альбийских у нас вообще две: одна в Лондинуме, другая в Орлеане. Одна умная за двоих, другая дура. Одна нас съесть норовит, с другой толку как с козла молока.

Посему нужно встать, умыться, побриться и одеться. И начать думать. Не бывает так, чтобы выхода не было. Если выхода нет — это тупик, а если заходишь случайно в тупик,нужно развернуться кругом и быстренько из него выйти.

Правильно, паук? Тебе хорошо, тебе бриться не нужно. С другой стороны, твои мухи — из гадости гадость. И как ты их только ешь?

Встал, спугнув паука. Пол не холодный — здесь вобще почти не бывает холодно, и воздух тоже теплый, но проснуться можно. А на улице здесь воздух по утрам складчатый —где-то прогрелся, где-то еще нет… нет уж. Не нужно привыкать жить в городах.

А паук-то был не зря. Если нельзя вперед или назад, то, может быть, стоит попробовать вверх или вниз… Король войны хочет, а с выступлением тянет, и не только в Клоде там было дело. А не выяснить ли мне, почему? Где они так завязли?

Может быть, найдется место, где чуть придави — и конец летней кампании.

Только дело-то не в кампании, ничем мне не мешает Марсель… Держала его Аурелия, пусть и держит себе, все лучше, чем Арелат с его вильгельмианами, которые того гляди на трон усядутся, а это зараза почище Нокса. Но других союзников, кроме Аурелии, у Каледонии нет, а этим союзникам ровно в этом году очень понадобилось воевать на юге.Вместо того, чтобы воевать на севере. А это не устраивает меня лично…

Тьфу, черт, о чем это я, — осекся Джеймс. Договор-то подписан. Ни альбийской, ни аурелианской армии в Каледонию больше хода нет. Так что мне нужно каким-то чудом обвалить договор между Орлеаном и Лондинумом, чтобы Клоду, мерзавцу, руки развязать. А вот потом уже разгонять тройственный союз. Веселая задачка, господин лорд-адмирал,верно?

У меня нет ничего, кроме небольшой суммы денег и трех кораблей. А замахиваюсь я на то, что всему Арелату, Алемании, Франконии и Галлии, кажется, не под силу. Ладно. Им не под силу — а я сделаю. Как угодно.

А как именно — об этом мы с бритвой в руке размышлять не будем. Орлеанские господа сами не бреются, вот в такие моменты и понимаешь, почему: нехорошее это дело, с лезвием у горла думать, как бы свернуть гору и осушить море… но я не аурелианец, я каледонец. Мне привыкать к здешним обычаям нельзя. Я от этого делаюсь шелковый и полированный, как ромский посол.

Джеймс еще раз вспомнил заезжую парочку — долговязый плечистый толедец и Папин сынок. Чем же я им так насолил, когда только успел? Или до них история с Карлоттой каким-то чудом дошла? Это хорошо бы, конечно. Может, посол все-таки поимеет хоть каплю стыда и жениться на чужой невесте откажется. Хотя… какой там стыд. Кажется, это чувство в душе посла Корво не то что не ночевало, за один стол не садилось. Ни разу. Ни стыда, ни чести — другой бы предложил прогуляться по орлеанским закоулкам один наодин, и дело решить по-честному, по-мужски. А этот… статуя. Мраморная. Блестящая. Золотой мальчик, любимый сын ромского понтифика. Мне бы в папаши — Папу Ромского, я бы нашел, куда девать его деньги и связи…

Да я бы с одной десятой того, с чем он сюда приехал, сделал бы все нужное раз и навсегда. А они одну паршивую кампанию начать не могут. Курам на смех. Ничего. Придумаю. И на бритву мне плевать. Пусть за мной и дальше желающие бегают. И сожалеют о том неудачном моменте, когда догнали.

Зеркало — не зеркало, а пакость полная. Лет десять назад, когда его поставили, наверное, хозяин всем похвалялся, мол, вон какая вещь, с полуострова везли. Почти в рост! Теперь рама треснула… дубовая рама-то, резная, это что ж с ней делали? Амальгама пятнами пошла, стекло зеленью отливает, смотришься — словно себя на дне озера разглядываешь, вода чистая, каждый камушек виден, каждый стебелек… и посреди этого всего — твоя физиономия. Почти как живая, только зеленоватая и черты расплываются. Дрянь зеркало. Видимо, потому и рама ломаная… а на шаг отступишь — все нормально.

Отличные, по меркам Орлеана, апартаменты. До дворца пешком четверть часа, целый этаж, второй, он же и последний. Выше только крыша, а на нее, кстати, очень удобный ход.Спальня, кабинет, каморка прислуги и кухня — широко и просторно, опять же, по орлеанским меркам, живем.

Только неприятная квартирка. Чем думал, когда о найме договаривался? То ли пьян был, то ли, наоборот, слишком трезв. У меня даже мыши не водятся, вот не водятся — и все. На первом этаже есть, узнавал, а на втором — нет. И в любую теплынь словно сквозняком по спине тянет — холодным, сырым. Жаровни ставил, не помогает. А еще тихо тут, тише обычного, без повода. Семейство внизу живет большое, а не слышно, разговоров лакея со стряпухой с кухни не слышно. Словно в колодце. Каменном, добротном колодце. Ходишь по спальне — шаги глохнут…

За спиной шуршание. Знакомое, привычное, можно не оборачиваться. Научился уже, олух, не ходить тихо и под руку не говорить. Впрочем, первому они все учатся быстро — после первой-второй ошибки. Зато постную морду строить перестают, когда выясняется, что все эти здешние изыски, вроде температуры воды, хозяину безразличны. Ну вот. На человека еще не похож, но за Лазаря в погребальных пеленах уже не примут.

— Что там?

— К вам гости, господин граф.

Какие еще гости? Солнце только-только над краем неба приподнялось, из-за крыш еще видно наполовину, это что за гости в такое время? С ума кто-то спятил, не иначе. А былбы Жан с очередными страданиями, так это чучело сообщило бы, как он там выражается «сын коннетабля господина графа де ла Валле с визитом». Чучело чучелом, а очень любит гостей называть с полным титулованием. Выговаривает с удовольствием, гордится, наверное, что к хозяину такие солидные гости ходят… но это не Жан. То ли увы, то лиура: сейчас только влюбленного приятеля не хватает, чтоб совсем озвереть. Не Жан и не из Дун Эйдина, оттуда не гости, оттуда гонцы со срочными известиями.

Вот только о договоре мне почему-то не сообщили. Парламент наш любезный, разрази его три тысячи соленых чертей, оказывается, неделю заседал, договор этот… на который никаких уже чертей не хватит, обсуждал, а я о том узнал от Пьера де ла Валле. Как хочешь — так и понимай. Что, Марии-регентше я тоже чем-то не угодил?..

Кто ж это может быть? Время не для визитов, прямо скажем. Это если по этикету. А если без этикета, то застать Джеймса Хейлза дома можно не каждый день. И в подходящее для посещений время его дома точно нет. А вчера никто не приходил. И позавчера тоже. Никто. Не только не спрашивал, вообще не появлялся. О первом рассказал бы привратник, а о втором — привратник дома напротив. Значит, кто-то видел, как некий Джеймс Хейлз вчера вернулся домой, и доложил. И гости пришли с рассветом, чтобы не упустить. Хотя найти его в городе много проще… Заинтересованы в нем и не хотят, чтобы их видели. Интересное сочетание — кому вдруг по нынешним временам может понадобиться представитель королевы-регентши?

— Зови в кабинет. — А что у нас в кабинете? Будем надеяться, что порядок, давненько я туда не заглядывал. — Вина подай.

Ну, посмотрим, кто ходит в гости по утрам.

Пока Джеймс размышлял, надеть ли камзол, или ну его, и пришел к выводу, что ну его, нечего спозаранку с постели поднимать, гости потихоньку прошли следом за лакеем, расселись по креслам. Устроились вполне свободно, как обнаружил хозяин еще в дверях. Удивился. По виду господа — самые обычные купцы, не сказать, что особо состоятельные, но и не бедствующие. Добротное длиннополое платье из альбийского сукна, шапки без отделки… таких купцов в Орлеане тринадцать на дюжину. Адресом, что ли, ошиблись… в такую рань?

Но вот как повернулись навстречу… нет, такие купцы, конечно, тоже бывают. И как раз в Альбе, чтоб ей по самую границу потонуть. Или на полуострове, хотя тамошние попестрей обычно будут. Но на материке такая повадка говорит о том, что хозяин ее к третьему сословию не принадлежал сроду, и предки его тоже. По улицам они, наверное, с таким видом не ходят. А ему показали, чтобы знал, с кем дело имеет. Ну, паук, если они с чем хорошим пришли, я тебе сам мух ловить буду.

Джеймс шугнул лакея, надежно — в кухню, оттуда паршиво слышно, а вина я гостям и сам налью. Сел в кресло, благо, стол круглый, обоих купцов-не-купцов отлично видно. Один постарше, светло-рыжий, пострижен коротко, наружность самая что ни на есть обыкновенная. Не постараешься — не припомнишь, не узнаешь. Второй, кажется, из южан — загорелый, чернявый, носатый… а волосы выгорели и уже наполовину отросли, значит, в прошлом году носило его где-то не севернее Карфагена. Кажется, в море — знакомый такой прищур, и вокруг глаз морщины.

Очень интересная парочка.

— Чем обязан визитом? — спросил лениво, ногу на ногу закинул… а что нам какие-то купцы?

Так через губу, как местные говорят, ему никогда не научиться, но это и не то умение, которое стоит осваивать.

— Мы, я и мой товарищ, — начал рыжий, — как господин граф изволит видеть, негоцианты. Торгуем, в основном, пряностями и прочим южным товаром. У нас хорошее дело и оно могло бы быть еще больше, но Аурелия берет такие пошлины за вывоз, что мало кто севернее может себе позволить покупать наш товар. Мы заинтересованы в том, чтобы эта ситуация изменилась.

Издеваются, подумал Джеймс, или все-таки адресом ошиблись. Кто-то мне хотел доброе дело сделать, порекомендовал им меня… но сильно напутал.

Джеймс напомнил себе, что он не куртуазный аурелианец, а северный дикарь, и напрямик спросил:

— А я-то чем могу помочь?

— Для того, чтобы избежать этих пошлин, нам нужно немного, — улыбнулся рыжий негоциант. На что угодно спорю, его компания если и платит за пряности, то сталью. — Совсем немного. Сущие пустяки. Достаточно, чтобы Арелат приобрел порт на Средиземном море.

— Сейчас, сапоги надену и поскачу завоевывать, — пообещал Джеймс, улыбнулся до ушей. — Давайте, почтенные, без лишних намеков. Чего вы хотите, чем расплачиваться будете?

— Давайте я лучше сначала скажу, чем будем расплачиваться. Если Арелату не потребуется воевать с Толедо, Аурелией и Ромой сразу, освободится много рук и достаточно много денег. Этих денег не станут жалеть, торговые сборы, очень разумные торговые сборы, окупят их в первый год. Но, конечно, часть из них уже распределена. Я плохой негоциант, господин граф, я не буду торговаться. 150 тысяч золотых и 10 тысяч солдат. Не самых лучших и опытных, заранее вас предупреждаю. И большая часть набрана на севере. Но это — единственные их недостатки.

Вином Джеймс не поперхнулся, а вот край бокала чуть не откусил — очень уж не хотелось по-дурацки раззявить пасть, вытаращившись на дорогих гостей. Это провокация какая-то. Или шутка. Очень дурная. Этих комедиантов мечом гнать, как им по происхождению положено, или пинками, по одежке?..

Когда-то жил в этих апартаментах ни много, ни мало — секретарь главного казначея Аурелии. То ли деньги копил, то ли просто не воровал. Впрочем, на обстановку не поскупился, и на отделку. А потом в одночасье удавился, и наследников не нашлось. От того секретаря и осталось зеркало, да на стенах обивка из свиной кожи. С золотыми вензелями. За десяток лет позолота почти обтерлась, сохранилось тиснение да невнятный намек на золотую пыль. Смотришь мимо уха рыжеволосого на эту стену… то ли были вензеля, то ли нет. То ли гости болвана валяют, то ли нет. Не подойдешь поближе, не поскребешь — не выяснишь.

— Допустим, я решу, что я пьян или сплю — и вы оба мне мерещитесь. От видений разумных речей ждать не приходится. Но их можно спросить, как — во сне или наяву — можетодин адмирал не самого лучшего в мире флота, находящийся в лигах и лигах от этого флота, помешать трем государствам в этом деле? Можно спросить — и если у видений наэто не найдется ответа, отогнать их крестным знамением… или чем-нибудь покрепче.

— Господин лорд-адмирал, — загорелый усмехается, забавно выглядит: продубленная кожа на скулах натягивается, а лицо неподвижное, как у носовой фигуры. — Сделать это довольно просто. Достаточно убить одного-единственного человека.

Это здорово, что в Орлеане делают такую прочную посуду. Интересно, паук этот им докладывает или, наоборот, он эту мысль мне с утра пораньше от них же и притащил, письмоносец восьминогий.

Обещал я ему мух ловить… не знал еще, что обещаю.

— Я много чем был. Наемным убийцей еще не доводилось.

— Господин Хейлз, — щурится южанин, это хорошо, с ним говорить куда проще. — Вам привычно убивать в бою, и я вас прекрасно понимаю. В поединке. Так было бы очень хорошо, если бы этого человека вы убили именно в поединке. Так, чтобы весь город знал, кто. Убить исподтишка мы способны и сами. Но вы — единственный во всем Орлеане, кто может сделать это, никого не предав и никому не навредив.

— Почему для вас важно именно это? Мне казалось, что вам было бы куда выгодней бросить тень на одну из партий.

— Вы меня изумляете, — короткий смешок. — Нам выгоден вариант, при котором общеизвестно, кто стал причиной гибели посла. Некий весьма своевольный каледонец, которого предали все, включая регентшу. Герцог Ангулемский не дал ему ни денег, ни армии, король Людовик попросту не заметил… а Мария Валуа-Ангулем даже не предупредила о договоре между Альбой и Аурелией, — это сколько ж они за мной следили? — Вот достойному слуге каледонской короны и пришлось действовать на свой страх и риск. Его, конечно, отблагодарили… и вполне вероятно, что его даже наняли люди из Лиона. Но это не дело рук ни одной из аурелианских партий, а личная инициатива того своевольного каледонца. Договор между Альбой и Аурелией остается в силе. Союз между Орлеаном и Ромой… в общем и целом тоже не нарушен. Союзники не рассорятся, но эта смерть обойдется им в несколько месяцев — а они и так уже потеряли слишком много времени. Деблокировать Марсель не удастся, город падет… И я не стал бы ставить свою шляпу против вашей, что его отобьют на следующий год. А больше этому союзу не прожить. У Папы начнутся неприятности дома… если он вообще переживет эту потерю, да и Франкония спать не будет.

Очень интересные нынче арелатские наниматели пошли. Сами себе палки в колеса втыкают, сами на себя узду надевают. Забавно, а сколько бы за пересказ этого разговора мне заплатили в Лионе? Да нет, это уже лишнее. Наверняка все у них с Лионом заранее обговорено. И господа негоцианты, которые такие же негоцианты, как я, — хотя чернявый, пожалуй, и впрямь капитан, но едва ли торгового флота, — совершенно не опасаются, что я пойду передавать содержание разговора Клоду или тем паче королю. А я ведь и впрямь не пойду ни к тому, ни к другому.

Я даже к коннетаблю с этим прийти не могу. Потому что черт с ним, с убийством, но где, когда, кто мне еще даст сто пятьдесят тысяч золотом? Я уже ради этой суммы всех продам и предам, а десять тысяч арелатских солдат… ну и кто из двоих из зеркала вылез, рыжий или черноволосый? Где ваш договор, давайте сюда, я кровью распишусь.

Хотя нет. Пока не распишусь.

— Я понимаю, что людей вы гарантировать не можете. Тут мне придется положиться на ваше слово. Как и вам в некоторых вопросах придется положиться на мое. — Напримерв том, что Его Святейшество Папа не узнает, что смерть его сына покупали не люди из Лиона, а люди из Равенны. Не Арелат, а Галлия. Официальные союзники. — Но вот про золото я хотел бы услышать больше.

— Людей вы получите. Закончив с делом, отправляйтесь в Лион. Вас встретят на границе. Я встречу, — на всякий случай уточнил капитан. — Что же до золота…

— Мы прекрасно понимаем, что в подобных делах не обойтись без задатка. В течение четырех недель вы получите половину названной суммы. В той форме, какую сочтете наиболее предпочтительной. Вторая половина будет ждать вас в Лионе, — вступил рыжеватый.

Значит, это серьезно… И, кажется, понятно, в чем дело. Галлия и Арелат договорились за спиной у остальных. Но Равенне не нужен сильный союзник на том же самом побережье — аппетит приходит во время еды и Арелат может и не остановиться. Вот они и нашли, куда спровадить лишних — с их точки зрения — солдат.

А что получает Арелат? Много. Возможность убрать войска с галльской границы. И возможность не в следующем году, так еще через год взять Аурелию в клещи — с востока ис запада, от нас. Десять тысяч — это не сыр в мышеловке и не сама мышеловка, армии вторжения из них не получится, да к тому же они по вере всем в Каледонии чужаки. Но тот, кто приведет эту силу в страну, вынужден будет с ней считаться. Очень и очень считаться. Во всяком случае там, где дело касается исполнимых желаний. А еще, если подумать, можно вспомнить о том, что Каледония некогда была опорой сельдяного и трескового флота. Это сейчас из-за войны все прахом пошло, а на север по рыбу ходят датчане с басками. А если дать нам пару лет мира и возможность отстаивать свои интересы… то с датчанами мы договоримся, поделимся. Как-нибудь. А кое-кому придется искать другие тресковые места. И я знаю, кого очень заинтересует доля в этой рыбе.

Нет, возможно, потом подводные камни и обнаружатся, но пока — сходится.

— Я хотел бы вас предупредить, — вступает черный. — Ваш противник — очень хороший боец. Исключительно хороший. Он уступает вам только опытом.

Это вызов, как говорят наши альбийские соседи, это, определенно, вызов. Южанин знал, что сообщить. И как. Важные сведения, действительно важные. И в чем-то меняющие дело. Убивать ромского мальчишку, бывшее духовное лицо, по виду — прутом перешибешь… или драться с равным. Почти равным.

Нет, все равно — скверное дело, как себя ни уговаривай. Но другого шанса нет и не будет. Да и этот — невозможный, разве что паук наплел, людям так не везет. Не бывает так. А что репутацию украсит еще и наемное убийство, спасибо, что политическое… очень противно, и придется на собственную брезгливость наплевать. У меня Каледония заспиной, мне не до чистоты перчаток. Папский сынок — или отбивная по-каледонски, человечина с кровью. Простите, Ваше Святейшество, вы меня, конечно, не поймете… на этом свете. А на том мы с вами не встретимся.

— Я вас понял. Я думаю, не нужно говорить, что я согласен. Вы платите за то, что в этом году Толедо, Рома и Аурелия не придут в ваш… средиземноморский порт. Я беру эти деньги.

И все остальное.

Да, все остальное, что идет с этим. Все. Включая паука. Он принес ту удачу, которая у него нашлась. Это лучше, чем ничего. Это сказочно лучше, чем ничего.

— Мы очень счастливы тем, что вы проявили понимание к нашим интересам, — поднялся рыжий. — Мы признательны вам за этот разговор и надеемся увидеться в ближайшее время, всего через месяц… или пять недель. Позвольте вас еще раз поблагодарить…

Капитан слова заплетать не стал, поднялся, протянул руку. Широкая ладонь, обветренная, с отчетливыми мозолями.

Джеймс молча посмотрел на протянутую через стол ладонь, и не пошевелился.3.

Колокол вдалеке отбивает полдень. Полный и чистый звук, без надтреснутой хрипотцы. При литье больших колоколов самое главное — не переборщить с оловом. Если дать слишком много, не будет ни громкости, ни звонкости. А когда льют небольшие, напротив, на олово скупиться нельзя, иначе выйдет звук противный, дребезжащий и попросту визгливый, но чем больше олова, тем хрупче колокол. Зачем торговцу шелком знать, как отливают колокола? Низачем, просто услышал звон — и вспомнилось, когда с торговыми людьми беседуешь, особенно в дороге, чего только ни узнаешь.

В почтенном собрании купцов, которое никак себя не называет, ибо все эти штучки с названиями, эмблемами и девизами — для дворянских бездельников, а не для честных негоциантов, мэтр Эсташ самый молодой. Не последний человек в кругу, что собрался сейчас в приличном заведении, отмечать рождение первого внука у одного из купцов, ноговорить первым — ему.

— У меня две новости. Одна паршивая, а другая куда хуже, — говорит мэтр Эсташ, глядя в стол. — С какой начинать?

Перед ним — замечательная утка, фаршированная тремя видами орехов. Обложена вареными овощами. Роскошное угощение, сочное, вкусное, но кусок в горло не лезет, да и доброе пиво, что тут подают — не пьется. Новости гораздо хуже, чем он сказал уважаемым товарищам.

Просто тех слов, что описали бы положение вещей точно, почтенные негоцианты не употребляют. В присутствии равных, по крайней мере. И на трезвую голову.

— Начинайте с паршивой, — говорит Франсуа Лешель, старшина шерстяного цеха.

— Паршивая проста. Два дня назад двое людей короля Тидрека посетили Джеймса Хейлза, графа Босуэлла, и предложили ему деньги и военную помощь в обмен на смерть папского представителя. Арелатские деньги и арелатских солдат. Очень много того и другого. Он согласился, конечно.

Почтенные негоцианты бледнеют с лица, давятся, кто чем. А я предупредил, хмуро думает Эсташ Готье, а вот что вы скажете, когда следующую услышите… я уж и не знаю. Но это — только когда спросят. Иначе подумают, что он взялся извести соратников.

За длинным столом, уставленным яствами, дюжина человек. Самые дельные люди Орлеана, умеющие думать дальше прилавка, выше навеса над прилавком. Все удачливы в торговых делах, все повидали мир. Понимают с полуслова, чем для них всех чревата затея равеннцев. Марсель будет взят, Арелат выйдет к морю, через год-другой захочет двигаться дальше, встрянет Толедо, проснутся неаполитанцы… будет не Средиземноморье, а бурлящая похлебка, в которую сунься — обожжешься, ни торговли, ни прибыли. Если корабль конфискуют на военные нужды, это еще полбеды. Убыток могут и возместить. Если захватят и корабль, и груз, идущий из Африки, с пряностями ли, с шелком, с черным деревом или слоновой костью, с кофе или с чаем, можно разориться. Если некому сбывать товар, любой, хоть из Африки, хоть из Гибернии — тем более.

Блестят латунные тарелки и соусники, играют глазурью пузатые супницы и горшки, пасут овечек благонравные пастушки на кружках. По краю скатерти скачут вышитые гладью олени, они же и на салфетках. Олени — зеленые, такая уж у трактира вывеска, хоть никто из посетителей до зеленых оленей, вроде, не допивался, ну, может, раньше, а нынче сюда ходят только солидные люди. Правильное место: и кормят вкусно, и шум из общего зала не доносится, никто посторонний не всунется. Раз-два в год здесь собираются орлеанские негоцианты, никого это не удивляет. Да и поводы самые настоящие.

— Если это — паршивая, то какая хуже? — Все тот же Франсуа. — Говорите уж.

И предусмотрительно положил двузубую вилку с уже насаженным куском карпа на тарелку. Не понравилось, видно, давиться предыдущим.

— Тот студент, — какой именно, все помнят по предыдущему собранию, — оказался никто иной, как сэр Кристофер Маллин. Кто-нибудь о таком слышал?

Большинство недоуменно переглядывается. Причины у недоумения — разные. Секретарь цеха печатников — старшина там слишком стар и немножко слишком привержен делам веры — морщится…

— Этот виршеплет? Ну книги хорошо идут, конечно… но что тут такого? А что рыцарь, так у них на островах даже стихами пробиться можно.

Нехорошо злорадствовать над почтенными собратьями, но очень хочется. Был бы он только виршеплет, да сколь угодно удачливый, какое было бы счастье…

— Вы, многоуважаемый ле Шапелье, не вполне понимаете… — вздыхает мэтр Эсташ. — Этот виршеплет, как вы изволите выражаться, вирши слагает на досуге. И право в нашем университете изучает на всякий случай. Третий год уже изучает. А знаете ли, почему он решил поучиться на континенте?

Нет, не знают, конечно. Знали бы — так поняли, чем вторая новость хуже первой.

— Видите ли, когда я только этого молодого… как выяснилось, не такого уж молодого, человека заметил, я подослал к нему одного моего родственника. Он в Падую ездил, италийскому счету учиться, но его там не только этому научили. Хороший глаз и умение рисовать торговцу шелком никогда еще не вредили. Он на студента Мерлина посмотрел — и сделал несколько набросков. Я разослал их кое-каким своим знакомым, бывавшим на островах или торгующим с Лондинумом прямо. Трое ответили, что не знают такого. Двое написали, что человек на портрете похож на сэра Кристофера Маллина, знаменитого драматурга, хотя цвет волос не тот и еще пара мелочей отличается. Еще двое промолчали. Один передал с оказией на словах, что не знает этого человека и мне советует его не знать ни при каких обстоятельствах. А девятый рассказал мне несколько историй…

Торговец шелком переводит дыхание, поднимает тяжелую фаянсовую кружку с пивом. Хорошее все-таки пиво: полупрозрачное, яркое как морской камень янтарь, что добывают в Балтии.

— Случилось так, что одному важному лицу в Лондинуме потребовалась подпись на документе. А поставить ее лично нужный человек никак не мог, потому что за две неделидо того утонул в реке. Воспользоваться же услугами обычных своих поставщиков, а они, конечно, были, важное лицо не могло, поскольку не без оснований подозревало, чтооб этих лицах и их занятиях довольно много известно городской страже.

Слушатели кивают. Знают, так издалека мэтр Эсташ начал не зря. И уже поняли, что важное лицо было важным на оборотной стороне Лондинума, а не на лицевой.

— И тут ему порекомендовали… молодого человека. Как раз нужных свойств — бедного, но с образованием и с амбициями. Писал он как курица лапой, но зато умел снять резную копию с чего угодно — и такую подделку никто не мог отличить от оригинала. Юноша сделал нужную подпись по образцу — и его работа так понравилась важному лицу, что лицо решило не топить такой талант в речке, хотя дело было очень важным и тайным… вдруг еще пригодится. Так и вышло. Молодой человек, как выяснилось, был хорош не только в резьбе по дереву. Он многих знал, со многими учился, он приводил патрону людей, желающих занять деньги, добывал для него сведения, убивал, если требовалось. Бесценное оказалось приобретение. И дела важного лица, доселе бывшего важным, лишь в достаточно узком кругу, круто пошли в гору. Настолько, что им заинтересовались извне. Другие, куда более серьезные люди, искали в Лондинуме партнеров, чтобы сбывать фальшивые деньги. Очень похожие на настоящие. Просто удивительно похожие.

Слушатели опять кивают. Фальшивая монета — прибыльное дело, очень. Недаром тех, кто ею торгует, варят в кипящем масле. И все равно желающие находятся. А еще это способ ставить противникам палки в колеса. Аурелии так можно навредить, но не слишком — не на монете стоит здешний оборот, хотя и на ней тоже. А вот Альбе, Фризии или городам и княжествам полуострова — вполне.

— И эти люди, подумав, избрали своим будущим союзником наше важное лицо. За него говорили и связи, и широта интересов и взглядов, и готовность защищать свой оборот, не останавливаясь ни перед чем. А еще оно пока что не было первым лицом в городе, но могло им стать. Конечно им ответили согласием. И вскоре дела пошли как в той сказкепро волшебную мельницу. Само счастье мелется, само в мешки складывается — все в прибыли, никто не в убыли. Ну и молодого человека там оценили быстро. Даже свести от хозяина пытались. Не вышло. Очень уж он был признателен важному лицу за то, что его тогда, в первый еще раз, не убили. Этакая лояльность гостям даже понравилась. Ну и доверие между сторонами росло. Настолько, что спустя какое-то время важному лицу и доставку товара в страну поручили… А еще через несколько месяцев пришла стража и арестовала всех. И важное лицо, и всех его людей до единого, и друзей его, и даже некоторых врагов… и контрабандистов, и чеканщиков… и того толедского дона с помощниками, который из Флиссингена, что во Фризии, этим делом руководил. С последним вышел небольшой шум, все же Фризия государство отдельное… но доказательства им предъявили такие, что те плюнули и сказали, мол, ладно, забирайте ваших воров, нам и своих хватает. Шестерых тогда из Флиссингена прибрали. Дона этого… безымянного, его ближайших людей — и того самого молодого человека. А до Лондинума, до Башни, довезли пятерых.

Рассказчик еще раз останавливается — торопиться некуда, до вечера еще далеко… Только вторая кружка пива закончилась. Мэтр берет следующую, прихлебывает, смотрит на уважаемых товарищей. У Франсуа Лешеля новая шапка от огорчения на ухо съехала, сморщилась и свисает набок. Секретарь цеха печатников грызет вилку, забыв насадитьна нее кусок.

— На оборотной стороне на молодого человека поначалу за это дело очень обиделись. И пытались эту обиду ему выразить, несколько раз. Как вы понимаете, на средства не скупились. Ну после третьего или четвертого случая уже и власти проснулись — вызвали кого надо и объяснили, что их оборотная честь, это серьезно, конечно, но с вражеским государством связываться все же не дело… тех, кто не лез, не тронули же. После этого молодому человеку дорогу заступать перестали. Опять же, рыцарь, неудобно. Но и на острове ему работы не стало — каждая вторая собака в лицо знает и каждая первая байки слышала…

Почтенное собрание потихоньку меняет оттенки лиц, как остывающая заготовка на наковальне. Все цвета побежалости, как они есть, улыбается про себя мэтр Эсташ: на душе отчасти полегчало. Это ему одному не справиться, и даже обдумать толком не получается, а вместе уж как-нибудь разберемся, поймем, что делать.

Соображают многоуважаемые негоцианты быстро. Совсем тугодумов в зале нет, таких сюда не приглашали и не пригласят. Значит, сейчас все сами поймут, что ненароком выловили не просто редкостную сволочь, а единственную и неповторимую, второй нет и не нужно, чтоб была. И не просто единственную на весь мир Господень сволочь, а с рукой там, куда и смотреть-то не стоит, слишком высоко, слишком ярко. Что для этого «виршеплета» большая часть наших скромных торговых дел — игрушки, он этим и на досуге не балуется, иначе не сделал бы карьеру, которую описал мэтр Эсташ, так быстро и так хорошо. Как именно он ее сделал — тоже сами догадаются, не дураки… Это все понять можно. А вот ощущение прозрачной, насыщенной и очень разумной ярости товарищам передать никак нельзя. Ничего, им и всего остального хватит.

— И он обнаружил нашу слежку, — вбивает последний гвоздь торговец шелком.

Вот теперь — действительно, все сказано.

— Вы уверены? — Лешель вилку так и не взял, лежит она теперь, одинокая, страдает.

— Уверен, почтенный мэтр. К сожалению. За ним не могли толком удержаться, то здесь потеряют, то там. И я добавил людей, чтоб все время двое-трое следили. Ну вот лишниеэти глаза и помогли. Как первый из троих к студенту прицепится, так за ним самим почти сразу тень образуется. И когда это началось, я не знаю… может быть, когда заметили, тогда и пошло. Но скорее всего, раньше.

— То есть, уж недели две?

— Пожалуй что. Он вокруг посольства вертится. Приглядывает, видно.

— Но позвольте… — Это мэтр Гийом со смешной фамилией Уи, «да». Смеются только над ним редко, верфи — это такая вещь, что почти всем нужны. — А что вас так беспокоит-то? Война на носу, договор, опять же, готовился, заговоров вокруг как сельдей, в сеть не помещаются. Отчего бы не прислать в Орлеан человека — присмотреть? Да за темиже каледонцами, с которых мы сегодня начали? Что тут такого, чтобы нам ночей не спать?

— Такие не приглядывают, — вот Франсуа Лешель точно слушал внимательно. — Тех, кто приглядывает, мы знаем, и пусть себе. А этот… если он до нас доберется, он нас всех не по ветру пустит, он нас до тюрьмы доведет. Мы — это наши деньги, наши конторы, наши корабли, наши корреспонденты… чтобы такой человек позволил всему этому добру мирно пастись, не принося пользы его делу? Что теперь, доносить на него?

— Да зачем? Мы закон нарушаем? Войне помешать пытаемся? Против договора козни строим? Нет — наоборот же.

— Про нас никто знать не должен, — тяжело говорит старший из сидящих в зале, мэтр Мишо, удалившийся от дел ювелир. — Никто.

— Но про нас уже знают, почтенные мэтры. Мэтр Эсташ же сказал, за его людьми следили. Кто-то же это делал!

Люди за столом переглядываются, смотрят друг на друга, на мэтров Гийома и Мишо, думают.

— Я его видал в кабаке, вы помните. Заинтересовался, бывает. Может быть, для дела, — усмехается мэтр Эсташ. — Решил разузнать, что за прыткий студент. И он тоже может поинтересоваться, кто я такой. Это еще полбеды. Беда, если он глубже копнет.

— Так если его убьют, уж точно без шума не обойдется… А он о вас и рассказать мог.

— Если убьют, шум будет. Да его так просто и не убьешь, — ну вот кому, кому только что объяснял? Не мэтру Гийому, кажется. — А если он как обычно…

Как обычно. Единственный способ убрать лишнего человека, не привлекая чужого внимания. Так, чтоб и друзья покойника не удивились. Орлеан — большой людный город, чего в нем только ни бывает. Мостовая просела. Черепица с крыши обвалилась, да как неудачно… Лошадь понесла, ужас какой, прямо на улице. Воды попил, животом захворал и помер, так все же знают, нельзя в Орлеане воду пить. С моста свалился в пьяном виде. Под телегу попал. Мало ли, что может случиться, что каждый день случается с человеком совершенно случайно? Под телегу можно попасть без всякого злого умысла. Вот будет мэтр Эсташ возвращаться домой, случится с ним этакое несчастье, он же не подумаетна почтенных соратников по торговым делам, мол, наказать решили за неумелую слежку и лишнее любопытство. Телега и телега…

— Я бы все же лучше его на этого каледонца навел. Раз есть две беды, так пусть и повыведут друг дружку, как смогут… а оставшийся может и под телегу попасть, если вы так настаиваете.

Может быть, на меня вскорости телега и наедет, думает мэтр Эсташ, а вот на мэтра Гийома точно скоро крыша обрушится. Совершенно нечаянно. За этакую тупость и несуразие, хоть он и очень нужный человек. Ничего, на верфях не он один, найдется преемник потолковее. Зря я говорил, что тугодумов сюда не пускают… Даже мэтр Мишо удивляется, хотя вроде бы спит на почетном месте во главе стола — сноп снопом, борода, брови кустистые, волосы седые… и не разглядишь обычно, что старик себе думает. А тут брови насупил, носом подергивает. То ли к угощению принюхивается, то ли сердится. Очень недобрый признак для мэтра Гийома.

— Как же вы себе это представляете, почтеннейший? Уж не прийти ли мне к студенту Мерлину, и не рассказать ли ему про Хейлза — а заодно и откуда узнал, кто мне доложил? А?!

— Мэтр Эсташ, да откуда ж я знаю? Я в этом ремесле не подмастерье даже. Это ж не торговые секреты. Но деньги они ему обещали? И не врут же. Значит где-то эти деньги появятся, а они Альбе, небось, и сами по себе интересны. Можно бы оттуда зайти. Ну послушайте ж вы меня… я с королевской службой дела не имел, а вот просто с островитянами— по самое горло. — У мэтра Гийома глаза от рождения круглые, а когда он горячится, так и вовсе как две бусины в ониксовых четках.

Сколько он уже с нами? Да побольше, чем сам мэтр Эсташ, пожалуй. Лет семь, восемь. Но, видимо, до сих пор либо сладко спал, либо вкусно обедал. И ничего не слушал. Совсем. А начни я с ним говорить, как с малым дитем, наверняка ж еще и обидится: что это я его поучаю.

— То есть, вы хотите, чтоб у нас вместо двух бед стало три? Чтоб на меня еще и тот человек, что с Хейлзом договаривался, человек короля, рассердился, что из нашего рукава его письмо выпало?! — нет, он определенно с ума спятил. Знал бы он, кто сообщил о каледонце и найме, молчал бы. Но такому говорить нельзя. Знает мэтр Мишо, он понимает, почему нельзя и что будет.

— Да делайте что хотите. Я потом даже «я же вам говорил» повторять не буду. Обещаю, — глаза как бусины, а лицо как лучшая фарфоровая тарелка, белое и на просвет полупрозрачное. С перепугу, что ли?

— Очень вы любезны, мэтр Гийом, спасибо вам большое, — тянет с головы шапку мэтр Эсташ, топает ногой под столом… хрустит свежий камыш.

— Не за что. С меня на том свете спросится, что от смертного греха вас не удержал. Самоубийство, оно ведь — смертный грех.

Да тьфу на него, дурака этакого. Навести альбийцев на равеннские и арелатские деньги — это уж точно самоубийство. Студент или Хейлз… это все-таки люди, с ними справиться можно. С ними случайности бывают. Даже без нашей помощи. А вот одним словом насолить, да еще как насолить, двум соседним державам сразу — лучше до того умереть, да еще со всем семейством, чтобы мстить некому было. Такого ни мэтр Эсташ сделать не может, ни вся гильдия негоциантов. В ту сторону даже не смотри, ослепнешь. А уж переходить дорожку Галлии и Арелату, людям обоих королей… то, что осведомителю моему после этого жить придется и недолго, и неприятно — это самое меньшее из зол. А вот то, что с нами, со всеми, с мэтром Гийомом тупоголовым — тоже, сделают, лучше вообще и не пытаться представить. Окосеть можно с перепугу, а с косой рожей торговать плохо, будут считать обманщиком.

— Нет людей, нет и хлопот, — говорит мэтр Мишо.

— Значит, обоих, — подводит итоги Лешель. — И как побыстрее. И совсем-совсем тихо, чтобы не было конфуза как со слежкой. Хотя… теперь этот конфуз нам скорей на пользу. Если уж так любопытствовали, так интересовались — с чего бы вдруг убивать?

— Я бы к нему человека послал, — добавляет давно уже молчавший ле Шапелье. — Мол, так и так, собираюсь начать торговлю с Альбой, нужен знающий юрист, да, последили малость, не обессудьте… Больно уж вы шумели. А нам хотелось бы человека, у которого перед другими обязательств нет.

Старый сноп одобрительно кивает, мэтр Эсташ соглашается. Да, так и нужно сделать. Открыто, а лучше прямо в тот день, когда с клятым студентом случится несчастье. Есть лишний приказчик, болтливый, зато обходительный и льстивый. Язык что бархатная тряпка, отполирует что угодно, и слежку, и интерес… но человек ненадежный. Если с обоими что-то случится, оно и к лучшему.

— А хорошие новости у нас есть? — интересуется Лешель.

Договор с Альбой. Мало того, что мир по всему каналу и далее. Мало того, что шерсть. Мало того, что товары с юга… Есть в договоре один пункт, от которого просто слюна течь начинает. В списке портов, куда на время действия договора разрешено заходить аурелианским судам, числится безымянная совершенно гавань на острове Ран… Небеспошлинно, конечно, заходить. Пошлины там драконовские. Про стоимость воды лучше не вспоминать. А уж за право торговать не только кожу, но и мясо под ней сдерут. И ты только спасибо скажешь. Потому что остров Ран — это мускатный орех и, что важнее, мускатный цвет. Это деньги, на которых строят царства. В это придется вложится всем — но, продержись договор хоть одну навигацию, каждая медная монетка окупится тысячекратно.

— Есть, — отвечает мэтр Эсташ, — отчего не быть? Все остальные, кроме этих — хорошие.4.

Ровные линии предметов, ровное сухое тепло, не зависящее от капризов погоды, свет, который падает как удобно, а не как заблагорассудится светилу или слугам. Удобство — не каприз и не привилегия, удобство — это сбереженное время, нерассеявшееся внимание, неулетевшая мысль.

Только вот сейчас оно очень мешает. Потому что каждым предметом на своем месте, каждой сначала рассчитанной, а потом обкатанной подробностью напоминает тебе: ты мог сделать все иначе. Ты умеешь. И у тебя было время. А ты пустил дело на самотек, хуже, ты приставил к нему первого подвернувшегося прохвоста, решив, что вреда не будет.И вот теперь изволь принимать последствия. Из которых труп прохвоста — самое невинное. Покойному дали исключительно простое распоряжение: завести дружбу с кем-нибудь из ромского посольства. Ничего более. Выделили на это средства. В веселом городе Орлеане легко и просто угодить чужакам, показав им, где можно повеселиться. Этого хватило бы. Вино развязывает языки, доверие позволяет направить болтливый язык в нужную сторону. Так не добудешь особых секретов, но это и не нужно. Пока, по крайней мере. Для начала — знакомство, остальное потом, если понадобится.

Все так просто; все казалось таким простым.

Де Митери, мелкий жулик сомнительного происхождения, умел напускать на себя солидный вид. Для чужаков вполне достаточно. То, что де Митери не слишком часто посещает приемную герцога Ангулемского, Клод считал очень удобным. Разумеется, прохвост представляется доверенным лицом — но лишнего себе не позволяет, в ближайшие помощники не набивается. Ему можно давать мелкие поручения, и этого довольно. В начале мая он сообщил, что дело сдвинулось, знакомства заведены. Неделю назад от него передали, что все складывается весьма удачно…

Теперь прохвост мертв. Убит. Одним ударом.

Когда в снятой им гостиничной комнате нашли труп, де Митери уже успел слегка подтухнуть, а с кем встречался жилец, прислуга не помнила. «Кто-то из ромеев, красавчик», вот и все, что удалось узнать. И то неизвестно, в общем, ромей ли то был, или после него де Митери встречался с кем-то еще. Городской страже неизвестно, конечно, пусть сомневаются. Но Клоду вполне очевидно, чьих рук дело. И не так уж трудно представить, в чем причина.

Прохвост увидел повод отличиться, и полез глубже, чем ему велели. Выдал себя, показал, к чему именно питает интерес и какова подоплека дружбы с кем-то из свиты герцога Беневентского. Возможно, даже успел что-то узнать. Может быть, стоящее. Или то, что герцог Беневентский счел стоящим и ответил, однозначно и очень жестко: лицемерного дружка велел убрать. Обозначил границу: не суйся к моим людям ни с чем.

Могло бы быть и хуже, могли бы перекупить… в Орлеане поступили бы именно так, но папский посланник действует, словно он у себя дома.

Скорее всего — так.

И никто не виноват, кроме тебя самого. Даже де Митери не виноват, он всего лишь действовал как глупая мелкая рыба. Но ты знал, что он — глупая мелкая рыба. И решил, чтообойдется. Что пить с ромскими мальчишками можно послать и такого. Наглядный урок оказался хорош. Главное, случился очень вовремя. Если посол не ограничится уже сказанным, если он пожалуется королю — Людовик сочтет происшедшее нарушением их негласного договора. И будет, со своей стороны, прав. В кои-то веки, прав.

А вот ты опять неправ. Увлекся. Рыдать смысла нет, если посол решит доложить об инциденте, он о нем доложит. А вот выяснить точно, что там произошло, необходимо. Де Митери — прилипала, но нет той мелочи, вокруг которой не кормилась бы своя мелочь. А, значит, с ним кто-то был. Кто-то мог что-то видеть и запомнить. Нужно это запомненное собрать и посмотреть, что получится. Послать надежных людей… на этот раз. И не строить догадок там, где можно опереться на факты.