Чтение 36–й страницы книги ~Стальное зеркало~

Оборванец ковырнул грязным ногтем доску. Чистая. Смешно. В восточных трущобах далеко за крепостной стеной, в кабаке, в котором с вечера до утра собирается ворье, а сутра до вечера — кто помельче, — и чисто. Днем тут еще и тихо. Окрестная шваль либо отсыпается, либо в городе на промысле. Да и вообще держат это место здешние большие люди, держат для себя, но и остальным присесть на лавке не мешают. Нужно хорошо знать не только Орлеан, но и такие вот прилепившиеся к нему ласточкины гнезда окраин, чтобы назначить встречу именно здесь. Кит сюда раньше не заглядывал, при своих-то интересах.

Люди Трогмортона взяли Уайтни в «кубик» — куда надежнее, чем частично покойные негоцианты самого Кита. И убедились — посылает записки, исчезает, встречается с кем-то. Потом одному из наблюдателей удалось продержаться на Уайтни до очередного места встречи. И увидеть того, кто приходил. Марио Орсини, мальчик из свиты посла. Потом Уайтни услали из города с поручением. За это время ничего не утекло, хотя всем остальным служащим посольства подбросили по очень вкусной, очень жареной новости. Выводы… выводы можно было делать сразу после истории с Хейлзом. Но не хотелось. Но пришлось.

Кит не спорил с сэром Николасом, когда тот скривился от идеи доложить начальству Уайтни. Действительно, со всех сторон нехорошо. И в посольстве этакое безобразие, бросает тень на самого сэра Николаса. И родственники у юнца, на какую линию ни взгляни, сплошь достойные люди… в общем, пусть себе героически гибнет на службе. Не радинего, ради родни.

А если он все же, все же действовал по приказу, если это свара между службами — что ж. Есть границы, через которые не переступают даже по указанию сверху.

Операцию вел Кит. Сам предложил. Формально — потому что делать это должен был кто-то из них двоих, а у сэра Николаса внешность уж больно приметная, а на самом деле потому, что ему было неловко перед Трогмортоном за историю с Хейлзом. Кит был в этом деле прав, но получилось некрасиво. И раз уж не поссорились — нужно расплатиться, неудобно. Едва Уайтни вернется в город, в тот же день и случится с ним несчастье на службе. Благо, тот и сам помог — не успев переодеться с дороги, послал очередную записку в особняк герцога Беневентского и через пару часов помчался куда-то.

Кой черт дернул его присесть на длинной общей лавке в этом кабаке, Кит не знал. Риск, лишний и ненужный. Дождаться снаружи, тихо проводить, тихо убрать. Обычное дело. Нет — решил же выпить пива… отхлебнул — удивился. Ожидал привычной коровьей мочи, которую в глотку-то по жаре залить можно, не такое пили, но вот запах и вкус лучше не ощущать. Оказалось — замечательное пиво, жаль, ходить сюда долго и неудобно. Да и спрашивать скоро начнут — кто такой, чем промышляешь на хлеб насущный… И спрашивать будет не стража, монеткой не ответишь.

Сел — так, чтобы Уайтни его не видел, а ему как раз оба были заметны в профиль, сгорбился над кружкой. Босяк где-то монету спер, теперь пообедать может как большой человек. Хорошо… а что мухи жужжат, со двора помоями и мочой тянет, в проулке прямо посреди дороги дохлая кошка валяется, раздулась уже — так не босячье дело такого чураться. Очень уважительное заведение, пиво хорошее.

Поднял взгляд — и увидел. Дети… почти одинаковые — тонкие, светленькие, в глазах сплошная наивность, ведрами не вычерпаешь, — трогательно так держались за руки. Итаращились друг на друга. Нежно. Кит едва не подавился пивом — и хорошо, что не сделал следующий глоток. Потому что юный ромей наклонил к плечу голову и тряхнул ей. Тем самым осточертевшим Киту неповторимым движением герцога Беневентского. Ага, неповторимым — отлично повторимым. В мельчайших подробностях. Не отличишь. Волосы только льняные, а не темно-каштановые. И та же челка, кстати, ниже бровей.

Дик Уайтни этого движения, наверное, не заметил. Он о чем-то говорил, шепотом, очень настойчиво. Не заметил — но повторил, совершенно бездумно. Просто подражая. Как все и думали. Только не послу Его Святейшества.

Вот вам и приказ сверху и вся прочая параферналия. Любовь у них, и взаимная. И встречаются, конечно, в таких закоулках, куда свои не могут забрести ни случайно, ни по службе. Боже ж ты мой, и зачем ты таких дураков создаешь?

Ведь если этот ромейский мальчик не наживка, они убили друг друга верней, чем если бы на ножах сошлись…

Кит вышел наружу — не торопиться, не спешить, бродяга выходит по нужде, — распрощался со своими нанятыми, договорился, что вечером расплатится окончательно. Выдохнул. Те могли бы начать и прямо от двери кабака, им было позволено действовать по обстоятельствам. Повезло, пронесло. Решил выпить еще пива — и в глотке пересохло ужене от жары, и полюбоваться на дурных деточек стоило. Пригодится куда-нибудь… это, конечно, только в комедию. Но с прибытия ромейского посольства у нас все комедия и комедия. Популярный жанр.

Пожалуй, молодого Орсини стоит превратить в девушку. Тем более, что ему так даже больше идет. Девушку, переодетую молодым человеком. Идеально. Тогда нашего героя заподозрят не только в предательстве, но и в противоестественной связи — а он не сможет опровергнуть обвинение, чтобы не повредить любимой… а еще лучше — пусть он поначалу и сам не знает, что влюбился в женщину. И помучается порочностью собственной природы. И едва не упадет в обморок, когда девица первой признается ему в любви… естественно, забыв упомянуть, какого она пола.

Вот переводчики-то замучаются. У нас-то родовых окончаний нет, а по-аурелиански поди выразись, чтобы так или иначе свою природу не выдать…

А через пару минут Кит понял, что напрягать воображение, дабы представить себе хоть одного, хоть другого героя в полуобмороке, ему не придется. Потому что в кабак пожаловал собственной персоной капитан де Корелла. Не скрываясь, не переодеваясь. Во всей красе. Прошествовал прямиком к столу, где любезничала парочка, опустил на стол ладони, и негромко что-то сказал. Сначала Орсини, потом Уайтни. Ромейский мальчик едва не стек под стол, Уайтни вспыхнул до ушей. После чего влекомый капитаном Орсини отправился к выходу. По всем движениям толедца чувствовалось, что волочь юного Марио за шкирку ему мешает только нежелание привлекать внимание остальных к этому драматическому эпизоду.

А это у нас будет злой опекун, нацелившийся на наследство юной девицы и принуждающий ее к браку… вот тут наш герой и узнает правду: его Марио на самом деле Мария, помолвленная со злодеем — а пусть же из Толедо злодей и будет. Только сделать из него нечто вроде дона Гарсии де Кантабриа…

И на этом милосердный драматург опустил бы занавес над сценой, на которой присутствовал совершенно багровый от стыда Уайтни… и, вероятно, не менее багровый от сдерживаемого хохота Кит.

Интриги, утечка информации, предательство вольное или как только что показалось — невольное, роковая страсть, приведшая к небрежению государственными секретами… черта зеленого с два!

Если бы через Уайтни хоть что-нибудь текло — де Корелла никогда не явился бы сюда вот так. Даже в виде прикрытия, даже спасая своего человека. Если бы — наоборот — что-то просачивалось через Орсини… его бы тихо зарезали в каком-нибудь переулке, а не волокли за рукав на глазах у всего заведения.

И получается, что наш Дик невинен как перезрелая дочь священника в брачную ночь.

Невинного Уайтни, блаженного дурака, можно было бы и оставить тут. Куда он денется? Никуда, разве что будет запивать свое горе и остужать пылающую физиономию. Но… несложно представить, что в ближайшее время светит его ненаглядному Марио. Трепка, от которой покраснеют стены, потускнеют бокалы, у нимф на гобеленах по всем роскошным формам пойдут цветные пятна, а росписи на потолках осыплются… и никак не на герцога Беневентского, а на воспитуемого им члена свиты. Будет ему проповедь о Содоме, Гоморре и возжелавших странного. Ну что ж, отчего бы и не восстановить справедливость или хотя бы симметрию?

— Что это у вас с лицом, Дик? Кажется, вас кто-то обидел? — поинтересовался оборванец, плюхнувшийся на место Орсини. — Можете мне пожаловаться. По дороге.

— По дороге куда… кто вы вообще, как вы… да какого черта, что это за игры, я тут…

— Отвечаю по порядку, — с наслаждением сказал Кит. — К месту службы, мстительная сволочь, хвостом за вами, лысого, чтобы не рыдать послезавтра на ваших похоронах, занимаетесь любовью с не менее юным не менее идиотом. Надеюсь, на этом с вопросами все?

Вздумай Мигель забрести в эти трущобы один — выводить его пришлось бы юному Орсини: от изумления и возмущения все приметы и ориентиры в голове перепутались. Но он взял с собой трех солдат из гвардии герцога, и один хорошо запомнил дорогу. Он и вел. Капитан же тащил под руку, крепко эту руку стиснув, самое дурацкое из всех дурацких созданий Господа за все века.

Создание молчало, надувшись как церковная мышь на чужую крупу, и в том проявляло зачатки предусмотрительности — начни сопляк требовать обращения согласно положению, свободы или чего там еще, Мигель бы с удовольствием донес его до Королевской за уши. Попеременно за левое и правое, чтоб не оторвались.

И, в числе прочего — за посещение в одиночку самого мерзкого из всех мерзких кабаков, по дороге в который самое дурацкое из всех дурацких созданий прирезали бы не то что за кинжал на поясе, не за хорошие сапоги, за рубашку. Прирезали бы и в канаву бросили, не утрудившись до Луары дотащить. Дуракам везет, правду говорят. Хотя олух и не заметил, что на него поглядывали, как на спелое яблоко на низкой ветке…

Все начиналось всерьез и по-настоящему. Три дня с момента получения Мигелем приказа белобрысое чудовище, взятое в тиски, вело себя безупречно. Никаких писем, записок, отлучек, разговоров — ничего. Он даже и не болтал особо, закопался в трактаты о военном деле, говорил только о марсельской кампании. Ничего особенного не говорил,кроме обычных щенячьих глупостей. И ничего секретного не повторял. На четвертый день с утра получил записку — и сорвался. Переоделся во что-то невразумительное, нодаже не додумался взлохматить волосы или провести по лицу пыльными руками. Маскировка вызывала горькое рыдание. Благородное происхождение торчало из всех прорех чужого камзола, сияло на умытой физиономии и блистало ногтями ухоженных рук. Что такое недоедание, молодой человек тоже не знал и даже вообразить не мог. А еще он не проверялся. И не пытался даже. За ним могли идти хвостом все слоны Ганнибала, иберийские, кстати, слоны — юный Орсини не обратил бы на них внимания. Он летел к цели как возвратный голубь в родную клетку.

Клеткой оказалось питейное заведение сомнительного свойства. А кормушкой — куда более основательно подготовившийся молодой человек, которого и правда можно было бы принять за мелкого ремесленника, если бы де Корелла не озаботился запомнить в лицо всех, кто появлялся на королевских приемах. Не только их, конечно, но этих — поголовно. И младшего советника посольства Ричарда Уайтни — тоже.

Оба уселись прямо у окошка. Рамы из-за жары были сняты, а такую роскошь как затянуть окно от мух и прочей живости тонкой тканью заведение себе позволить не могло. Так что оба красавчика были видны как на ладони. Мигель прикидывал, как бы так взять обоих и доставить к герцогу, не наделав особого шума — с одной стороны, тут всем наплевать на драки и похищения, с другой, чужих везде не любят, могут помешать просто из интереса и ревности. На четверку явных иностранцев и так косились, особенно, троица по другую сторону крыльца. Косились, но шум не поднимали — или догадались, что Мигель сюда явился за птенчиком из своего гнезда, а не по их бродяжьи души, или просто выжидали.

Но взять, может быть, получится. Орсини брать сразу, дать покрепче по голове… альбиец будет посложнее, но его можно и проводить слегка, брать уже на обратном пути. Пожалуй, так и следует поступить. Тем более, что и троица ушла, поговорив с каким-то голодранцем.

Потом Мигель в это окошко еще раз заглянул. Зажмурился, открыл глаза. Хотел перекреститься, передумал, но прочитал отгоняющую бесов молитву. Не помогло. Он видел то,что видел, и никак иначе.

Может быть, Орсини о чем-то и проболтался. Может быть, это даже дальше ушло. Но смотрели эти двое друг на друга так, что хоть сейчас их на сцену тащи, в представление оразлученных влюбленных. Когда на другого глядишь и моргнуть боишься. Вдруг за это время исчезнет…

После двадцати лет жизни в Роме Мигель относился к подобным любовным связям без домашних предрассудков — но вот на романы с иностранцами, особенно с альбийцами, у него терпимости не хватало. А тут и вовсе. Ну влюбился, ну насмерть, ну жить не можешь… доложи, зараза. Расскажи — если не Его Светлости, то хотя бы мне. Ведь что угодно могло выйти, какая угодно дрянь. Поймать могли на этом. Поломать. Убить с перепугу. Его Светлость в это все втравить…

Спасибо, впрочем, что влюбился в альбийца. Они не самые главные соперники ни нам, ни Аурелии. А ведь мог бы, наверное, и в какого-нибудь арелатца, галла или франконца. Мало, что ли, на свете таких вот белесых недоразумений, как Ричард Уайтни?

И что теперь прикажете делать? Ловить? Следить… Ха — а ведь на это и с другой стороны посмотреть можно. Наш идиот о любви своей молчал как рыба-паук. А младший секретарь? Сказал своим или нет? Судя по тому, где они встречаются, не сказал. И что же это выходит… а выходит, что наши голубки в любой момент могут оказаться в супе. Или, скорее, на вертеле. Выследить Марио проще чем слона в Орлеане.

Ну уж нет. Нашего голубя мы потушим сами. С медом, орехами и изюмом. А альбийского… как его тушить, жарить или коптить, конечно, дело его начальства, господина Трогмортона. Но от щепотки приправы в нашем хозяйстве не убудет, право слово.

— Синьор Орсини, вас желает видеть герцог. Дон Рикардо, с вашей стороны стыдно приглашать синьора Орсини в подобное место. Ждем вас с официальным визитом, адрес вы знаете.

И упаси тебя Господь что-нибудь сказать, и уж тем более пошевелиться. Нет, на это пораженного страстью соображения все же хватило. Молчит. Понимает, что раз сюда открыто пришли, то ничего особенно страшного его зазнобе не сделают. Пожалеть, что родился на свет, заставят, но не более. А вот скандал повредит всем, а им с Орсини — в первую голову.

— Мой герцог, моя герцогиня… — непременно поклониться, и Марио тоже слегка к полу пригнуть. — У нас радостное событие. Синьор Орсини решил выйти замуж. Увы, женихего — иностранец и дурно воспитан, а потому не нанес нам визит как подобает. Я передал ему приглашение.

Из глубин склонившегося в поклоне — поди тут не склонись, когда Мигель держит руку между лопатками и подняться не дает, — доносится какое-то возмущенное шипение.

Шипи-шипи. Только тише. Целее будешь.

Есть в мире среди чудных творений Божьих замечательная птица — сова. Среди прочих достоинств, известна она тем, что голову на полный оборот повернуть может. Вот сидит она на ветке к тебе спиной, а потом р-раз — тело не сдвинулось, а на тебя уже два глаза смотрят, оценивают — съедобен ты или нет. Так и Его Светлость с супругой.

— Дон Мигель, — язвительно улыбается герцогиня. — Ну как вы обращаетесь с юной невестой? Подите сюда, дитя мое, сядьте, — госпожа Шарлотта кивает на свободное кресло. — Расскажите, не обидел ли вас чем этот суровый человек?

«Невеста» открывает рот, закрывает его, снова открывает — а слова не идут. Потому что обидел, конечно, но как же рассказать Ее Светлости, чем именно?

— И кто у нас жених? — спрашивает Чезаре. — Надеюсь, какая-нибудь достойная персона?

— Боюсь, Ваша Светлость, — отозвался Мигель, — что и тут имеется некоторая заминка. Это Ричард Уайтни… среди родни у него важные люди есть, но невесте он никак не ровня.

— Мезальянс, — вздыхает герцогиня. — Явный мезальянс. Марио, дитя мое, как вы ухитрились так низко пасть?

Если Ее Светлость только что была похожа на птицу-сову, то Марио сейчас больше всего напоминает рыбу-дораду. Тоже всеми цветами идет… Но вот оторопь у него, кажется, уже прошла. Сейчас какую-нибудь глупость скажет, обязательно. Про силу чувства.

— Любовь не признает границ… — Пока что все в рамках предсказанного. — Вам ли не знать, Ваша Светлость?

Госпожа герцогиня приподнимает брови, ждет продолжения. Серебристое платье с черным шитьем ей, белокожей брюнетке, удивительно к лицу, но не думать про сову невозможно. Сейчас скажет еще что-нибудь — как в когти возьмет. Марио, правда, на мышь не похож, скорее уж на котенка из Анкиры. Беленький, голубоглазый, пушистый — и шипел недавно…

— Любовь, значит, — плотоядно улыбается Чезаре. — Ну что ж. Любовь требует жертв. Вам придется пожертвовать семьей, местом в моей свите и кампанией. Вы готовы на это?

— Вы же знаете, Ваша Светлость, — говорит мальчик, — что я не могу покинуть вашу свиту… даже если бы я был готов пожертвовать семьей, я не стану делать этого буквально.

Нет, не зря мы его убивать не хотели. Ну какой же это ко всей нечисти Орсини — и голова на плечах, когда речь о чувствах не идет, и языком Бог не обидел, и удар держит.

Из окна льется солнечный свет, играет на цветном и прозрачном стекле. Кажется, подуй ветер — и половина стеклянных безделушек разлетится мыльными пузырями. Де Корелла стоит у кресла, на краешке которого умостился котенок. Привычно выбранное место — всех видно, и комнату заодно. Похоже, он отвлек герцога и герцогиню от увлекательной беседы. Они вообще много разговаривают, но о чем — Мигель перестает понимать очень быстро. Хуже, чем с герцогом Ангулемским. Начинается просто, о снах, о книгах — а заканчивается хоть Франконией, хоть древними ахейцами, и каждая фраза к другой положена плотно, как стежок к стежку, вышивку не распорешь — и что вышито, поди сообрази.

— Вы можете получить достойное приданое и остаться в свите госпожи герцогини. И наслаждаться любовью. Я даже готов взять на себя труд объяснить и вашему отцу, и вашему герцогу, что это совершенно необходимо. Или все-таки отправитесь со мной в Марсель? Решайте, Марио.

— Ваша Светлость… а разве вы остаетесь дома?

Госпожа герцогиня осторожно вставляет между страниц расшитую закладку, закрывает книгу. Ладони неподвижно лежат поверх черной кожаной обложки. Очень белые руки, очень красивые — и очень выразительные, хоть и застыли, как на горельефе. Ее Светлости смешно — котенок пытается приравнять свое увлечение к законному браку. Не понимает он — не хочет понимать, — одного: женщина входит в дом супруга, и может послать по всем семи ветрам любые просьбы и приказы родни, вредящие ее мужу. А вот Орсини и его приятель — в совсем ином положении.

— Марио, после марсельской кампании мы вернемся в Орлеан недели на три-четыре, а затем покинем его на долгий срок. Вероятно, на несколько лет. Вы знаете почему, зачем. Так что вам все равно придется делать что-то с вашим чувством, — терпеливо объясняет Чезаре, потом перестает улыбаться. — А что касается выбора — считайте это наказанием. Я вправе вас наказать, и я вас накажу, так что поберегите красноречие. За глупости сродни вашей убивают. Собственно, я уже был предельно близок к подобному приказу. И подумайте еще вот о чем. Вы не только заставили меня и прочих думать, что являетесь предателем. Вы еще и сделали все, чтобы стать… вдовой. Потому что ваш избранник даже не писарь в альбийском посольстве, хотя и писарю подобное наверняка будет стоить жизни. Вы знаете, кто он? На самом деле — кто?

— Младший секретарь, один из трех, — кажется, мальчик начинает что-то понимать. — Большая должность в его возрасте, но в его семье это традиционная карьера. Это все, что я знаю. Мы никогда не говорили о делах. Ни о его, ни о моих.

— Хоть что-то вы сделали правильно.

— А кто он на самом деле?

— Человек государственного секретаря Альбы.

— Его шпион в Аурелии, — впервые вмешивается в беседу Мигель, подозревая, что Марио может и не захотеть понять формулировку.

— Но он не…

— Вполне возможно, что с вами он был честен. Но со своими ему это вряд ли поможет. Мы, хоть вы об этом и не подумали, получаем сведения из посольства Альбы. Как он сможет доказать господину Трогмортону, что он «не»?

— Я сделал все, что мог, — вставляет Мигель. — Показался, нашумел и официально пригласил его на нашу территорию. Не знаю, поможет ли.

— С карьерой и службой он может проститься, но, может быть, останется жив. Я напишу Трогмортону, что иной исход нежелателен, — кивает герцог. Марио переводит взгляд с одного на другого. — Так что вам пришлось бы решать, даже не желай я получить с вас за нарушенные обязательства и потерянное время. Потому что если вы будете находиться при мне, кто-то рано или поздно пожелает воспользоваться вашей связью. И это в любом случае плохо закончится.

— Так что же мне делать? — далеко не сразу спрашивает красно-белое чудовище.

— Выбрать, Марио, — очень ласково говорит госпожа Шарлотта. — Самому, чтобы никого потом не винить, если выбор окажется неудачным. Или частная жизнь в Орлеане — ивам не будет плохо в моей свите, я вам обещаю. Или прощание, отъезд и война. Милорд супруг, вы ведь не будете жестоки к человеку, пожертвовавшему чувством, верно?

Герцог кивает. Орсини молчит. Потом поднимает голову. Его старшему родичу Джанджордано не повзрослеть до этих лет, хоть он во что влюбись.

— Если на то будет воля Вашей Светлости, я предпочел бы сопровождать Вашу Светлость на юг.

— Я рад. — Чезаре резко кивает, потом поднимает руку, не давая Марио сказать больше ни слова. — На сегодня вы свободны.

Юноша вылетает если не стрелой из лука, так уж камушком из рогатки — на булыжник для пращи он не похож, маловат будет. Прикрывает дверь, слышны быстрые шаги. Мигель считает их про себя — и на двенадцатом не выдерживает, хохочет. Впрочем, первым начинает не он. Чего в этом смехе больше — веселья или облегчения, он не поручится даже за себя.

— Что вы собираетесь докладывать в столицу? — Уайтни старается говорить спокойно и даже голос умудряется держать. И губы не дрожат — только вокруг рта белое кольцо. И такие же пятна под глазами и у крыльев носа. Даже не боится, не до того ему. Тошно слишком. Жизнь закончилась — и не так важно, сколько еще протянет тело, как то, что кто-то посторонний будет копаться во всем этом, трогать руками, пробовать на зуб…

Ангел, так сказать. Начисто забыл, где служит.

Сэр Николас смотрит на молодого человека из глубины кресла и сейчас не нужно быть физиономистом, чтобы прочесть на его лице жалость пополам с недоумением — ну вот как можно было настолько потерять себя?

— В столицу, — цедит он, — пойдет следующее. Что вам надоел полный туман вокруг посольства и вы решили попробовать завести там прямой источник. На свой страх и риск. По классической схеме. И, как оно часто бывает, выбрали неподходящий объект и наломали дров, так что нам пришлось вытаскивать вас за шкирку из чудом не состоявшегося грандиозного скандала. В докладе также будет присутствовать мое весьма резкое мнение о подобной самодеятельности. И не менее резкое мнение о мере вашей готовности к самостоятельной работе.

Если, думает Кит, это бледное безмозглое сейчас попробует сказать еще что-нибудь о чистых и возвышенных чувствах, я его все-таки зарежу. И даже кресло Никки при том не испорчу. Но Уайтни все-таки не настолько глуп.

— И что я для этого должен буду сделать? — Это он не торгуется, это он иронизирует…

Нет, и правда не настолько глуп: еще дурнее. Лучше бы на самом деле сказал что-нибудь про недопустимость использования высокого чувства для сохранения такой низменной материи как собственная плоть. Надо, пожалуй, как-то извиниться перед Папиным сыном. Очень нехорошо с нашей стороны выпускать таких в город без шутовского колпака.

— Вы дурак, — констатирует сэр Николас. — Не влюбленный идиот, а банальный дурак. Это как раз для того, чтобы вам никогда не пришлось ничего по данному поводу делать. Вы проявили излишнюю инициативу, зарвались, едва не попали в историю, вас вытащили и сдали вашему начальству, которое, естественно, отвесит вам соответствующую оплеуху. Чувствительную, но не смертельную — такие ошибки совершает даже не каждый второй, а каждый первый из тех, кто чего-то стоит. И вас никто не сможет шантажировать. Ни мы с сэром Кристофером — поскольку мы уже подписались под иной версией, ни господа с Королевской улицы. Кстати, в этой интерпретации угрожать вам жизнью вашей… подружки тоже не имеет смысла. Какое вам дело до несостоявшегося источника…

Уайтни принимает такой вид, будто ему уже отвесили оплеуху. Впрочем, это и случилось. Если ему, после нескольких лет работы, нужно такие вещи разжевывать и в рот класть как младенцу, то он и дурак, и неуч, и к делу не годится. Даже смешно — ведь был такой хороший молодой человек. Подающий надежды, резвый, сообразительный — и куда что провалилось? Его что, впервые посетило… чувство? Не поздновато ли?

Или все, что было до того, носило характер… влюбленности? Может быть. Забавно.

— С сегодняшнего дня, — сэр Николас куда менее резок, чем мог бы, — вы выбросите все это из головы. Хотя бы из головы. И займетесь поисками утечки. И если я пойму, что мы прикрыли вас зря, я исправлю свою ошибку.

Кит разглядывает полки, заставленные книгами, оловянной посудой, чернильницами, разнообразными шахматными фигурками; он и потолок готов разглядывать, хотя ничегодостойного в потолке нет — высокий, с унылой лепниной, в углу у перегородки поблескивает свежая паутина, — лишь бы не слушать, как Дик благодарит Трогмортона. Противно.

Лепет Уайтни прерывается явлением секретаря. Собственно, письмо должен был бы забрать Кит, это его нынешние обязанности в посольстве, но он был очень занят, а письма от герцогов ждать не будут.

Сэр Николас отколупывает восковую блямбу с вороном, достает лист бумаги, полупрозрачный на свету — пяток ровных строк, перечитывает дважды, качает головой. С хорошо скрытым изумлением. Потом передает письмо Киту.

Это не почерк, это почерк. Не секретарский, видно, что Его Светлость собственноручно начертать изволил. Безупречно, каллиграфически, очень четко. Так, что кажется —отпечатано, буквы совершенно одинаковые.

«Господин секретарь альбийского представительства!

Приношу свои извинения за глупость и невоздержанность человека моей свиты, неосмотрительно вовлекшего Вашего подчиненного в сомнительную связь. Рассчитываю на то, что вы как строгий, но любящий господин своего слуги не поставите ему в вину то, за что мною уже сурово наказан истинный виновник.

С неизменной благосклонностью, Чезаре Корво, герцог Беневентский»

— Вы знаете, сэр Николас, — говорит Кит, — я пожалуй, оказал бы всем большую услугу, если бы зарезал это чудо природы в «Соколенке».

— Ну что вы, — смеется Никки. — Такой неповторимый стиль… Уайтни, можете прекращать страдания, вашему ромею ничего страшного не грозит. Подождите за дверью, отправитесь на Королевскую с ответом.

Уайтни не выходит — выплывает по ковровой дорожке, хочет, чтобы его не было слышно и видно. Действительно, не слышно, но в режущих кабинет на части лучах оказывается вдвое больше пылинок. Свет — золотой и белый, из витражного окна. Королевские розы Аурелии. С золотом мастера превзошли сами себя: цвет насыщенный, плотный, не блекнет до самой перегородки, словно янтарь или добрый эль. Гранаты на обивке превращаются в чудо-яблоки.

— Как хорошо, — щелкает пальцами Трогмортон, когда за Уайтни закрывается дверь, — что я господину герцогу никак не ровня. В противном случае, мне пришлось бы его вызвать — за эту дурацкую шпильку про господина и слугу — а умирать мне не хочется.

— Тут, — кивает на письмо Кит, — куда забавнее намерение.

А письмо — со всем его утонченным, точно рассчитанным хамством — можно отправить в столицу вместе с трагическим описанием похождений Уайтни. Бывший кардинал собственноручно выписал нашему идиоту отменную индульгенцию. Нечаянно такого не сделаешь…

— Да чего уж забавнее. Теперь у герцога будет свой ручной Орсини, который за господина душу отдаст.

— Да. Но сколько из господ его положения увидели бы угрозу, измену, оскорбление, а не источник выгоды?

— Большинство. Но мы, увы, в данном случае изначально имели дело не с большинством.

— Ну разумеется, — кивает Кит. — Меня забавляет другое. Почему лишь немногие понимают, что делать добрые дела не только приятно, но и очень легко? Невынесенный приговор, неотданный приказ, несколько слов, несколько строк. Без надрыва, который присущ истинной добродетели, без суеты, без лишних усилий…

— Сэр Кристофер, не пытайтесь меня убедить, что я — добрый человек. Я просто ленив.

— Вы-то как раз деятельны, — усмехается Кит, вспоминая стенания по поводу дюжины очень ценных убийц. Их нужно было найти, прикормить, направить — куча хлопот. Ненужных, главное. И даже довольно опасных, потому что два наказания Господних, спевшихся под присмотром третьего — это не только очень смешно… Его Светлость герцог Ангулемский с крылышками от Каледонии до Ромы — это еще и опасно. Маршал — человек почти по-нашему трезвый и разумный. И потому понимает, что ситуацию в стране изнутрион не переменит. Вернее, не переменит за приемлемую цену. Ему нужна опора вовне. И он с удовольствием приберет Каледонию в качестве таковой. Что может быть очень хорошо для каледонцев — но плохо для нас.

Каледонцы, ромеи, герцог Ангулемский, договор, о котором знали, помимо них с Никки еще двое — оба тогда попытались читать Киту нотацию, невинный Уайтни, не ведавший о планах Хейлза герцог Ангулемский, знающий о покушении на Хейзла Корво… и, кстати, меня Уайтни не сдал, а ведь знал, что маршал меня ищет.

Из этой мозаики нужно было выбросить лишнюю смальту. Выбросить лишнюю, а не добавить недостающую. А то у нас получается, что в самом центре витража три белые розы назолотом фоне, а в правом углу — еж какой-нибудь, с яблоками. Всю композицию портит. Ежа нужно исключить, еж — отдельно.

Если мы допускаем, что сэр Николас был прав и что герцог пошел пятнами, потому что узнал о сделке — а не потому что ему стало известно, что о ней не осведомлен тольколенивый… Если мы допускаем, что Хейлз никому ничего не сказал, а Корво просто возвращался из гостей… Нет. Не лезет никак. Я их видел. Они попросту отражались друг в друге. Но если предположить, что это было то самое чудо — один случай на миллион — тогда в сухом остатке обнаружится Таддер. И, кстати, он — единственный, кто не знал и так и не узнал о сделке с Равенной.

А к герцогу Ангулемскому он захаживает вполне официально и по делу. И говорит с его людьми о переселенцах, а о чем еще говорит? Второй вопрос — по доброте душевной, или по приказу сверху? И третий — понимает ли герцог Беневентский, что этим своим письмом он принес нам голову Таддера на блюде?

— Сэр Кристофер, — улыбнулся Трогмортон, — мне потребуется черновик письма — поскольку вы теперь отчасти мой секретарь, не затруднит ли вас?

Кит встал, выбрал лист бумаги, так же, стоя, набросал три строки — и протянул Трогмортону.

«Наличием подателя сего удостоверяю, что внимание Ее Величества к личной жизни ее подданных не простирается так далеко, как можно подумать»4.

Свет, тень, свет, тень… чередование равных полос на полу. Повод к философскому размышлению — или всего лишь причуда архитектора. У летнего кабинета Его Преосвященства нет задней стены, вместо нее колоннада, ведущая во внутренний сад. Основательная, простая, даже грубоватая колоннада — тосканский ордер. Новая орлеанская мода на древнеромский стиль иногда порождает такие вот причудливые интерьеры. То, что начинается как кабинет, заканчивается портиком, словно заблудившимся в доме — или в панике удравшим с фасада. Новый дом — почти дворец, да что там, замок, подаренный Ордену покойным королем Карлом. Королевское понимание просьбы о скромном, но надежном убежище для братьев-проповедников. Убежище и впрямь надежно, трудно и приступом взять, но вот скромности ему не придаст ни нарочито грубо обработанный мрамор, ни кажущаяся скудость обстановки.

Двухэтажный дом с фонтаном и садом во внутреннем дворе, с богатой отделкой, резьбой и росписью по всему, что можно отделать, украсить резьбой и расписать, назначен лично Его Преосвященству. Можно бы подумать, что Его Величество издевался, но — нет. Он не умел. Он подарил то, что считал полезным и достойным Ордена… не отказываться же было. А теперь приходится терпеть. Но для приема знатных гостей открытый кабинет, где слух утешает журчание фонтана, а из сада тянет прохладой, вполне годится.

Особенно для сегодняшнего гостя. Его важно принять именно как положено — иначе разговор может не получиться. Гость очень чувствителен к тонкостям этикета, потому что, раз запомнив, их можно употреблять, не думая. И если другие делают то же самое, то дальше все внимание можно спокойно обратить на существо дела, форма позаботится о себе сама.

На самом деле, улыбается про себя епископ, это будет промежуточная форма. Горемычная, ни холодная, ни горячая. Потому что гость — принц крови и наследник Его Величества Людовика VIII, а епископ возглавляет орлеанскую провинцию Ordo fratrum praedicatorum, и правила не смешиваются, как вода и масло. Другой глава провинции был бы до некоторого ропота на собрата удивлен кабинету, бокалам с вином, брату, устроившемуся за широким столом среди книг. Герцог Ангулемский удивился бы, предложи ему хозяин присестьна простую скамью в саду или на лавку в пустой келье. Но это все мелочи, суета, сухая листва — сметешь в ладонь, ссыплешь в жаровню, и нет ее.

А вот существо разговора в жаровню сыпать не стоит. Либо не сгорит, либо взорвется. Очень обстоятельный человек хочет знать, с чем и как ему придется иметь дело. И полагаться на Трибунал он не согласится — людям свойственно ошибаться, люди смертны, а Марсель вряд ли переживет еще одну ошибку. Он хочет знать вещи, которые категорически нельзя выпускать за пределы Ордена. Но если маршалу отказать, он просто обратится к другим источникам. С той же дотошностью. И только Господь знает, до чего онтогда доберется — и какими окажутся последствия.

Что ж, в случае именно этого человека никакой загадки нет. Дав обещание хранить тайну, принц будет ее хранить. С этого и начнется разговор. Как только закончатся общие любезности.

Епископу не нужно смотреть на собеседника, чтобы видеть его. Пожалуй, это даже отвлекает. Снаружи маршал — высокий, яркий, напористый человек. Золото, пурпур, блестящие темные глаза, четко очерченные алые губы, герцогская цепь, еще какие-то атрибуты и украшения… это только помехи для зрения, привыкшего к полумраку, зеленым растениям и белому мрамору. Это неинтересно. Интереснее то, что внутри.

Черное и белое. Не полосками, не противостоянием, не абсолютом — сторонами подброшенной монеты, «глазками» на игральных костях. Как ляжет, то и будет. Только пока кости-монета летят — и не падают. Почти двадцать лет. Человеку безразлично, что выпадет. Игра идет, пока жребий еще в полете. Правила важны, без правил нет смысла — правила и права. Возможность существования. Странно — вот такого совсем не ждал…

Неожиданно, но удобно.

— Господин герцог, — вовсе не предписанное братьям обращение к мирянам, но это маленькое отступление от правил не прегрешение. — Я отвечу на любые вопросы, которые у вас есть. Мои знания в вашем распоряжении. Но лишь при условии, что все услышанное останется между вами и мной. Не выйдет в мир от вашего имени или со ссылкой на Орден, вольно или невольно.

Его выслушивают. Над сказанным задумываются. На мгновение, на долю мгновения, но задумываются. Удивительно.

— Благодарю Вас, Ваше Преосвященство. Мне, возможно, придется отдавать приказы — на основании того, что вы мне сообщите. Существо этих приказов, вероятно, скажет что-то знающим людям. Так что пообещать, что ничто из сказанного здесь не выйдет в мир я не могу. Могу пообещать, что оно не выйдет в мир никаким иным образом.

Вполне достаточно. Клятвы не нужны. «Не клянитесь вовсе…». Собрат по Ордену просто сказал бы «да», но герцог считает необходимым объяснить. Он так привык, ему так удобнее, с этим не имеет смысла спорить.

— Теперь вы можете задавать вопросы.

— Почему произошедшее в Марселе не закончилось катастрофой там же и тогда же? Что происходит там сейчас — в вашей области? Какие действия могут повредить? Какие —исправить ситуацию? Насколько серьезно положение? Можно ли там вообще воевать — и чем мы рискуем, сделав окрестности города частью театра? И чем рискуют арелатцы?

— Господин герцог… — Столько дельных вопросов сразу. Жаль, что ответов нет. — Я ведь не имею привычки лгать. Я уже сказал на королевском совете, что у нас мало сведений. Я поясню — у нас мало сведений, обрывочных, не самых достоверных, порой противоречивых. Более того — Господь в милости своей ограничил человека, не дав ему возможности проницать мысли и дела за полторы с лишним сотни почтовых лье, а гадать запретил. Вы же, кажется, видите во мне тот сундук, в котором противник хранит самые ценные планы, а сейчас замок оказался снят, — слегка улыбается епископ.

Герцог Ангулемский, маршал Аурелии, наследник престола дорвался до источника тайн. Увы, и трижды увы — в нынешнем случае это источник загадок. Орден знает много — но братья нередко повторяют «я знаю, что ничего не знаю». Упражнение в смирении. И чистая правда. Описания из ветхих книг и ритуал, который веками никто не осмеливался проводить сознательно — плохо совместимые вещи.

Нельзя стать наездником, изучив трактат о верховой езде. Придется сесть в седло; знания, конечно, помогут — но их нужно подкрепить навыками, а пока приобретешь эти навыки, можно не раз упасть на землю. Но ошибиться с Марселем мы не имеем права. Господь располагает, но человек должен сделать все, что в его силах. Тогда и только тогда можно взыскивать помощи свыше.

— Ваше Преосвященство, меня интересуют все сведения, которыми вы располагаете — обрывочные, не самые достоверные, порой противоречивые. И ваши выводы. — Умению маршала сохранять неподвижность позавидовал бы любой воспитанник Ордена. Прямая спина, опирающаяся на невидимую спинку, руки, лежащие на поручнях кресла. Это называют царственной осанкой… красиво. Люди с ростом маршала часто начинают сутулиться, словно стыдятся глядеть на остальных свысока. Герцог Ангулемский едва ли понял бы подобную суетную глупость.

— Что ж, пойдем по порядку. Для начала я объясню, почему Орден хранит знания о подобных ритуалах в тайне. Отбросим ту причину, по которой это делает всякий союз владеющих ремеслом, она для нас сейчас несущественна. Принципы осуществления колдовства, называемого «порча земли», крайне просты. Их может понять и ребенок — понять и повторить. Именно поэтому мы уничтожаем всякое упоминание, все то, что может навести на идею. Уничтожаем для мира, конечно же. Понимаете ли, Сатана противостоит Господу давным-давно и старается посеять семена погибели везде, где может. Есть способы, которые помогают ему взрастить плоды не только в душах — на самой земле. Есть данные свыше законы, есть права и есть клятвы, закрепляющие права и законы. Если нарушить их… посмотрите на эту колоннаду, господин герцог. Если я уберу одну колонну, ничего не случится. Если поочередно разрушу все, меня похоронит под руинами. Понимаете?

— Если они просты — почему это не происходит часто? По случайности? — Ожидаемый вопрос. Жаль, что ответить на него трудно.

Епископ на мгновение прикрывает глаза, сосредотачиваясь на звуках из сада. Там тонкая пелена воды укрывает основание чаши фонтана, радуга играет на мелкой водянойпыли. Сияющая сфера, такая тонкая и вечная, пока льется вода, пока в порядке простой механизм. Он надежен, чтобы испортить его, нужны злые разум и воля… но все-таки может испортиться и сам.

Как поместить образ в простые понятные слова?

— Потому что крайне редко у кого-то достает злонамеренности, власти или попросту сил, чтобы подняться по этой лестнице. Вы можете предать безвинного человека и нарушить данную ему клятву, это несложно. Обвините вассала в измене и казните его. Вы можете принести жертву Сатане, нарушив тем данную Господу клятву — тоже труд невелик, а если в качестве жертвы вы отдадите вассала Сатане, выйдет еще надежнее. Вам гораздо труднее будет убедить целую общину, даже подвластную вам деревню, что она должна предать невинного. И это возможно, конечно — но если вы отдадите приказ, вина ляжет на вас лично. Мы говорим о порче земли, а земля может принадлежать либо вам, либо общине. Еще сложнее вам будет сделать так, чтобы там же произошло кровопролитие и к нему было присовокуплено проклятие преданного, призывающее Дьявола, или предающее виновников или землю его власти. Вы понимаете теперь, в чем было дело с Фурком?

— Любое такое проклятие, произнесенное там, прилипло бы не только к монарху, но и к стране, которая все еще признает его своим сюзереном.

— Да. — Собеседник думает хорошо и быстро, это приятно. — Проклятье могло бы и не прозвучать, конечно, но риск был слишком велик. С Марселем же все много сложнее. Сперва община отреклась от своих верных членов. Они еретики, упорствующие, но перед общиной Марселя они были невиновны. Впрочем, еще до того епископ Симон пытался вернуть их в лоно истинной веры не увещеванием, а угрозой и искушением. И некоторые согласились — и сколько из них тайно исповедуют ересь и поныне, я не знаю… как и откуда начинать считать предательство — с их обращения к ереси, с их лживого отречения от нее? Потом епископ собирался устроить… я могу назвать это жертвоприношением, ибо бессудное убийство горожан, имеющих право на суд и справедливость — именно оно. Обошлось — но он решил погубить пленных. Тут тоже могло бы обойтись, но они были казнены не за нападение на город… кстати, как покойный де Рэ оказался по эту сторону городских стен? Сколько еще предательств за этим стоит? Арелатцы были убиты богохульным образом за исповедание ереси, но я точно знаю, что не менее пяти убитых были католиками! Жертвоприношение от лица общины, ведь магистрат позволил. Потом полковник Делабарта, пытавшийся восстановить подобие законности, был объявлен отступником — и вот кровопролитие и то самое проклятие. Понимаете?

— Понимаю. Потому меня и удивляет, что ничего особенного не произошло. Я получаю точные сведения. В городе идет крайне неприятная грызня, но ничего сверхъестественного. Совершенно. И да, вы правы, я убежден, что предательств было больше — я полагаю, что магистрат либо большинством, либо весомым меньшинством голосов пригласил де Рэ в город. А потом передумал. — Глоток, еще глоток. Бокал пустеет медленнее, чем ожидал глава орлеанского Трибунала. Гость не доверяет собеседнику? Нет, просто слишком сосредоточен на разговоре. Он спокоен; в уме ведет протокол беседы, делает пометки, но никак не относится к услышанному.

— Вас удивляет? А меня-то как удивляет, — епископ тихо смеется. — Милость Господня неисчерпаема — правда, и гнев Его суров. У меня нет разумного объяснения тому, что после всего изложенного город не превратился во второй Мюнстер. Допустим, что никто из богохульно казнимых не произнес ни слова — их смирение и кротость невероятны, но такое может быть. Допустим, что Господь счел деяния отца и сына Делабарта решением общины, карающей богохульника смертью и отрекающейся от него. Допустим, что святые взмолились за участь невинных Марселя, ведь там может отыскаться десяток праведников. Господин герцог, вы спрашивали, можно ли там воевать? Не считайте меня врагом Аурелии, мне нравится эта страна, а потому сейчас я пожелал бы Марселю перейти под руку короля Филиппа. Это может исправить положение дел. А город вы когда-нибудь отвоюете, война, ведущаяся честно, не оскверняет землю.

Кто-нибудь мог бы заподозрить епископа Жака в пособничестве Арелату. Епископ родился и первые двадцать лет жизни провел в обители возле Безансона. Кто-нибудь, считающий себя проницательным, мог бы заподозрить Его Преосвященство в желании отомстить стране, в которой уже полтора десятка лет нет ни одной миссии Ордена. Все гораздо проще. Жак, безродный подкидыш, любил Арелат. Потом любил Толедо. Приехав в Аурелию, он полюбил и Аурелию. Пособничество или месть, участие в политической игре или чувства — для мирян. Отдать Марсель другой державе — самый простой из известных ему способов положить конец порче земли. Самый надежный.

— Ну по меньшей мере один праведник там нашелся… младший Делабарта, Арнальд. Почему не прокляли… такое может быть. И вполне укладывается в то, что я знаю о севере вообще и о де Рэ в частности. Тамошние вильгельмиане — исключительно неприятные люди, но последние, кого я заподозрю в сделках с Сатаной. Это просто черта, за которую не переходят, даже если речь идет о враге, нарушившем все мыслимые границы. — Гость при разговоре смотрит прямо в глаза, не отводит взгляд и во время раздумий. Наверное, миряне такую манеру считают неприятной. Епископ Жак привык к подобному и с удовольствием отвечает взглядом на взгляд. Так принца намного лучше слышно и видно, а Его Преосвященству скрывать нечего.

— Вы ошибаетесь. Но, должно быть, среди пленных таковых не нашлось.

— Я не знаю, известно ли это Вашему Преосвященству, но после чуда на площади, возможно, произошло еще одно.

— Да, господин Делабарта — человек весьма скрытный, но нам удалось понять друг друга. — Марсельский полковник получил приглашение к беседе и приехал, чтобы доложить, как он высказался. Мартен Делабарта не сказал ни слова лжи, но ни одного своего соображения не выпустил наружу. Это и не нужно было, он молчал — но крик рвался из груди. — Вы хотите сказать, что это навело вас на определенные мысли?

— Да — но это еще одна область, которой я до сих пор не считал нужным интересоваться.

— Боюсь, что если это дело прояснится, то не при нашей жизни — обычно на то, чтобы выяснить, имеем ли мы дело с серией совпадений, шарлатанством или новым святым, уходит не менее полувека.

— Если вопрос очевидным образом решится положительно, Церковь окажется в сложной ситуации… — И сейчас лицо гостя остается неподвижным, хотя он явно иронизирует, намерение вполне очевидно. Только едва двигаются губы. Приятная манера: говорить очень тихо, но четко.