Чтение 19–й страницы книги ~Стальное зеркало~

Ученый муж под сенью древ, замечательная картина, хоть рисуй. И если проезжающий мимо всадник, не крестьянин, вестимо, а кто-то более достойного происхождения, спешится у того дерева и предложит синьору разделить с ним трапезу — вежливый ученый человек не откажет, разумеется. Под разумную беседу и вино лучше пьется, и оливки сами в горло прыгают. А говорить можно о чем угодно, например, о новостях. Ромские новости — бесконечная тема для беседы, пока об одном поговоришь, другое уже случится…

А есть ведь и прочие италийские земли, и если всадник — нездешний, то рассказывать начнет уже он. И тут беседа может затянуться хоть до следующего утра, потому что городов на полуострове много, события, интересы, люди в каждом свои — и если попадется человек сведующий, то и подробности одного какого-нибудь дела можно разбирать, пока нити не станут столь тонкими, что даже ангелу рубашку не сошьешь…

— Он согласился. Не раздумывая, вы были правы, — говорит Виченцо Корнаро, отбрасывая со лба рыжую прядь.

— Я знаю, — улыбается Бартоломео Петруччи.

— Как? Откуда дошли новости?

— Нет, новости первым принесли вы, но я просто знал, что он согласится.

Синьор Петруччи, ученый муж родом из Сиены, давным-давно живущий в Роме, даже никогда не видел человека, о котором идет речь. Не заносило ни Бартоломео так далеко на север, ни каледонского дворянина так далеко на юг. Но это ничего не значит. Некоторые не способны узнать дерево, даже врезавшись в него лбом три раза подряд, а другим достаточно увидеть прошлогодний полуистлевший лист, чтобы назвать и породу, и свойства древесины.

— Он потребовал часть денег вперед. Мы согласились. — Этот пункт все еще вводил Виченцо в недоумение. Но так посоветовал сеньор Петруччи и в Равенне этот совет приняли. Странно. Очень странно, когда имеешь дело с человеком, заведомо не знающим слов «торговая честь».

— Хорошо, что не вздумали торговаться, — медленно кивает собеседник. — Иначе вы оказались бы в пренеприятном положении. Друг мой, наемные убийцы всегда берут вперед половину платы. Причина очень проста: можно попытаться и не преуспеть, но ведь вы же понимаете, что никто не убивает за плату лишь ради удовольствия убить. Это совершенно разные вещи. И у убийцы всегда есть те, кого он вынужден обеспечивать своим ремеслом. Семья, любовница… или целая держава. Зависит лишь от положения наемника. В вашем случае цена высока, но вы и от нее получите свою прибыль — и будьте уверены, ваш убийца это понял. А нужное вам дело никто другой не сделает.

Синьор Петруччи наливает собеседнику вина. Смотрит он, кажется, мимо бутылки и мимо кубка — вниз, в долину. Но не проливает.

— И вы можете также быть уверены, что синьор Хейлз прекрасно понял, что вас устраивает и неудача.

— Теперь, кажется, я вас не понимаю, — берет кубок Виченцо.

— Если поединок состоится, но погибнет Хейлз, нарушит ли это ваши планы?

— Отчасти… — Тут все отработано и прикрыто. — Нам, вернее, арелатцам, нужен кто-то в Каледонии. С большинством тамошних вельмож нельзя иметь дело… Но регентша в тяжелом положении, и даже деньги его исправят не слишком. Так что договориться мы сможем. А посла можно будет убить и обычным образом. И объявить его смерть делом руккаледонской партии, местью. Если Людовик решит поверить обвинению, они с Валуа-Ангулемом не расцепятся еще год, а то и два. Но даже если не поверит, они не успеют со всеми договориться снова.

— Именно так, друг мой. Но синьора Хейлза подобное совершенно не устраивает, а потому он постарается выполнить все, о чем вы договорились, и остаться в живых. Самый надежный человек: его интересы полностью совпадают с вашими, а на кону — все, что для него важно.

— Если же и этот, второй план окажется невыполнимым… — Виченцо разводит руками, — вся надежда на вас, синьор Петруччи.

— Вы занимаетесь политикой, торговлей и войной, синьор Корнаро. Вы должны знать, что планы редко осуществляются именно так, как задумано. Поэтому я предпочитаю полагаться не на цепочки действий, а на людей. А вы на меня можете рассчитывать полностью. Наши интересы совпадают, а на кону — все, что мне дорого.

Бартоломео Петруччи некогда сам отыскал людей короля Тидрека. Те, кто предлагает себя на подобную роль, принадлежат к одному из двух типов на выбор — либо это дешевые плуты, мошенники, ищущие любого способа заработать, те, что и родную мать в базарный день по сходной цене продадут. Либо очень серьезные люди, простую выгоду в золотой монете пускающие в то же дело, куда вложено и все остальное. Их не перекупишь, не переманишь ни на какую сторону — служат они, в общем, себе, своим мечтам и замыслам.

Виченцо Корнаро, который служит своему дому, Светлейшей Республике Венеции и королю — и именно в этом порядке, что, в общем, достаточно ясно любому, кто слышал его фамилию — сначала отнес синьора Петруччи к числу первых. Но это было давно. И произошло по ошибке. Просто мечта сиенца оказалась настолько дикой и на какой угодно взгляд неисполнимой, что к ней трудно было относиться всерьез. Было.

Но есть у синьора Петруччи и маленькая странность: неприязнь к семейству Корво. У Корво, надо сказать, с Петруччи до ножей не доходило, да и Бартоломео да Сиена явным образом отказался от связей с семьей. А отношение, личное и весьма дурное — тем не менее, есть. Нужно обладать очень острым чутьем, чтобы его распознать. Потому что ушами не слышишь, глазами не видишь — но знаешь, что это так. Ниоткуда, просто знаешь. Как иногда чувствуешь, что кто-то врет, а кто-то врет, но сам верит в свое вранье, кто-то прикидывается спокойным, а внутри весь дрожит от нетерпения, а у третьего, хоть он и беззаботно смеется, от боли трескается голова…

Вот так же Виченцо знает, что Бартоломео семью Корво не просто недолюбливает, он с ней по одной земле ходить не хочет. А ходит же, рядом, близко. И не выдает себя ни в чем.

— Скажите, синьор Петруччи… если я могу спросить — почему вы выбрали Равенну, а не Рому? У Его Святейшества куда больше шансов объединить полуостров под своей властью…

Сиенец кивает, улыбается, складывает ладонь к ладони.

— Вы знаете, что сейчас происходит в королевстве Толедском? — спрашивает он.

— Вряд ли мы думаем об одном и том же, — говорит Корнаро.

— Да… вряд ли. Городские советы теряют власть. Общины — привилегии. Монархи перестали быть первыми среди равных… а оказать сопротивление в одиночку — невозможно, потому что попытка противостоять христианнейшим правителям рано или поздно трактуется как ересь и карается соответственно. Лишением имущества, изгнанием… смертью — редко. Но все чаще. Синьор Корнаро — а ведь это всего лишь светская власть, подмявшая под себя местную церковь. Что будет, если главой государства станет священник? Хуже — наместник Божий?

— Я вас понимаю. Если рыцарское и духовное сословия сольются воедино, объединив прерогативы, на эту власть уже не найдется никакой управы, она не будет ничем ограничена, — медленно говорит Виченцо, подбирает на ходу слова. — Мятеж против власти назовут мятежом против Господа, и покарают как таковой. И такая власть, не боящасяничего и никого, ни Господа — ибо Господь в любом случае с ними, ни людей — ибо не они ли поставлены над людьми опять же Господом… Эта власть погубит себя рано или поздно, но не раньше, чем погубит все вокруг себя.

— Поэтому я держу руку Равенны, — кивает Петруччи. — И… синьор Корнаро — я знаю, что интересы вашей Республики и всего королевства расходятся чаще, чем совпадают. Но на вашем месте я бы помнил, чем вы рискуете. Венеция сильна, но вряд ли устоит одна.

Корнаро кивает, стараясь, чтобы кивок не выглядел небрежно. Галлия состоит из многих городов, объединенных королевской властью… не слишком надежно объединенных, и это скорее достоинство, чем недостаток. Так много удобнее. И так надежнее: едва ли Галлию постигнут те же беды, что западных соседей, но и до беспорядка баронств Алемании ей все-таки далеко.

Слишком прочная власть королевской династии и полное отсутствие власти — вполне сравнимые несчастья…

— Синьор Корнаро… да, Венеция — последний настоящий осколок старой Ромы. Единственные, кто сохранил все, что было можно. И ваш дом, и дома ваших соседей много старше пришельцев с севера, что теперь носят венец в Равенне. Это все — правда. Но такая правда вам не поможет. Полуостров либо станет единым сам, либо его объединят снаружи. Орлеан, Толедо, Рома… или Равенна. Выбор сейчас — таков. Иного не будет.

— Если бы я не думал об этом, я не служил бы королю. — Даже так, как служит ему Виченцо Корнаро, а он не так уж и плохо служит, хотя куда больше — семье и Венеции.

— Просто подумайте о цене поражения. Весьма вероятного, кстати.

Синьор Корнаро очень внимательно смотрит на синьора Петруччи. Сиенец до мельчайших подробностей предсказал реакцию каледонского дворянина, которого не видел в глаза. Что знает он о Виченцо Корнаро, которого видел?

Некоторых ветхозаветных проклятий он не понимал. И совы будут жить на руинах… ну вот, спрашивается, что тут плохого? Какие ж это мерзость и запустение? Большая птица, аккуратная, мышей и всякую прочую мелочь ест. Если сова в доме живет, туда ж заново заселиться можно… А может, им это и не нравилось, кто ж их знает, пророков? Самые странные вещи могут людям не нравиться — вот Его Святейшество разбойников ромских сильно повывел, по городу не то что днем, а и ночью теперь в одиночку проехать можно и в историю не попасть… а вот сейчас хочется, чтобы были разбойники, потому что от мыслей отвлекли бы.

Разбойники — очень простая напасть. Не слишком хорошо вооруженная, не слишком умелая во владении даже тем, чем вооружена, трусоватая… вполне пригодная к тому, чтобы подвернуться под дурное настроение или горячую руку. Не нарочно искать, конечно — это глупость, для совсем юнцов, но если кто-то выскочит навстречу… сам виноват.

Но дорога пуста, темна и, можно сказать, безвидна, потому что Луну закрыли дождевые тучи, слишком плотные, чтобы пробился хоть луч света. Дома громоздятся огромными улитками, не различить толком очертаний; дорога расплывается пузырчатыми лужами: значит, зарядило надолго. Погода не для прогулок, да и не для разбойников, которых втакую ночь и с огнем не сыщешь. На всей улице — ни одного освещенного окна, и не потому, что плотно забраны ставнями. Просто все давно спят: полночь минула часа два назад. Ни свечки, ни лампы, ни лучины — некому, незачем сейчас бодрствовать, когда снаружи льет, а внутри тихий шелест воды убаюкивает, успокаивает, шепчет: спи…

Одинокого всадника, наверное, сквозь сон и не расслышат — разве что кто-то ругнется, толком не проснувшись.

Там, куда он едет, не спят. Там тоже тяжелые ставни и внутри темно, но в одной комнате точно будет гореть свет. Там не спят, там тепло. Там… даже если не помогут, то посоветуют, просто подумают рядом, рассоединят случившееся на части — и оно как-то само окажется, если не простым, то хоть куда более понятным. Что есть, что может быть, что можно сделать, что следует сделать. Наверное, мудрый человек отличается от просто взрослого тем, что умеет так разбирать все и почти всегда.

Как обычно ему показалось, что хозяин знал о визите заранее, знал и был готов, и даже рад видеть — хотя на самом деле Альфонсо оторвал его от занятий, наверное, важных; но угадать это по лицу, тону или движениям синьора Бартоломео невозможно.

Искренняя любезность — не та, что предписана долгом гостеприимства, никакой долг не требует принимать гостей за пару часов до рассвета. Нет, другая, происходящая, надо надеяться, из искреннего благорасположения и симпатии. Альфонсо часто удивлялся, что вызывает симпатию у сиенца, который неизменно отказывался от любого покровительства и любых милостей. Удивлялся и радовался, потому что ему редко доводилось встречать столь знающих и мудрых людей, а в Роме — еще и столь учтивых без грубости и спеси.

Усадят в кресло, нальют вина — не лучшего в городе, но лучшего в этом доме, и неплохого, дадут отдохнуть, расскажут что-то необязательное, но забавное — а потом спросят, что случилось.

— Синьор Бартоломео, я даже не знаю, могу ли я обращаться к вам за советом… — Это не увертюра и это нужно сказать четко и ясно. — Я хочу, чтобы вы поняли: рассказав вам о моем деле, я самим этим, возможно, поставлю вас под угрозу. Поэтому… подумайте, пожалуйста — возможно вам не стоит меня слушать или не стоит слушать все.

— Мой друг, вам все еще нужно учиться говорить осторожно. Вы только что уже рассказали мне о существе вашего дела, и очень много. Есть очень небольшой список бед, откоторых герцог Бисельи, зять Его Святейшества, не сможет защитить друга.

— Я обязательно должен вас предупредить…

— Рассказывайте, — хозяин движением руки обрывает Альфонсо, и то, что в другом месте было бы непозволительной дерзостью, здесь — напротив, признак взаимного уважения.

Те, кто даже наедине тщательно считает число и глубину поклонов, очередь говорить и проходить, обращения и прочее, не разговаривают в глухой ночи о том, что может стоить жизни обоим. Нельзя, конечно, поручиться, что это правило касается всех, но ближайшего родича, в котором Альфонсо не уверен, сейчас в Роме нет.

— Меня, — говорит герцог Бисельи, поглубже забираясь в кресло, — пригласили в гости. Весьма любезно и настойчиво, при тех обстоятельствах, что опрометчиво было бы отказываться от приглашения, и я его принял. Меня насторожил и тон, и… не знаю точно. Что-то еще. И мне знаком один из сопровождающих любезного гостеприимца. По томуделу. Едва ли я обознался. И мне не понравилось, как он на меня смотрел.

— По тому делу… в гости… вас. — Хозяин дома резко наклоняет голову, подбородок едва не упирается в грудь, потом так же резко вскидывает ее. — Вы правы, мой друг. Это очень, очень дурно пахнет. Поставьте себя на место этих людей. В лице покойного герцога Гандия они нашли себе идеального покровителя и идеальную, как им казалось, защиту. Ведь, случись что, вряд ли Его Святейшество выдал бы родного сына, любимого родного сына Трибуналу, а, значит, вынужден был бы пощадить и их самих… Тут они ошибались, но нам не это важно. Важно, что Хуан Корво мертв, а их заинтересовали вы. Либо они не знают о вашей роли в его смерти… и тогда они просто хотят заарканить себе нового высокого покровителя, а для этого попытаются вовлечь вас во все целиком, до пера на шляпе. Либо они знают — и тогда вы им нужны только мертвым. Причем обстоятельства смерти должны быть скандальными. Такими, чтобы эту смерть пытались замять, а не расследовать.

— Я подумал о втором. Может быть, я совершил ошибку… но мне кажется, что покровительства ищут не таким образом. Казалось до сих пор, и вряд ли эти синьоры пытались меня переубедить. Да и из меня вышел бы весьма негодный покровитель подобному делу… — Альфонсо слегка передергивается. Одежда не промокла, но отсырела, влажная ткань облепляет плечи, холодно… — И боюсь, что это очевидно. А я не хотел бы оказаться замешанным в каком-либо скандале.

Даже живым. Мертвым я оказаться тоже не имею ни малейшего желания. Как угодно — но не так. Не от рук подобной сволочи. Существует много достойных способов погибнуть, среди них есть более и менее приятные. А тот, что банда чернокнижников, кажется, назначила Альфонсо и мало-мальски приличным не назовешь, не говоря уж обо всем остальном. Нет, синьоры, взыскующие покровительства — я не желаю, простите.

Герцог Бисельи обводит взглядом комнату синьора Петруччи. По сравнению с привычными ему палаццо — приют аскета. Широкий стол у окна — простое дерево, уже потемневшее от времени. Основательная тяжелая вещь, именно она довлеет над всей обстановкой. Остальное не так и важно. Очень простое кресло с уже истершейся накидкой — хозяйское, рядом со столом. Книжные полки из струганной доски, такие, что и в доме землекопа встретишь, наверное, но там на них не книги ставят, а посуду и прочую утварь. Зато полок этих — почти целая стена… и на всех — рукописи, бумажные и на пергаменте, книги, дешевенькие печатные и старинные рукописные в украшенных уборах… Одно-единственное богатое кресло, в котором сейчас сидит Альфонсо, уютное, мягкое и глубокое — для гостей. Единственный подсвечник, но такой, что позавидуют и во дворце Его Святейшества: кованое серебро, сова. Греческая работа…

Ничего лишнего, только самое необходимое, но почему-то в комнате на редкость уютно. Дело не в обстановке, не в светлых стенах, не в запахе книг… скорее уж в том, что здесь не пахнет ни глупостью, ни завистью, ни злобой. Чисто и тепло, как в летнем лесу.

— Расскажите мне подробно, куда, когда, на какое время и как вас приглашали. Перечисляйте все. Как вы знаете, ко мне за советами обращаются не только законопослушные люди. Может быть, мне удастся свести то, что расскажете вы, с тем, что я уже знаю.

— Дом недалеко от Святой Сюзанны, тот, что с флюгерами в виде тритонов. Завтра… уже сегодня после заката. Мне не повезло встретиться с кардиналом Фарнезе, когда он шел к своим приятелям, он попросил составить ему компанию. Эти люди к Фарнезе отношения не имеют, они были кем-то приглашены. Ромская знать, — Альфонсо ловит себя на том, что по-прежнему чувствует себя чужаком и говорит как чужак. — Я знаю большинство из них в лицо и меньшую часть по именам. Тот, что меня приглашал — из семейства Савелли. Его спутник, как я понял, из семьи синьора Варано, из не слишком близкой родни. Сын двоюродного брата, как я помню. Его зовут Джорджо.

— Тихое место. И никто, известный мне, там не живет. Очень может быть, что дом сняли или купили только для занятий колдовством. Люди это не бедные. Что ж, мой друг, вы можете заболеть — по-настоящему заболеть, я помогу. Если вы будете валяться дома в лихорадке, никто не удивится тому, что вы не пришли. И не испугается. А вы тем временем поищете среди своих тех, кому можете доверять. И перевернете доску. Начать можно с предполагаемого гостеприимного хозяина. Я его знаю. Не все жестокие люди — трусы, но этот труслив. Заговорит он быстро — и можно будет пройти по цепочке. О Варано не беспокойтесь, они забудут ваше имя. Глава рода слишком многим мне обязан. У этого плана есть ровно один недостаток. Все нужно будет делать очень быстро и очень точно. В противном случае, игра привлечет внимание Его Святейшества — и тогда она для нас проиграна.

Проиграна начисто. Ибо любое расследование вытащит на свет подробности, смертоносные для них обоих.

Альфонсо проводит ладонями по лицу, откидывает со лба влажные волосы. Предложение синьора Бартоломео не из лучших. Это герцогу Бисельи уже приходило в голову — почти сразу, и хватило пары часов раздумий, чтобы отмести идею как негодную. Не так уж много у него в распоряжении людей, на которых можно положиться. Почти все, кому можно было бы довериться в подобном деле, либо остались дома, либо были отосланы из города после того случая. Да и Его Святейшество не хотел, чтобы зять привез с собой большую свиту. А для того, чтобы вытрясти из кого-то имена, понадобится допрашивать; еще понадобится убивать — много, многих. Тайно, быстро. Это можно сделать, нет ничего невыполнимого, хотя сложно и опасно, но дело не в том. Сунуть руку в мешок с крысами тоже опасно, но куда сильнее брезгливость. Слишком противно.

— Я могу поступить так… что еще я могу?

— А еще, — улыбается Бартоломео Петруччи, — вы можете пойти на встречу.

— Я принял приглашение, — соглашается Альфонсо, — и я туда пойду. Я не трус, синьор Петруччи. Но я и не баран, чтобы попросту идти на бойню. Что я могу сделать, оказавшись в этом доме?

— Очень много. Вы можете сделать очень много, если захотите, а вот ваши враги не поймут ничего. Видите ли, они совершают очень характерную ошибку, очень распространенную. Они отыскали то, что знают, в книгах — или услышали от людей, которые, в свою очередь, прочли это в книгах… и никогда ничего не проверяли сами. Не экспериментировали. Не изучали. Да как же в самом-то деле прикажете экспериментировать с Сатаной… — рассмеялся сиенец. — Тут нужно точно соблюдать ритуал, а иначе он придет и ам… съест вас с вашей душой вместе. Они дураки, мой друг. Трусливые, злобные невежественные дураки, которые зазря мучают и губят людей… Они превратили чудесное существо в орудие убийства и источник страха, и уже за одно это… Но неважно. Важно, что они не знают, с кем имеют дело. А я знаю. Потому что я пробовал. На себе. Нет там никакого черта. Там есть эфирное создание, очень могущественное, но совсем не злое. Вы слушайте, вам это нужно знать. — Синьор Бартоломео встал, закружил по комнате. — Оно, кажется, питается нашей болью. Или просто боль — достаточно сильное ощущение… может быть наслаждение на той же стадии тоже подойдет, указания на то есть, нужно будет попробовать… Оно питается ею, но само не причиняет. При прямом взаимодействии оно сводит с ума и убивает — ну, вы знаете — его природа совершенно несовместима с нашей. Человеческий разум не выдерживает, а туда, где нет разума, оно не может войти. Но взаимодействие на расстоянии возможно.

Альфонсо, слегка забывшись, скинул туфли и устроился в кресле с ногами, потом поймал себя на дурной детской привычке — и не стал спускать ноги вниз, обнял колено, опер на него подбородок. Хотел задать вопрос вслух, но не понадобилось. Синьору Петруччи хватило и отчетливого удивления на лице гостя.

— Да, — кивает сиенец, — я не догадываюсь, а знаю по опыту. Так вот. Совет прост. Он действует, я тому доказательством. Когда вас попытаются отдать ему, что бы с вамини делали — не сопротивляйтесь. Ни силой, ни внутренне. Откройтесь. И все, что чувствуете — подарите. Добровольно, от себя. Вас не тронут. Представьте себе, что это собака, просто очень большая. На бегущего набросится, спокойного не коснется. Накормите ее. А потом наступит момент, когда вам станет… очень хорошо. Тепло, радостно, спокойно. Оно так благодарит. Вот тогда — попросите помочь. Тогда. Не раньше. Просто попросите.

— И я избавлюсь от них ото всех сразу? — Альфонсо уверен, что это так и есть. В последний год ему пришлось изучить немало трудов, касавшихся малефиков. Те, кто играют с огнем, частенько сгорают в нем, совершив ошибку… а вот остальным этот огонь, можно сказать, и не страшен.

Сатана или могучий дух… что бы это ни было, но само оно не нападает. Не подстерегает прохожего за углом, не разбойник все-таки. Нужно начать заигрывать с этой силой, открыться для нее. И тогда любая неточность может стоить жизни. Сила возьмет жертвователя как жертву.

— Да, друг мой, вы правы. Ото всех, кто будет намереваться причинить вам зло. А на случай слуг и охраны — все-таки возьмите с собой пару-тройку доверенных лиц. Или, может быть, вы примете мою помощь? Двое моих знакомых из Толедо будут рады посодействовать вам, а их благодарность не слишком требовательна. Я пошел бы с вами — но я знаю этих людей, а они знают меня.

— Я, пожалуй, соглашусь. — Отлучка на одну ночь, никто не удивится, даже Лукреция. Ну, отправился приятно провести время, ну вернулся… допустим, не вполне целым, но все же на своих ногах. Разбойники напали — как ни досадно, но не всех вывели принятые Его Святейшеством меры…

Супруга, конечно, огорчится и испугается. Очень. Лукреция — храбрая и сильная, но все же она женщина, и когда дело доходит до драки, не может относиться к ранам с мужским равнодушием. Но лучше причинить ей это огорчение, чем втягивать в это дело любого из своей свиты. Намного лучше. И потом уж он не будет никуда ездить в одиночку — урок, мол, пошел впрок…

— Скажите, а молиться при этом… можно?

Синьор Бартоломео останавливается, смотрит удивленно.

— Да когда же это мешало? Вот на то, что надежно поможет, рассчитывать нельзя — опасность-то угрожает телу, а не душе. Как при кораблекрушении. Предать же вашу душу сатане не способен никто — кроме вас самого. Но конечно же, повредить молитва не может.

Альфонсо кивает. Это понятно, это имеет смысл.

— И главное… — серьезно сказал синьор Бартоломео. — Главное, о чем я должен вас предупредить. Я не дал бы вам этого совета, если бы не был уверен, что у вас все получится. Вы — человек храбрый, стойкий, а главное — добрый. Вы продержитесь до ответа… а после него там уже невозможно бояться и злиться. Но… потом вам может захотеться повторить это ощущение. Так вот. Не делайте этого. Никогда. Даже к гашишу не привыкают так быстро. Это не дьявол, но это существо не умеет с нами обращаться. Вы убьете себя вернее, чем если наденете себе веревку на шею.

— Благодарю вас и за этот совет, — кивает Альфонсо, потом слегка улыбается. — Но я все-таки предпочитаю иные удовольствия…

— Хорошо, — отвечает синьор Бартоломео, — что мы с вами оба счастливо женаты.

Наверное, он имеет в виду науку. А может быть, и еще что-нибудь.

Ошибиться порой куда приятнее, чем оказаться правым. Альфонсо поймал случайный недолгий взгляд — человек из семьи Варано смотрел на него как на сахарную голову, только что не облизывался, — и сделал несколько предположений. Ни в одном не ошибся. Все то, что сначала самому казалось выдумками, шепотком мнительности и необоснованными предчувствиями, оказалось правдой.

Вполне безобидный поздний ужин в компании ромской молодежи — избранном кругу в девять человек, не считая герцога Бисельи, — продолжился куда менее безобидно. Вино, игра в кости, затеянное состязание с метанием кинжалов в доски и предметы обстановки, веселые песни и сплетни — все это только поначалу. Альфонсо ел и пил, шутил напропалую и даже сорвал аплодисменты, засадив кинжал ровно в намеченную щель между шпалерами… вот только ему оружие никто не вернул. Пара минут болтовни — ощущение сужающегося круга — и очень ловко вывернутая рука, толчок в спину…

Он не сопротивлялся даже для виду; потом, когда компания насторожилась, сообразил, что нужно было драться, негодовать, угрожать… так было бы естественнее. Не настолько Альфонсо был пьян, чтобы безропотно терпеть подобное обращение. Но все-таки ему связали руки и уже после этого сволокли в подвал.

Почти не пьяные, но возбужденные и румяные оттого лица, резкие движения в полутьме, пляска пламени на факелах, странный запах — не то благовония, не то пряности… К тяжелому стулу привязывали уже не веревками — ремнями. Привычно.

Подвал пропах страхом, болью, отчаянием. Застарелыми и свежими вперемешку. Кажется, здесь недавно уже убивали кого-то. Но кровью… нет, кровью не пахло, разве что чуть-чуть. Страхом, смертным, вышибающим пот — да, и даже слишком сильно. Надо понимать, жертвы малефиков умирали не от удара клинка…

«Просто очень большая собака», — напомнил себе Альфонсо. Но пока что вокруг только люди.

Зеркала перед ним. Не одно — три. То, что в центре — самое большое, кажется, венецианское, в золоченой раме на львиных лапах. Дорогое, хорошее, почти в рост человека — и даже сейчас, в полутьме, при свете факелов видно — ни пузырей, ни неровностей, ни поплывшей амальгамы. Одно в центре и два с боков, под углом. Тут уже все должно быть понятно даже слепому. Но изображать страх не стоит. Можно ведь и самому испугаться, а это опасно. Лучше по-другому. В конце концов, он неаполитанец. И при дворе дяди Ферранте мог наглядеться всякого, да и нагляделся, честно говоря. Альфонсо откинул голову на спинку стула.

— Господа, — позвал он в темноту. — Две странных смерти в одной семье за такой короткий срок — это много. Вас начнут искать и найдут. Единственное, чего вы добьетесь — того, что до вас доберутся тихо. Но для вас это даже хуже.

Ответом было не молчание — выдох, шелест ткани, почти неслышный шепот. За спиной кто-то обменялся с другим парой жестов, пришел к решению. Ответом было то, что ничего не изменилось. Значит, все решено еще давно, последствия обдуманы и проговорены, и признаны или терпимыми, или подходящими. Пожалуй, дело не только в Хуане; а, может быть, и вовсе не в нем. Кому-то поперек горла встала семья Корво, что совершенно неудивительно, удивительно лишь, что методы выбраны именно такие. Кто-то хочет натравить на Его Святейшество Трибунал, с которым понтифик и так не в лучших отношениях? Что-то посложнее? Но старший из сыновей Александра в Аурелии, а младший отправлен вТоледо, до обоих не доберешься, вот и решили втянуть зятя, так, что ли, получается?

Странная история. И, наверное, опасная… но сейчас об этом не думается. Нужно дождаться своей минуты и высказать просьбу. Разбираться с этим клубком можно потом и нездесь… Какое все-таки счастье, что Лукреция, при всей ее учености, совершенно не интересуется сверхъестественным.

Что-то поют, что-то говорят, что-то жгут… Синьор Бартоломео над этими вещами смеется. Говорит, что нынешние колдуны не отличают действительно необходимого от всяких шарлатанских штучек, призванных заморочить голову честной публике. И слепо повторяют все вперемешку. Рассказывал, что ромеи и вовсе никаких обрядов не проводили, а просто писали слова на свинцовой дощечке. Этот смех — одна из тех вещей, из-за которых ему веришь, веришь полностью. Так купец, побывавший в Африке, смеется над историями о пигмеях и журавлях, и объясняет, что пигмеи-то на свете есть, только ростом они с крупного ребенка и на куропатках не летают…

Потом — внезапно, без предупреждения — хлестнуло болью. По щеке.

Его не собирались отпускать, его с самого начала решили убить — иначе не ударили бы по лицу; прекрасно представляли себе, что он не простит, пока будет жив. А сейчас,с руками, связанными за спиной, не сможет ничего сделать и будет чувствовать себя вдвойне оскорбленным. Веселое начало.

Все, что Альфонсо испытывал, все, что ему полагалось бы испытать, словно перетекло в чашу, видимую ему одному, стоящую на коленях. Страх, гнев, оскорбленное достоинство, жажда мести — снаружи, ждет своего часа… а в душе пусто.

Кровь стекает по рассеченной щеке, рана пока еще не саднит. Теплая струйка сбегает за ворот рубахи. Обидно будет, если останется шрам — но это невеликая цена за избавление от господ малефиков. Альфонсо молчал; не гордо стиснув зубы, не назло мучителям. Просто все — и кровь, и чувства, собиралось снаружи и совершенно не мешало ждать. Не вскипало внутри.

Били… не очень сильно, наверное. Когда играли в мяч, ему доставалось и хуже. Но тут, кажется, важны еще беспомощность, ужас перед неизбежным, злость, которую можно выплеснуть только криком… не будет вам этого. Не для вас копится. Для большой собаки, для второго — после самого Альфонсо — живого существа в этом деле. Все остальные — и не люди, и уже мертвы.

Холод у шеи, трещит ткань — боль, острая, тоже поверхностная, задели… белое перед глазами. Ерунда, глупости. Горячий воск. Не понял сразу. Где же ты, собачка… приходи, возьми. Тут много. Тебе не жалко, ты тут ни при чем, ты не виновата, что у нас по Вечному Городу всякая сволочь неживая ходит. Ему казалось, что он видит эту собаку — здоровенную, остроухую, с хорошей примесью волчейкрови… таких ценят пастухи, на них можно просто оставить стадо. Наверное — белое — так и было. Оставил хозяин, потом погиб или забыл. А пес одичал и его прикормили…другие.

Альфонсо совсем не удивился, увидев прямо перед собой в зеркале два желтых глаза.

Ему молча, деловито и очень старательно, как и положено взрослому волкодаву, вылизали лицо. Теплым, мягким, слишком сухим для собаки языком. Очень тщательно. До капли, до крошки собирая все, что ей и было предназначено с самого начала.

Только теперь он понял, от чего предостерегал синьор Петруччи. Все, что Альфонсо до сих пор себе выдумывал, было ни при чем. Счастливо женат, да, конечно. Но жена — это жена, любимая женщина… шаги, голос, смех, прикосновение пряди к щеке, жаркое дыхание. А собака — это собака… и как же без нее?..

Тепло, как в летней озерной воде, прокаленной солнцем до полной прозрачности. Легко, словно заплыл на середину того озера, раскинул руки и то ли плывешь, то ли паришь высоко над озерным дном. И очень хорошо. Потому что теплая морда тычется в лицо мокрым носом…

…он понял, как далеко зашел, лишь уловив не свое желание о чем-то сказать, а ее вопрос. Безмолвный, беззвучный, но очень отчетливый.

— Они меня обидели… — без слов сказал Альфонсо. — Возьми их.

Он знал, о чем попросил. Он видел, на что способны такие звери. Темнота вокруг влажно хрустнула, будто у всех этих неживых в комнате была только одна шея. Хруст, задыхающийся всхлип. Мокрый нос тычется уже не в лицо, в руку… в освободившуюся руку.

Факелы горят почти ровно, воздух не двигается, его некому двигать. Факелы горят почти ровно — и отражаются в трех зеркалах. Пламя дробится и дрожит. Гостья ушла. Какое-то время будет тепло просто от мысли, что у него ненадолго, но была собака. Потом станет пусто. Она очень быстро ушла… почти сбежала. Тоже понимает, наверное, что нельзя, вредно.

Подвальную комнату осматривать не хотелось. Как мог бы описать это какой-нибудь зануда-нотариус, «смерть постигла всех на месте». Будто бы в подвал залетела шаровая молния… когда-то Альфонсо видел, как она убила сразу четверых. Тут — больше… нет, не девять. Семь. Где еще двое? Поджидают снаружи? А от чего именно умерли эти, валяющиеся вповалку, словно разом заснувшие? Чтобы понять, нужно подходить и переворачивать тела.

Никакого желания нет. Слишком противно. Пусть нотариусы и описывают, пусть городская стража ломает голову, от чего умерли. Альфонсо с удовольствием выслушает предположения, догадки и домыслы. А в насильственной смерти этой компании его не смогут обвинить, даже если кто-то каким-то чудом сумел заметить герцога Бисельи, входящего в дом. Не гневным взглядом же герцог убил семерых? А если взглядом — так, значит, было на что разгневаться, а виновные умерли от непереносимого стыда… сами виноваты. Смилуйся над ними, Господи, они в том нуждаются.

Сил было — на двоих хватит, все полученные побои, ушибы и ссадины молчали, а, может, и вовсе исчезли… но где парочка? Ждут за дверью?

Значит, прикасаться все же придется. Нет. Повезло. Один кинжал — видно тот, которым его одежду резали — просто лежит на столе. Вот его и взять. Он теперь мой по праву.

Ключ в замке, внутри. Щелкнет? Заскрипит? Нет. Замок смазан и петли смазаны — не нужен им шум.

А мне не нужен кинжал. За дверью только один — и он тоже мертв.

Похоже, что два благородных, но бедных толедских дона совершенно напрасно потратили нынешний вечер; нет, плату-то они получат в любом случае, но противников в доме, наверное, не осталось. Темно и глухо. Свечи наверху догорели полностью — это сколько же внизу пели и бубнили? Темнота и тишина — предрассветные, значит, долго, очень долго. Больше половины ночи. Странно, даже связанные руки не затекли.

Теперь нужно позвать спутников, которые должны поджидать у низкого окна… свистом… но свиста не получается. Забавно: губы разбиты так, что не сжимаются, но при этомвовсе не болят.

Это она молодец. А я дурак, у меня же ключ есть. А у ключа внизу — дырочка. Значит, будет свист, всем на зависть. Санча когда-то научила. И за что их тогда с сестрой заперли-то… все равно не вспоминается. О, вот и ответный… Пожалуй, сразу домой возвращаться не стоит. Избить могли и разбойники, а вот воск и все прочее… но синьор Бартоломео наверняка не спит. И рассказ ему понравится. И спасибо сказать нужно. За все. И спросить, как он живет без собаки.

Глава седьмая,в которой посол обретает новый дом, свита посла — новое умение, адмирал — нового спутника, а город Марсель — новые и заслуженные неприятности1.

Два человека сидят за столом, перед ними — шахматная доска, сдвинутая чуть в сторону. Положение фигур на доске свело бы с ума любого, кто хорошо знает правила шахмат. Как еще в дебюте фигуры ухитрились перемешаться таким причудливым образом?

Один из игроков берет стаканчик, трясет его, прижав к ладони, потом убирает ладонь. Кости вращаются в воздухе, падают, катятся, окончательно устраиваются на столе. Три черных матово блестящих кубика с белыми точками на гранях.

— Двенадцать, — подсчитывает Агапито Герарди. — Пешка.

Следующий бросок. Тяжелый мрамор глухо ударяется о ткань, которой обита столешница.

— Семь. Как ладья… — отвечает второй игрок. — Ходите…

— Я считаю, — сказал Герарди, двигая свежепроизведенную ладью, которая на следующем ходу может оказаться чем угодно, — что этот способ игры несовершенен. Я думаю, что нам нужен еще один бросок костей, чтобы определять, чей ход. Тогда хаос на доске станет полным. А если бы нашу игру видел мусульманин, он бы нас убил… за профанацию священного искусства.

— Если его самого раньше не убьет житель Хинда — там для этой игры требовалось четыре игрока. И кости они метали тоже… ну и воевали примерно так же. К тому же мы стремимся не к хаосу. Каждая фигура в любой момент может стать другой, следовательно, нужно расположить ее на доске так, чтобы при любом капризе случая получить преимущество, — слегка улыбается герцог Беневентский. — Интересная задача, верно?

Секретарь посольства задумчиво кивает; кажется, формулировка «интересная задача» добыта у него самого. Незаметным образом перекочевала в любимые выражения герцога. Или это уже мерещится? К Агапито всегда прилипали удачные выражения, меткие шутки, редкие обороты — привязывались и поселялись на языке надолго, порой и на годы. Он быстро забывал, кому обязан тем или иным словом-репьем, а те, кто часто с ним разговаривал, и сами подцепляли эти колючки.

В отличие от Герарди, Его Светлость не умел — или не хотел — воспроизводить не только сам оборот, но и прилагающуюся к нему чужую интонацию; у него любые словечки и выражения окрашивались в собственные тона. Оттого порой и менялись до полной неузнаваемости: чудится что-то знакомое, но не можешь вспомнить, что.

Агапито оглядывает кабинет — напоследок, на прощание. Большая часть посольства останется здесь, но вот секретарю придется перебираться вместе с герцогом в совсемдругой дом. Жаль. Посольский флигель уже успели обжить, а покои Его Светлости еще в первую неделю превратились в весьма уютное место. Аляповатый аурелианский интерьер давно уже не бросался в глаза, а Герарди нравилось помнить обстановку наощупь, не глядя. Столько-то шагов от двери до стола, столько-то до камина, протяни руку — подоконник, на котором вечно свалены книги и почта, откинься в кресле — и увидишь знакомую наизусть охотничью сцену на потолке. Можно уже не считать углы, вечно цепляющие за бока, не опасаться уронить, опрокинуть, разбить… Карлотту с женихом секретарю посольства хотелось не то чтобы убить, не так велика провинность, но заставитьпройтись по собственным комнатам, в которых кто-то похозяйничал тем же образом. С закрытыми глазами… поскольку привычкой смотреть вокруг себя Герарди за сорок с лишним лет так и не обзавелся, а учиться уже поздновато.

Здесь было уютно. Почти свое жилье. Хотя привезенного из Ромы было очень мало — лампы, письменные приборы, посуда, но все вещи складывались в единый узор. Близкий, привычный. Еще в дороге так было — герцог ухитрялся так скинуть плащ и берет, вроде бы и куда ни попадя, но сразу понимаешь: не чужая, на одну ночь, комната, а наша…

Кости — черный мрамор с белыми эмалевыми точками на гранях, — одна из таких мелочей. Своя вещь, выбранная под себя, обкатанная в руках. Агапито взвешивает кубик на ладони. Камень кажется теплым, и не потому, что в комнате жарко. Другое тепло. Его можно будет почувствовать и среди зимы…

— Вы не думаете, Ваша Светлость, что все подобные игры сводятся к одному? К попытке сначала воспроизвести работу случая — а потом исключить ее? Однако в жизни — и влюбом деле — случайностей слишком много. И сделать так, чтобы каждая развилка была благоприятна — невозможно. А кроме того, часть вещей, которые мы считаем случайными, на самом деле — результат чьих-то действий, направленных на достижение неизвестной нам цели. Посмотрите, Ваша Светлость. Мы приехали в Орлеан заключать союз, военный и личный. Все было определено заранее, оставалось лишь поторопить Его Величество… в результате вы и вправду женитесь — но совершенно не на той девице, которая была вам сговорена, мы заключили тайное соглашение — но вовсе не с той партией, а войны все нет и нет.

— Да, — благосклонно взирает на доску герцог Беневентский, — а войны и впрямь все нет…

Во вторую неделю июня это прискорбное событие не вызывает у Его Светлости тех чувств, что еще месяц назад. Нельзя сказать, что Корво рад — чему тут радоваться, — нои когтями он уже не скрежещет даже в близком кругу. На смену обычной терпеливой доброжелательности, которая, как уже понял Герарди, не имеет ничего общего с естественными побуждениями герцога, и является результатом не природных склонностей, но жестокого подчинения себя цели, пришло некоторое вполне непритворное благодушие. Легкое, не до полного благорастворения, и даже тщательно скрываемое от любого внимательного взгляда, но все же просачивающееся понемногу. В таких вот репликах, в мечтательной улыбке без повода, в чуть смягчившемся выражении глаз.

Хищник доволен. Вовсе не сыт, и ошибкой было бы полагать, что он добродушен до той степени, что можно подойти и погладить… но определенно доволен. Вот только на людей это довольство не распространяется, оно просто есть. Внутри. И немножко проглядывает наружу, как свет из-под тщательно накрытого светильника.

Впору благословлять Карлотту Лезиньян и все отсутствие кротости ее. Благотворные перемены начались с… приснопамятной ссоры с Его Величеством — но после того, как Его Светлость познакомился с новой невестой, свет стал виден невооруженным глазом. Стук костей — однако, конь, и ходит он… как конь. Случайности на то и случайности, что бывают они любыми. Если перенести силу чувства на обычного человека и дать поправку… наверное, можно будет сказать, что Его Светлость влюбился.

Еще можно проделать ту же процедуру — не с конем, что взять с коня — с Шарлоттой Рутвен, и получить тот же результат. Примеченная Агапито еще на приеме в честь альбийского посланника холодноглазая каледонская девица отменно могла составить вторую половину сатаны, которого в совокупности и должны представлять супруги. Сатана,секретарь мог в том поклясться, выйдет цельный, никаких внутренних противоречий в нем наблюдаться не будет. Вот не окажись девица Карлотта такой… настойчивой, несчастного сатану можно было бы пожалеть: разорвался бы надвое.

В новом союзе гармония наблюдается во всей красе. Будущие супруги бесшумны, любезны, церемонны, питают склонность к долгим беседам, где не разберешь, что шутка, что всерьез… и слегка светятся. Тихо так, слегка стеснительно, и старательно пряча даже друг от друга, не то что от остальных, эту свою… влюбленность с поправкой и в пересчете.

Брачные игры журавлей. При этом большинство окружающих, кажется, ничего не замечает — разве что якобы отсутствующая во дворце Ее Величество Жанна время от временивыглядит так, будто проснулась не с той стороны зеркала.

— Мне кажется, — говорит Герарди, — что моего помощника можно сдвинуть в конец списка.

Что в составе посольства есть чужие уши, они не догадывались — знали. Странно было бы, если бы в пестрой толпе таковых не обнаружилось: у того же кардинала делла Ровере весьма обширная сеть знакомств и далеко не все его знакомые — друзья Его Святейшества. Да и молодые люди из свиты пишут письма домой. Однако этим дело никак не могло ограничиться. Делла Ровере не посвящают во внутренние дела посольства, а молодые люди знают только то, что им говорят и что им удается подсмотреть самим. Небесполезно, но недостаточно. Должен быть кто-то еще, кто-то, кто по роду службы будет знать больше. Синьор Лукка, помощник секретаря, человек сухой, точный и безмерно работоспособный, был бы очень серьезным кандидатом — если бы не история с Жаном и Карлоттой. Когда выяснилось, что это именно он впустил двух юных… неразумных в здание, Герарди чуть не потерял дар речи. Когда узнал, почему — вот просто спросил, и узнал — «чуть» перешло в «полностью». Синьор Лукка был попросту болен и личный врач Его Святейшества обещал ему от силы два года. И в этой связи синьор Лукка не видел, почему бы ему не помочь двум влюбленным — а заодно и не показать Его Светлости, что творится у него под носом. Ведь вышло так весело…

Герцог слегка щурится, поводит плечами. Это можно считать почти полным согласием; «нет» он всегда говорит прямо и четко. А «почти» — потому что, кажется, для Корво нет списков, по которым можно перемещать подозреваемых сверху вниз, как для жонглера нет шариков, которыми можно пренебречь. Есть только самый дальний на нынешний момент шар, но когда он вернется, жонглер не будет удивлен — «как это, откуда взялась эта круглая раскрашенная деревяшка и почему она прилетела мне по лбу, ведь была жетак далеко?!». Он попросту возьмет ее и отправит на очередной круг… или в мешок, если выступление окончено.

Наживку придумали для всех — и запустили. Но на какой крючок поймается рыбка, и какая, станет известно еще нескоро. Впору мечтать о временах ромской империи, когда от границы до границы новости с курьерами добирались за два месяца, не больше. А сейчас, в наше время упадка, даже птицы, кажется, медленней летают, даже в небе — сплошной беспорядок. Сочиняешь приманку, такую, чтобы наверняка, а ее съедает не тот, кому нужно, а какой-нибудь случайный коршун.

Вот и ломаешь голову сам. Следишь потихонечку, мелкие оплошности допускаешь… и в результате находишь троих, в чьем поведении что-то звучит не так. Слегка дребезжит, будто на повозке груз неправильно закреплен.

Тут — чуть больше любопытства, чем надо. Там — напротив, какое-то деланное равнодушие к оговорке. Мелочь, ерунда, еще мелочь, еще ерунда… и складывается подозрение,которое нужно тщательно проверять. Еще оговорка; черновик письма, не порванный в клочья, а попросту смятый; разговор с доном Мигелем у неплотно прикрытой двери; разговор с Его Светлостью на ходу в одном из дворцовых переходов…

Игра, а придумал ее правила сам герцог. «Мы, — сказал он еще в апреле, — будем играть в шахматы… при помощи костей». Тогда Агапито несказанно удивился — что еще за нелепая выдумка? Через час беседы ему уже не терпелось оказаться за доской. За той, что стоит сейчас на столе — и за той, что размером со все посольское здание, а, может, и с целый Орлеан.

Когда две недели назад капитан де Корелла ляпнул секретарю посольства, что, дескать, его мучения скоро закончатся, Агапито удивился и даже немного оскорбился. Какие еще мучения?! Выдумал толедец, нечего сказать. Это не мучения. Это самая увлекательная игра на свете…

А времени для игры становится все меньше, потому что не только Рома обеспокоена проволочками — в Толедо тоже проснулись, причем раньше, чем рассчитывал Его Светлость. Он-то ждал, что на Орлеан посыплются гневные письма — а вместо них прибыла не менее гневная и исключительно высокородная депутация… которую, в отличие от писем, было совершенно невозможно поместить в какой-нибудь соответствующий положению ящик и закрыть ящик. И еще чем-нибудь тяжелым припереть извне, для верности.

Агапито Герарди в глубине души считал, что урожденным толедцам — даже осознавшим преимущества цивилизованного образа жизни, таким как Его Святейшество — категорически недостает того вежества, которое одно и делает человеческую жизнь выносимой. Посмотрев на депутацию, он осознал, что до сих пор имел дело с сильно романизированными толедцами.

При виде надменной своры, задиравшей носы в зенит, в Герарди тоже просыпалась спесь — спесь человека, чьи предки были гражданами Ромы, когда о варварах-везиготах еще не слышали, не думали, да и племени такого, наверное, не существовало и в помине, до него еще оставались сотни лет.

Разгневанные толедские гости как-то это отношение заметили. Миру и согласию это не способствовало. Потрясти аурелианский двор невероятной заносчивостью им не удалось. Франки и сами — народ, по их глубокому убеждению, непростой и уж ничуть не менее простой, чем южные соседи… но не ромеи, и таковыми им не стать никогда, так что обмен любезностями между аурелианским двором и потомками везиготов происходил к обоюдному весьма умеренному удовольствию. А вот ромская делегация торчала у наиболее верных союзников как кость в горле. Так и тянуло перещеголять на свой странный лад.

Самым забавным в этом состязании павлинов с орлами Агапито считал то, что толедцы были не врагами, не сомнительными друзьями наподобие галлов, а действительно союзниками. Вот только именно они считали себя главными и старшими в тройственном союзе, и всерьез намеревались это подтвердить. Каждым словом, жестом, подарком и нарядом. При том, что самый богатый толедский гранд был едва ли богаче аурелианского дворянина средней руки, получалось вдвойне изысканно и втройне элегантно.

От соотечественников скрипел зубами даже Мигель де Корелла, сказавший как-то поутру, что вот теперь он осознал, как был прав, сбежав с милой родины еще в малолетстве.

Задеть герцога Беневентского в его нынешнем настроении у толедцев, естественно, не получилось. Его Светлость явно решил считать поведение союзников чем-то вроде уличной игры в квадраты — которая, однако, будучи употреблена правильно, может все же подтолкнуть Людовика к действиям, благо поветрие на севере не просто пошло на убыль, а сошло на нет. И принялся играть — с явным удовольствием. Вторая же мишень толедцев — маршал Аурелии Его Светлость герцог Ангулемский — принесла им едва ли не больше огорчений просто тем, что решительно отказывалась замечать их существование.

Зато для свитской молодежи депутация оказалась прямо-таки спасением. Изнывавшая между Сциллой в лице скуки и Харибдой в виде возможных выволочек от герцога Беневентского свита встряхнулась, взбодрилась, начистила перья и, получив прямой приказ не уронить лица, но перещеголять в изысканности, принялась за дело. От сердечной, благосклонной и чуть-чуть снисходительной дружбы у толедцев сводило скулы; у посольства тоже. Только у одних с досады, а у других — от удовольствия.