Чтение 47–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Механика опасна. Медицина опасна. А уж химия… — синьор Петруччи фыркает себе под нос, видимо, ему есть, что вспомнить. — А если судить по дальним последствиям, то я не знаю дисциплины опаснее теологии.

Скучный ход, думает гость. Избитый. Те, кто поглупее, приводят совсем смешные отговорки. Почему мне нельзя, а соседу можно. А что мне еще было делать. Я не хотел, оно как-то само. Не думал, что получится так плохо. Более сообразительные любители запретных исследований обычно говорят, что все опасно. А что нож, что нож… да убить и пальцем можно! А что теория магии, да от обычного инженерного дела — глядишь, и крепости нет!..

— Так что, — говорит хозяин дома, — если вы предложите мне отказаться от занятий, я не смогу вам этого по совести пообещать. Но я не рискну сказать, что понимаю, с чем имею дело. Некоторое время назад я был уверен, что способен хотя бы приблизительно оценить и масштаб, и природу, и характер взаимодействия… ну вы представляете себе, что временами происходит с такими уверенными людьми?

Да уж. В лучших случаях их приходится потом долго учить снова быть людьми — жить, думать, чувствовать, принимать решения. О худших и вспоминать не хочется. Но синьорПетруччи, кажется, отделался легким испугом. И даже не испугом, а недоумением и чувствительным щелчком по самолюбию. Повезло. Или он что-то сделал правильно, сам того не понимая.

— Чем же вас не устраивает официальное объяснение Церкви? — Еще один, желающий на своем опыте убедиться в том, что это правдивое, честное, абсолютно точное объяснение. И конца-края этим желающим нет. От вечных льдов на севере до вечных песков на юге.

— Тем, что оно не совпадает с результатами, полученными опытным путем, — спокойно отвечает Петруччи. — У меня самого сейчас ничего не сходится, просто загадка на загадке, непонятно даже, с чего начинать и за что тянуть. А как я жив остался, я и вовсе не понимаю. Но в одном у меня сомнений нет — то, с чем я имел дело, чем бы оно ни было — не злая сила. Очень опасная. Очень страшная. Очень большая. И недобрая, по нашим меркам. Но она не любит зла и не толкает творить зло. Возможно… теперь мне это кажется куда более вероятным, Орден прав на уровне практики. Но на уровне теории — пока что оно выглядит много сложнее.

Чтобы узнать, о чем именно сиенец говорит, нужно его допрашивать с пристрастием. А законных оснований нет. Колдовских обрядов он не совершал, зеркала не портил, жертвы не приносил. Ни в прошлом месяце, ни в прошлом году, да вообще никогда. Что ж, настаивать пока необходимости нет…

— Кто же толкает на зло, синьор Петруччи? А кто обезволивает человека, превращая его в инструмент совершения зла? — Не буду спрашивать, кому я противостою почти три десятка лет, думает гость, не поможет и не убедит. А вот одержимые — весьма поучительный предмет для беседы.

— Зло внутри нас, — убежденно сказал сиенец. — Настоящий дьявол. Ему не нужны зеркала, мы ему все открываем сами. А то, что вселяется в одержимых… вот это одна из тех вещей, которые у меня не сходятся.

— А почему, собственно, вы пытаетесь наделить… предмет нашей беседы строго ограниченным набором качеств? Об этой силе недаром говорят, что она — обезьяна Господанашего. А у обезьян весьма разнообразные ужимки.

— Потому что я еще не видел обезьяны, которая в одинаковых условиях вела бы себя одинаково. Предсказуемо.

Он не боится. Он меня совершенно не боится — и это говорит о синьоре Петруччи в сто раз больше, чем все остальное, взятое вместе. Он убежден, что я честен и что меня интересует истина. Он знает, что невиновен. С его точки зрения, у него нет никаких причин для страха. И, кажется, кажется, это ощущение правоты, допустимости — оно не только внутри него, но и отчасти вокруг. Совсем странно.

— Изучение того, что вы называете силой — дело благое. Чем больше мы узнаем о нечистом духе, тем надежнее сможем противостоять его искушениям и стремлению причинять вред. А оно есть, это стремление, как бы вам не хотелось разделить разные маски, увидеть в притворном добре, творимом только чтобы запутать и надежнее увлечь, разные сущности. Нет, это разные ипостаси. Ложь простая и ложь утонченная… — слегка сбился, нужно вернуться к сути дела. — Но это, как я уже сказал, еще и крайне опасное дело. Мы очень хорошо это знаем. Когда с Сатаны срываешь маску, он ведет себя сообразно своей природе. Синьор Петруччи, нужно ли вам открывать уже открытое и лично убеждаться в уже известном, рискуя гибелью и души, и тела?

— Я не думаю, что убеждаюсь в уже известном. Поверьте, у меня есть к этому основания. У меня, к сожалению — или к счастью — нет таланта к магии, поэтому там, где вы просто чувствуете или слышите, я могу полагаться только на умозаключения и опыты. Но если бы вы увидели во мне то, что узнали — вы бы разговаривали со мной не один и иначе, не так ли? Рассматривайте это как… косвенное доказательство того, что я, нет, не прав. Могу быть прав.

— Вы сделали ошибочное умозаключение, синьор Петруччи. Ваше доказательство правоты не является доказательством. — Видел бы он себя со стороны…

Заключение инквизиционного суда стало бы однозначным и единогласным: состоит в сношениях с Дьяволом. Но судить его пока не за что: сам колдовства не творит, других к тому не побуждает. Просто, извольте осознать, завел дружбу с Сатаной. Бескорыстную, питаемую лишь ученым интересом.

И как это вообще возможно? Метода какова?..

— Вы не представляете себе, в какое искушение меня вводите, — улыбается хозяин. — Но моя откровенность может повредить другим делам и другим людям, не имеющим отношения к предмету спора.

Синьор Петруччи складывает руки перед собой, ладонь к ладони. Вид у него, будто он придумал какую-то очень веселую каверзу. А если еще раз приглядеться, очень тщательно приглядеться, то выходит странное: помимо Сатаны, вонь которого не спутаешь ни с чем, сиенец состоял, сравнительно недавно, в связи с одной из тех древних сил, которые не дружественны, а порой и враждебны Дьяволу. Они существуют, они порой даже вмешиваются в людские дела, но редко или никогда не обнаруживают себя перед людьми… Этот смелый человек, кажется, добрался и до одного из таких духов. У философа разнообразные интересы, но, увы, к Сатане он обращается много чаще. То-то у него концы с концами не сходятся. Что ж, посмотрим. Может быть, он разберется раньше, а, может быть, и мы.

— Я не собираюсь уезжать из Ромы, во всяком случае, уезжать надолго. Я всегда буду рад видеть вас или любого из ваших коллег. Впрочем, возможно это не вполне удобно для вас… как только я смогу свободно передвигаться, мне не составит труда регулярно появляться в любом подходящем месте. Я допускаю, что я не прав. И если я ошибаюсь,я вряд ли замечу ошибку вовремя. И потом, это просто слишком большая сила. Даже если я прав, я могу зайти чересчур далеко.

Пожалуй, больше говорить пока не о чем. Только, кажется, когда появится тема для беседы, предмет изучений синьора Петруччи придется отдирать от синьора Петруччи… или выдирать из синьора Петруччи вполне обычным образом. Что, конечно, убедит упрямого синьора, но доставит ему не слишком много удовольствия. Кроме чисто научного.

Что ж, мы подождем. Мы умеем ждать. Сиенец может открыть что-нибудь новое — деталь, штрих, особенность. Это окажется полезным. Но рано или поздно он оступится. Тех, чье тщеславие толкает на подвиги и добрые дела, нечистый дух улавливает также надежно, как тех, кто обуян гневом или алчностью.

— Вы предлагаете достойные условия. Нам и самим интересно, что ж, пусть так и будет. Но… послушайте, что я вам скажу сегодня. Вы не покупали у этой силы возможность открыть клад, уничтожить соперника, добиться любви, вновь обрести молодость или получить признание. Вы не приносили ей в жертву ни человека, ни петуха. Вы не можете быть преследуемы Трибуналом. Пока. Пока, синьор Петруччи. Потому что то, с чем вы заигрываете — это все тот же Сатана. Не только я вижу это. Я никогда не позволил бы себе делать выводы на основании лишь своих наблюдений. И когда предмет ваших интересов подтолкнет вас на скользкую дорожку, мы будем говорить не так и не о том, вы это понимаете?

— Если это произойдет, — кивает хозяин дома, — вряд ли я, конечно, буду этому разговору рад. Но сейчас я вам очень признателен и за визит, и за обещание.

И не лжет. До чего же полезный смертный грех — тщеславие.

В посещении друзей инкогнито, без свиты и надлежащей пышности, есть свои недостатки. Если тебя все-таки заметят, то потом не миновать разговоров, а особенно — предположений, кто была та красотка, которую Его Светлость не пожелал показывать никому, даже своей скромной свите. Объясняйся потом с супругой…

Есть и свои преимущества: если все-таки не узнают, то ведут себя так, как с любым другим жителем Ромы, определяя положение по платью и оружию. А темных плащей и вполне обычных клинков местной работы в городе — в избытке. Молодой синьор в неброской маске определенно из благородной семьи, но, вероятно, младший сын среднего сына. Вокруг говорят, не стесняясь, толкают или пропускают как всех прочих — да и к хозяину проводят не с громкими объявлениями о том, какая важная персона пожаловала, а по-простому. Как раз пока уходит предыдущий гость.

Невысокий, очень приятный на вид человек в строгом черно-белом платье… похож на синьора Бартоломео, не лицом, не манерами, чем-то внутри. Наверное, тоже ученый.

— Ваша Светлость, — говорит синьор Петруччи… прощай инкогнито, — позвольте вам представить высокоученого отца Агостино, старшего следователя Священного Трибунала города Ромы.

Человечек в черно-белом платье, в черно-белом, конечно же, Орден Проповедников, как, ну как я мог не заметить, наклоняет голову, приветствуя. Хорошо, что положенные слова и движения складываются сами, а то можно было бы сбиться. Старший следователь Трибунала. Здесь? Зачем?

Нельзя выдавать свои чувства. Но, наверное, уже поздно. Эти всегда все подмечают — страх, неуверенность, колебания, неприязнь. Любое из чувств трактуется как доказательство вины. Какой, в чем? Неважно. Вина всегда найдется, достаточно человека напугать и заставить сомневаться в своей невиновности. А уж герцог Бисельи… его никак не назовешь невинным. Те люди умерли. Да, они пытались похитить и принести в жертву, но ведь вышло-то наоборот. Они умерли, Альфонсо жив. Он отдал их… скажем так, собаке. Это можно говорить себе. Синьору Бартоломео. Доминиканцу — бесполезно. Он сам настоящая собака. С чутьем.

— Могу я поинтересоваться, чем синьор Петруччи обязан вашему визиту?

— Интересом к его ученым занятиям, герцог, — улыбнулся отец Агостино. — И не более.

Синьор Петруччи слегка опирается на край стола. Ему все еще больно двигаться, а что с ним произошло, он рассказывать отказался. Если дело в этих… ищейках, я не знаю, что я сделаю. Вернее, я знаю.

— Если ваш интерес будет хоть сколько-то обременителен для его ученых занятий, я сообщу Его Святейшеству.

— Ваша Светлость… — но почему обиделся синьор Бартоломео, его-то я никак не хотел задеть? — Интерес Трибунала для меня не обременителен. Ни в какой мере. Более того, он мне полезен. И как раз перед тем, как вы пришли, я благодарил отца Агостино за то, что он обратился ко мне.

Доминиканец слегка улыбается, кажется, у него свое мнение на данный счет. Может быть, и обратился так, что его можно благодарить — чтобы проверить, насколько сиенецосведомлен. Лишнее доказательство не помешает. Альфонсо не знает сам, боится ли он старшего следователя, или все-таки в нем говорит разумная предосторожность. Затознает, что пока опасаться нечего. Тесть весьма недолюбливает эту братию и при возможности вмешивается в их дела. Не из мстительности, а пользы ради. Толедский Трибунал выжил из страны доктора Пинтора — и таких докторов, ученых и философов при дворе Его Святейшества наберется десяток. Чернокнижники как на подбор, не иначе…

— Ваша Светлость, — вступает следователь, — перед тем, как синьор Петруччи действительно высказал мне благодарность за визит, я объяснил ему, что его действия неподпадают под юрисдикцию Трибунала. И, чтобы не оставлять места для недомолвок, ваши тоже.

— Вы позволяете себе лишнее, — медленно цедит Альфонсо, тем временем соображая, что и откуда может быть известно Трибуналу. — Ваши намеки неуместны.

— Но я не намекаю, — снова улыбка. Этот человек старше, чем кажется, ему больше сорока. Может быть, больше пятидесяти. — Вы стали жертвой предательства и обмана, вас хотели вовлечь в преступление, а когда не получилось — отдали тому, кому поклонялись. Попытались отдать. И ошиблись. Они умерли, вы — уцелели, не сделав при том никакого зла. Это скажет вам любой инквизитор, просто посмотрев на вас.

Не сделав?.. Непостижимые люди. Что они тогда называют злом? По его слову умерло девять человек, а сам он поначалу, конечно, попал в переделку, но зато потом испытал нечто, весьма приятное. Все происшедшее и несоразмерно, и противозаконно, с какой стороны ни взгляни. Их должны были судить светские власти — за покушение, или вот, Трибунал — за колдовство. И не будь просьбы Альфонсо, ничего не случилось бы. Он же мог просить иного… мог. Тогда не понял, слишком ненавидел и слишком боялся, что выплывет та история, а потом сообразил. Это не зло?

— Никакого зла, — повторил инквизитор. — Эти люди умерли от того, что совершили сами. Вы могли быть милосердны к ним… хорошо, что вы это теперь понимаете, но не вы привели их туда.

— Откуда вам известны такие подробности?

— Мы побывали на месте событий. И видели вас.

И не воспользовались этим. Хотя скандал вышел бы убийственный. Именно что убийственный, такие улики против семейства тестя… тут можно много требовать и многое себе позволить. Но что-то не верится в доброту Ордена. Ходят кругами, собирают сведения… улики для них на лбу написаны, а круги становятся все уже. Добрались до синьора Петруччи. И все из-за того, что один спесивый идиот решил, что притвориться больным или уехать из города — уронить свою честь… Что они еще знают? О том, кто научил герцога Бисельи, как защититься? Могут. Получается совсем скверно. Одна ложь, другая, третья — теперь эту веревку не распутаешь, узлы будут только затягиваться.

— Вот как…

— Ваша Светлость, вы ошибаетесь, — а вот синьор Петруччи, кажется, больше всего обеспокоен тем, что в его доме поссорятся гости. — О происшествии с вами Трибунал, насколько я понимаю, узнал сразу же. В первые несколько дней. Я был неправ, мне следовало сказать вам… такое событие никак не могло пройти мимо их внимания, ну а вас просто достаточно было увидеть. Как мне объясняли, знающие люди могут читать такие вещи как открытую книгу. Но вам ничего не угрожало, потому что вы не делали ничего дурного. Вы не принимали участия в обряде, вы не поклонялись духам, не пускали их в себя, не обещали службы. Вы просто нарушили ход обряда, зная, что это будет стоит вашим похитителям жизни. И сделали это, защищая себя.

— Вы действительно мне не объяснили… — Ох. Слово… м-да, не воробей. Вылетело, а доминиканец поймал, разумеется. — Я имел в виду, что вы посоветовали мне полагаться на силу молитвы, и я считал, что этого достаточно.

— Действительно? — Глаза у доминиканца округлились от изумления, и он стал похож на веселую и чем-то огорошенную сороку.

— Да, — поморщился синьор Бартоломео, — Его Светлость, видите ли, разделяет ваши убеждения относительно природы этого существа… В то время Его Светлость начал получать приглашения от людей, которым не имел оснований доверять, но не хотел оскорбить. И заподозрил неладное. Он обратился ко мне за советом — и я объяснил, что этоможет быть, чего следует ждать, как распознать малефициум — и что делать, если сбудутся самые худшие опасения, а вырваться не удастся.

— Почему же вы дали совет, расходящийся с вашими представлениями? — крутит головой отец Агостино.

— Потому, что самым вредным в такой ситуации является паника, а вверить себя высшей силе — верное и сильное средство от нее. И потом, простите меня святой отец, я еще не слышал, чтобы искренняя молитва Христу или Матери Божьей хоть кому-нибудь повредила. Особенно, когда речь идет о смертельной опасности.

— Что ж… хорошо, что вы не вовлекли Его Светлость в свои опыты и исследования, — улыбается доминиканец. — Наверное, соблазн был воистину велик. Столько всего сразу можно проверить опытным путем… от действия молитвы до действий Трибунала.

— Поверьте, если бы я не проверил то и другое раньше, я бы дал Его Светлости другой совет. Еще раз простите меня, отец Агостино… но это свою жизнь я вполне доверю добросовестности ордена. Она принадлежит мне и я за нее ни перед кем не в ответе, кроме Творца. И если вы совершите ошибку, это будет ваша ошибка. С другими на такой рискя не иду.

— Я, — кивает доминиканец, — задержался более, чем могу себе позволить. Надеюсь, Ваша Светлость простит меня. Думаю, что в нашем случае лучшим прощанием будет «нескоро увидимся», не так ли, герцог?

— Мне очень жаль, святой отец, но это действительно так, — кивает Альфонсо, — Я надеюсь, что со временем это положение изменится. — Если вы достаточно надолго оставите нас всех в покое.

После ухода гостя Альфонсо садится в кресло. Он только что совершил целый ряд ошибок. Не нужно было ссориться со следователем, достаточно было его милостиво поприветствовать и не обращать внимания. Высокопоставленной особе нет дела до каких-то там следователей Священного Трибунала, особенно, когда они являются чужими гостями. Не стоило и угрожать ему.

— Синьор Бартоломео, я сильно вам повредил?

Синьор Петруччи тоже садится, медленно и осторожно, и становится видно, как он устал.

— Нет, мой дорогой друг, вы мне совсем не повредили. Вы только зря обидели хорошего человека.

— Я привык их остерегаться. И я поначалу подумал, что именно из-за них вы…

— Нет, что вы, это был очередной опыт. Видите ли, я ведь правда предпочитаю ставить их на себе. И вовсе не по доброте душевной. Просто так больше видно и больше можно записать точно, — хозяин дома нашел, не глядя, простой глиняный колокольчик, позвонил. — Здесь Трибунал не забрал той силы, что в Толедо. Этому мешает Его Святейшество. Так что большей частью они занимаются именно тем, чем должны. И если бы мы с вами не были по уши замешаны в государственном преступлении, то в ту ночь я предложил бы вам обратиться к ним.

— Они подозревают вас в малефициуме? — Вот это было бы издевательством судьбы. Покойного Хуана Трибунал трогать опасался, а тут — извольте, пожаловали.

— Нет. Они не подозревают меня в малефициуме. Они твердо знают, что я этим не занимаюсь и никогда не занимался. То, что сделали вы, и то, что делаю я, по закону — не преступление. Ни по букве закона, ни по духу. Они пришли сюда из-за моих опытов. Им кажется, что я играю с огнем. Господь свидетель, они правы. А поскольку бросать игру я не согласен, они предложили мне помощь.

— Это же Трибунал. Они могут и нарочно предлагать… как вы можете им верить?

— Мы не в Толедо, мой друг. И я не беспомощен. Они не посмеют меня тронуть без доказательств, даже если захотят, а я не думаю, что они захотят. Им тоже интересны результаты моей работы. Но… скажите мне, вы помните, как чувствовали себя сразу после? И что было, когда это ощущение прошло?

— Я вам тогда рассказывал, — удивляется вопросу Альфонсо. — Поначалу — как будто пережил что-то… лучшее в своей жизни. И бездумно. Как после снотворного питья. А потом… это было большое искушение — и большое разочарование. То, что я сделал… что бы ни говорил этот инквизитор, я себя не прощу. А я был настолько очарован и ослеплен, что с радостью отдал этих несчастных. Людей, как бы дурны они ни были, невесть чему. То ли древнему духу, то ли Сатане. Не знаю кто или что это, но потом я чувствовал… приглашение, просьбу, внимание. Такая разница… — кажется, получается исповедь, ну да ладно. — Сначала ведь казалось, что это совершенно бескорыстное существо. Если бы не это его желание, я бы не удержался. Не чтобы что-то получить, только чтобы вновь пережить. Но вы меня предупредили…

— Да. Приглашение, просьбу, внимание. Совершенно верно. И желание испытать это счастье еще раз. Оно ведь не понимает. А вы — один из немногих, кто мог бы его кормить, не убивая, да и вообще не причиняя зла… Один из немногих, кто знает, что ему на самом деле нужно. Так легко согласиться, не правда ли? Я поэтому вас и предупреждал так настойчиво. Вы уничтожили бы себя, в самом лучшем случае. В худшем… — Сиенец замолкает, входит служанка, вносит подогретое вино и блюдо с пирожками и сушеными фруктами. При ней продолжать не стоит, да и не нужно. В худшем случае Альфонсо стал бы таким, как те люди, что пытались его убить. Таким, как герцог Гандия.

— Но вы можете уйти, — греет руки о кружку синьор Петруччи, греет и не пьет, — и закрыть дверь. Я был уверен, что у вас хватит на это воли, и ее и вправду хватило с достатком. А я пытаюсь это существо исследовать. Его и сами механизмы магии. И нужно быть очень глупым человеком, чтобы считать себя неуязвимым для искушений или простой слабости. Я не пошел бы к ним сам, но с сегодняшнего дня я буду спать много спокойнее.

— Я соврал отцу Агостино. Интересно, он заметил? Я начисто забыл про молитву…

— Наверняка заметил. Он куда больше удивился, что я вам такое посоветовал. Жалко, что вы забыли, может быть, вы бы чувствовали себя лучше.

— Да у меня бы ничего не получилось.

— Ну это же не заклинание, чтобы получаться или нет, — смеется синьор Петруччи.

— Нет, не молитва, — тоже смеется Альфонсо. — Ее действительно трудно забыть, ну вот с той молитвой на устах я бы и отправился… вряд ли на небеса.

Все лето он молился, когда искушение становилось слишком велико — и тихий зов смолкал. Значит, желание и вправду было во вред. Значит этот дух… возможно, что древние язычники и правда поклонялись таким, не от Бога. Молитва отпугнула бы его.

— Не льстите себе, друг мой. И не будьте так жестоки ко мне.

— Я убийца, — спокойно говорит герцог, — и каяться в этом нарушении заповедей я не буду. А что вы имеете в виду?

— То, что я дал вам этот совет. Полагая, что он вам не повредит. А вы… вы не убийца. Вы пытались защитить. Как могли. Вышло плохо, и вы это знаете. От настоящего убийства это отличается… как обычная стычка от того, что произошло в том подвале. Надеюсь, что вы никогда не узнаете разницу на себе.

Впору почувствовать себя капризным ребенком: и сиенец, и святой отец наперебой уговаривают Альфонсо, что он не сделал ничего плохого. Ни в первый раз, ни во второй. Нет. Он знает разницу, давно выучил. В Неаполе и здесь на него несколько раз нападали — и он убивал без лишних размышлений, но своим оружием, сам. А засады и древние духи — совсем другое дело.

— Герцог… не путайте, — кажется, сиенец тоже умеет читать мысли. — Когда вы исполняете долг начальника, носящего меч на благо другим, вы делаете доброе дело, пусть и несовершенным способом.

— В сущности… я же не спорю, — улыбается Альфонсо. — Дело не доброе, конечно, но необходимое. Но это не значит, что оно называется как-то иначе. Понимаете?

— Да. — И ясно, что сиенец и правда понимает. Не головой, костями. Знает по опыту.

— Синьор Бартоломео… а в чем состоял ваш последний опыт?

Сиенец поднимает голову. Думает, отвечать ли. Принимает решение.

— Я не могу вам рассказать о существе дела, простите. У меня недавно умер коллега. Он оставил работу незаконченной, очень нужную работу, важную и для меня. От его успеха многое зависело — в будущем — а время ушло и поправить все можно было только чудом. Я попробовал получить это чудо — и заодно выяснить, возможны ли такие вещи иприобретаются ли они по допустимой цене. Ответ меня, признаться, огорошил и очень испугал. Кстати, то, что вы видите, это… легкий побочный эффект. Если бы все пошло по моим расчетам, я бы умер. Понимаете, друг мой, оказалось, что нам следует благодарить Бога за Трибунал и за то, что наши чернокнижники — бездарные злые дураки без малейших проблесков научного мышления.

— У меня тоже нет никакого научного мышления, — вздохнул Альфонсо. — Я запоминаю прочитанное, но не больше, а если разные книги противоречат друг другу — оставляю разбираться тем, кто лучше сведущ, таким, как вы. Но я… но мне показалось, что наши чернокнижники просто находятся в плену привычки. Чего можно просить у Сатаны? Разумеется, чего-нибудь, так или иначе приводящего к впадению в смертный грех. Не исцеления же дядюшки, от которого ждешь наследства. А этой силе… Сатана она или не Сатана, все равно. Был бы корм. И так можно сделать все, что угодно.

— Вы почти правы. Ей, как выяснилось, не все равно — в том смысле, что есть мера зла и бедствия, которая ей явным образом неугодна. Но приобретаемое при помощи такого зла могущество тоже крайне велико. Можно… разрушить вражескую столицу. Или вражескую страну, буквально. Нет, я этого не делал, меня… по существу, меня позвали на помощь. Эта сила, кажется, не может хотеть сама, не способна действовать без чужой воли. Ей нужен был кто-то, кто пожелал бы отвести беду.

Зло и бедствие, и вражеская столица… или страна. И время отъезда синьора Петруччи из города, и то, что он явным образом обращался к этому невесть чему. Бедствие… обрывки разговоров у Его Святейшества, в которые, для разнообразия, не посвящали и любимую дочь. Глава ромского Трибунала, машущий рукавами одеяния, как перепуганная курица крыльями — это было еще летом. Это слово тоже звучало, взлетая над сдержанным тревожным гулом. Другие — дьявольщина, чертовщина…

Синьор Бартоломео уехал из Ромы дня за три-четыре до Великой Бури.

— Вы?.. — и осекся: может быть, лучше не спрашивать, не знать?

— Не вполне я, — усмехается сиенец, — Вернее, почти не я. Я только пожелал, чтобы не случилось того, что должно было произойти. И произошло другое, куда менее страшное. Теперь вы понимаете, почему я был рад гостю? Я бы обрадовался… кому угодно.

— Нет, не понимаю. Я ведь не знаю, что там должно было случиться, могло случиться. Почему об этом городе вдруг стали говорить шепотом после письма сына Его Святейшества, — моего дорогого родственника, и так далее, который воюет под Марселем, но мне ни о чем, к счастью, не пишет — и к себе не зовет…

— Если судить по тому, что я видел, там могло случиться то, что случилось с Содомом, Гоморрой и землей вокруг них.

Даже так… да, тогда многое становится ясным. И паника, и ужас, и доминиканцы, из-за которых приходилось обходить покои тестя десятой дорогой, и полное молчание, и пустые вежливые письма, на которые так обижалась Лукреция, — любимый брат на войну уехал, а ничем поделиться не хочет, все у него времени не находится. А еще рассказы выбравшихся из города после бури и взятия его Арелатом, звучавшие дико и бессмысленно — кого-то они там казнили, раз казнили и два казнили, а потом арелатский генералказнил особо отличившихся… вроде бы все как всегда, обычные неприятности при осаде и штурме, но говорили эти люди так, словно очнулись после кошмарного сна, невнятно, но со страхом.

— И эта сила вмешалась, чтобы этому воспрепятствовать?

— Я не могу вам ответить точно, я и сам не знаю… я старался вести записи, пока мог — и потом по свежим следам, но я ведь еще и совершенно бездарен, там где речь идет омагии. — морщится синьор Бартоломео. — Судите сами, я даже не понимаю, имел ли я дело с… аспектами одного существа — или с разными сущностями. Но ответ скорее — да. Воспользовалась мной, чтобы получить возможность вмешаться и воспрепятствовать.

— Вы умеете улавливать, чего она хочет? — Это возможно. Тогда, в том доме, Альфонсо тоже чувствовал что-то — интонацию, направление.

— В некотором смысле мне просто сказали.

Нет, думает Альфонсо, я не хочу дальше. Еще что-то узнаю, и мне нестерпимо захочется присоединиться к исследованиям синьора Бартоломео, а этого я не могу себе позволить. У меня слишком много обязанностей перед другими — перед новой семьей, перед любимой супругой, которая скоро подарит мне ребенка, перед сестрой и прочими. Может быть, когда-нибудь потом, в почтенном возрасте, если я до него вообще доживу, я тоже буду изучать магию и покровительствовать тем, кто ее исследует…

— Но понимаете, друг мой, сложность в том, что исходная катастрофа была, кажется, порождена попыткой призвать ту же силу. Ту же самую. Я знаю этот обряд. К счастью, я, кажется, единственный, кто разобрался, что это можно использовать как оружие — и какое это оружие. Теперь знаете и вы, но вы не имеете представления о механике дела — и не захотите его получать. Так что, герцог, поймите меня правильно, если когда-нибудь мои отношения с Трибуналом испортятся… я не могу вам запретить интересоваться моей судьбой, но я прошу вас не вмешиваться. Пусть лучше ошибутся они, чем я.

— Мне трудно это понять, но я вас слишком уважаю, чтобы не выполнить эту просьбу. Только скажите, Трибунал заинтересовался вами потому, что у меня и у вас на лбу написано, чем мы занимались?

Сиенец смеется:

— Нет, что вы. Вами они не заинтересовались вовсе. А в моем случае они явно ожидали найти что-то иное — мой уважаемый гость смотрел на меня, будто у меня изо лба растет витой золоченый рог. Скорее всего, кто-то привлек их внимание, но это был не донос.

— Кто бы это мог быть? — Я даже подозреваю, кто — но моего подозрения слишком мало для уверенности.

— Не знаю. А вы разве хотите узнать?

— Разумеется.

— Зачем? Скорее всего, это был доброжелатель. Донос, даже если свидетель всего один — это совсем другая процедура. Думаю, что ему объяснили меру его заблуждения и он вряд ли совершит ту же ошибку дважды.

— Ладно, пусть доброжелателю воздастся по делам его, — усмехается Альфонсо. — Как ни странно, я пришел к вам вовсе не для того, чтобы обсуждать Трибунал, доброжелателей и духов…

Глава тринадцатая,где купцы, ремесленники, военные и политики ищут место под небом, а кардиналы и полковники приносят благие вести1.

Достопочтенный орлеанский негоциант, мэтр Эсташ Готье сидит в просторном — и неожиданно удобном деревянном кресле. Неожиданность заключается в том, что у кресла нет ни обшивки, ни подушек. Оно просто очень хорошо вырезано и подогнано — а часть спинки и сидение сплетены из тонких гибких полосок, упругих, но не жестких. Какое-то южное растение, наверное. Забавная вещь это кресло, островная, характерная. Дешево, уютно, надежно, долговечно. И содержать легко: пыль не липнет, царапины снимаются полировкой, а если что-то износилось или сломалось, можно отсоединить и заменить. И весит немного. Определенно, стоит задуматься…

Младший секретарь альбийского посольства ушел к начальству и задерживается. Оно и понятно. Вот потому-то мэтр Эсташ и явился со своим делом сам, а не послал кого-то из младшей родни, как мог бы. Чтобы испугались, забегали, чтобы покрутились, чтобы попрыгали как караси на сковороде, прикидывая, зачем это ему нужно, что он знает, чего хочет, как далеко зайдет.

Гость разглядывает приемную. Снаружи посольский особняк мало чем отличается от других зданий на этой улице. Посольства, дома, принадлежащие церковным орденам или королю. Богатые, солидные, но вполне обычные — ряд крепких зубов. И этот — зуб как зуб. А вот внутри — уже Альба. Не так пахнет, не так мебель стоит, потолки — белые с коричневым, и оттого кажутся выше и светлее, цветные стекла в окнах — но все это и в Аурелии встретить можно, а тут и воздух не местный, не орлеанский. Никак не поймешь,в чем же именно разница — не разглядывается, не находится, словно бисер сослепу собираешь, а все-таки есть. Альбийцы и сами такие же — издалека люди как люди, руки-ноги-голова, и почти той же веры, и почти все такие же белые, как аурелианцы — а вот вблизи опять натыкаешься на эту разницу.

Ну и нечистый с ней. Пусть хоть на голове ходят, как антиподы по ту сторону мира. Антиподы, не антиподы — некоторые доводы все понимают.

Доводы оружия, например, и эти поняли прекрасно. Хотя тоже не так, как все вокруг. На материке после такой войны вслух могли бы говорить что угодно, чтобы лицо сохранить, но зло затаили обязательно, вот, как арелатцы. И люди у себя болтали бы совсем не то, что послы на переговорах. А на островах — на тебе, ничего такого. Мол, обороняться всякий вправе, а ты или не лезь, или считай лучше. Просчитался — сам виноват.

Эта война нам кое в чем на пользу. Начали на три стороны — а сейчас она идет даже не на две, только на севере и воюем. Марсель, конечно, упустили, в Нормандии убыток, но в общем и целом… а в общем и целом вышло загляденье. Кто куда пришел — тот там и ответ получил. Теперь соседи еще нескоро попробуют зашевелиться. Кроме Франконии, конечно, но с этими все ясно — выродки, да еще и непоследовательные.

А кроме того — преимущества на море от Нарбона до самой Африки, у нас-то торговый флот бурей почти не зацепило, не там он стоял. Новый договор с Альбой. Новый договорс Галлией. Прочный союз с Ромой и Каледонией, а Каледония хоть и бедна, как церковная мышь, зато это — северные моря, а при перемирии с Альбой и загнанной в свои порты Франконией — почти свободные северные моря. В ближайшие три года многие умные люди разбогатеют, и малые мира сего, и великие. Те, которые сочтут нужным снизойти до такого «неблагородного» занятия, как торговля и счет.

И это вторая причина, чтобы сидеть здесь самому. Потому что еще во время прошлого перемирия три торговых корабля ушли на юг. Через Африку в Индию, а там уж, с индийским серебром — к Мускатным островам. Только с тех пор война успела начаться и закончиться. А концы немаленькие. А большие торговые суда для открытого моря — штука надежная, насколько вообще может быть надежной коробка из досок, но не особо шустрая, даже при попутном ветре. И только черт морской может знать, какие новости эти коробки в дороге обгонят и какая беда из-за этих новостей может стрястись с ними и с грузом — что на пути туда, что на пути обратно. Идти-то кораблям через Кап, нет к острову Ран другой дороги — только в обход Африки… А Кап — это уж два поколения как Альба.

Конечно, если груз прибрали, а корабль затопили — концов уже не найдешь. Дело рук пиратов, разумеется. Пираты — они прямо как нечистая сила, в любую щель просочатся,в любой порт зайдут, любой корабль отобьют, и ищи потом ветра… в море. Но если пока обошлось без крайностей, то непременно нужно подстраховаться. Потому что шум поднимет не орлеанский торговец, которых в Аурелии, в общем-то, не так уж мало — высказывать свое огорчение понесенными потерями будет второе лицо в державе. А наше лицо уже донельзя огорчено потерями и убытками в Нормандии. Так огорчено, что даже отчасти вышло из себя… после чего альбийцы вышли вон, ибо места им не осталось.

В ином случае хозяевам груза такое заступничество обошлось бы дорого. Пришлось бы делиться прибылью, а аппетиты у вторых лиц в государстве обычно соответствуют ихположению. Но в нашем… в нашем грабительских условий можно не ждать, ибо кто же в здравом уме станет грабить собственное имущество? Особо ценное тем, что нигде, ни водной росписи не числится твоим. Тем, что «ни друзья, ни враги», как любит выражаться это самое лицо, не знают, что у тебя под рукой есть и этот источник дохода. И не только дохода.

Господин коннетабль, он же герцог Ангулемский, он же пока еще наследник престола — персона не жадная. Жадным может быть сосед-торговец, лоточница с горячими пирожками, начальник городской стражи. В случае господина коннетабля следует применять какое-то другое слово. Если вспоминать греческие байки — водился там бог, который и всех своих детей пожрал, и камнем тоже не подавился… вот и у герцога Ангулемского примерно тот аппетит. Как его звали-то, того божка? Кронос? Черт с ним, все равно все это язычество. Но сравнение подходящее. Господин коннетабль заглотил, не поморщившись, орлеанских негоциантов со всеми делами и связями, от северных льдов до экватора — и не скажешь, что наелся.

А с другой стороны… если тебя сглодала мышь, нет тебе счастья. А если проглотил дракон — то вполне возможно, что и внуки твои состарятся у него в желудке, и ничего с ними не сделается.

Мысли это пустые, потому что выбор не за тобой. И все, что могло произойти, уже произошло. Вот и сидит мэтр Эсташ в странно удобном кресле в приемной. Извлекает из нового положения вещей пользу и удовольствие.

А тут и секретарь возвращается. И глаза у него один к другому наискосок. А на губах — улыбка, будто перед ним не второй руки негоциант, а вовсе неизвестно кто.

— Глубокоуважаемый господин Готье, — говорит секретарь и не замечает, что мэтр Эсташ встать даже не попробовал, — вы можете быть уверены, что если с вашим товаром и вашими судами произошла хотя бы доля недоразумения, все будет исправлено на месте и не станет причиной беспокойства. Впрочем, скорее всего и исправлять ничего не потребуется. Как вы понимаете, корона и страна крайне заинтересованы в том, чтобы между Альбой и Аурелией не возникало и тени непонимания. Поэтому сообщения о новом положении вещей ушли по всем направлениям, как только было подписано перемирие.

Секретарь опускается на свое место, улыбается еще шире.

— Все, что я говорил ранее, я говорил как слуга короны. Но сэр Николас велел мне также передать от его собственного лица, что вам, мэтр Готье, не стоило прибегать к такому высокому покровительству. Достаточно было обратиться лично. Ваши просьбы, мэтр Готье — разумные просьбы, конечно — не встретят отказа ни у господина Трогмортона, ни у его преемника.

Ну вот, об Африке можно не беспокоиться. Даже если бы не было королевского приказа. А господина Трогмортона, младшего из главной линии Капских Трогмортонов, стало быть, от нас убирают — видимо, награждают за заслуги. Жаль. Ему, кажется, тут нравилось, да и дело с ним иметь всегда было приятно, никто не жаловался. Не то что… не будем лишний раз поминать, хотя до ночи еще далеко, то дьявольское отродье, из-за которого все вышло. Кого же назначат в преемники? Может, это секрет, может, это еще и неизвестно самим альбийцам — но осторожно поинтересоваться для поддержания беседы, коли секретарь сам преемника помянул, не помешает. Главное, без особого любопытства. Только из вежества.

— На бумаге еще ничего не решено. — заговорщицки подмигивает секретарь. — И никто ничего не знает. Но… это не такая уж тайна. Во всяком случае, не от вас. Новым представителем Ее Величества, а вернее полномочным послом будет сэр Кристофер Маллин.

Господи, за что? За какие еще грехи — это наказание? В чем я перед Тобой еще не покаялся?..

Опытный уважаемый торговец мэтр Готье, конечно же, ничего такого вслух не говорит. Любезно улыбается, кивает, радуется за сэра Кристофера, который, оказывается, теперь в великой милости за свои труды по прекращению нелепой войны. Про себя же он то вопрошает Господа, то тихо радуется, что их всех проглотил дракон. Эта альбийская сволочь хоть и рыцарь — но дракона едва ли одолеет. Очень уж крупное у нас чудо-юдо. Будем надеяться — и молиться, чтобы оно рыцаря зажарило. А не съело целиком. Потому что второй встречи мне точно не пережить. Я и первую-то не пережил, если честно.

Но за что это, первое, наказание было — полгода спустя догадаться несложно. За клевету на порядок вещей в мире и дворянское сословие. Сколько раз втихаря разговоры заводили, что худших дармоедов и нахлебников еще поискать. Не сеют, не жнут, только невесть за что деньги собирают — то ли дело пятьсот лет назад, всякому ясно было, зачем владетель нужен, какая от него и тебе, и землепашцу, и монаху польза. И защита, и закон, и помощь. Щит для слабых мира сего. А теперь? Одни непотребства.

Дожаловался. Утомил Господа — и послал Он живой пример обратного, чтоб неповадно было хулить божий замысел. Два примера. Один другого хуже. Достаточно, чтобы знать,что ты так не можешь и не хочешь, и упаси все на свете близко подойти. Да, Господи, извини, все правильно. Нужны они на своем месте — как, наверное, нужны на своем месте волки, львы и все такое прочее. Но я лучше на своей ветке посижу. В смирении перед властью, Господом данной. А господин герцог Ангулемский, аки лев рыкающий, пусть исполняет то, что ему положено. Львы — они, рассказывают, как кошки: выберут себе и своему семейству надел и охраняют, так что ни один другой хищник не сунется. А мы где-нибудь с краешку.

Не верь, шепнуло что-то внутри, не верь, Господи. Это он сейчас такой. А через месяц, через два — самое позднее через три — опять сюда придет. С делом. И торговаться будет. Даже с этим… с этим… с нечистью этой белоглазой, зачем ты все-таки, Господи, столько всякой пакости на свет произвел?

Буду, буду. И с тварью этой — тоже буду. Потому что каждому — свое, и для купца торговля — его дело, как для монаха молитва, а для солдата война. Наше дело прибыль. Длядетей, для семьи, для налога, да и для покровителя, само собой.

Но это мое, а чужого мне больше не нужно. Высоко залезть — дело хорошее, видно далеко, но у вершины ствол делается тоненький, ветки хрупкие, подломятся, так лететь будешь до самой земли. И никакие перепонки не помогут. Нет уж, птице гнездо, белке дупло, кроту нору… и так далее. А секретарь, бедняга, внутри аж винтом свернулся весь. Думает, чем это торговец шелком, известный, крепкий, но в деле своем не первый, так хорош, что за него такие люди вступаются — а другие ему пеняют и объясняют, что двери открывать ему и своего имени хватит.

Но секретарю такие вещи знать не положено. Если свои не рассказали — пусть или сам землю роет, или так и линяет от неудовлетворенного любопытства. У всего есть причины, конечно, и альбийцы, хоть не так спесивы, как наши вельможи — тоже попусту кланяться не станут. Но только мелкий приказчик, из самых молодых да глупых, расхвастался бы знакомствами и связями, и тем, как их нажил. Кто постарше, поумнее — те обычно молчат.

Кстати, и подумать стоит — а почему они стали мне кланяться? Навредить я им не могу, верней, что мог, уже сделал. Рассказал — и что знал, и что прикинул, и где землю рыть. Дружить с ними мне не с руки, и не из-за прошлого, а из-за дракона. Сами должны понимать. Один раз не сжег, проглотил только. Второго не будет. Так в чем же дело?

Что же до них могло дойти? Летняя история? Да, после нее и мои товарищи считают, что я к нашему дракону ближе многих прочих. Потому что господин герцог до личной беседы — и не до одной — снизошел, лично разбирался, за собой таскал. Показывал, объяснял. Сам. Ни на кого из младших своего дома не перевалил.

Снизошел, да… Приблизил. Так, наверное, чувствуют себя грешники в аду. Ты вспоминаешь и описываешь все. Что произошло, что ты решил, почему — да не те причины, что ты другим рассказал или себе потом сочинил, а настоящие — что говорили и делали другие, чего боялись, в чем видели выгоду… Тебя выворачивают наизнанку, а больше ничегоне делают. Лучше бы уж делали.

А потом вызывают и говорят, что дебет не сошелся с кредитом. Нет, никто мэтра на лжи не поймал — просто дел оказалось слишком много, а он слишком часто просил за других. И на себя ему не хватило.

Можно было бы — потом показалось, что можно было бы, — развести руками, мол, я по вашим правилам проиграл, и делайте теперь, что считаете справедливым. У всех свои причуды, у Его Высочества среди любимых причуд — справедливость, польза и соразмерность. Для всех. От князей до бродяг. Но это же сразу не поймешь, что можно. Когда на тебя смотрят даже не как прах под ногами, не как на червя, а как на кусок смальты, который нужно вставить на положенное место, чтобы завершить узор, взвешивают на ладони, оценивают цвет и блеск — и не видишь себя живым в глазах мастера, как ни старайся…

Вот и не сказал ничего. Стоял и губами дергал. Все силы уходили на то, чтобы ни одну просьбу не взять обратно. Даже не смерти боялся, а казалось как-то, что будет оно хуже смерти. А вернее, что просто ничего не кончится. С его телом сделают что-то, а он так и останется… неживым.

И еще казалось, что забери назад хоть одно слово — сейчас уцелеешь, но вот когда не спасенные тобой воскреснут к жизни вечной, ты рассыплешься прахом окончательно и навсегда.

Господин герцог смотрел со своего места со скверным любопытством. Как на камень или стекляшку. Правильно смотрел.

— Пожалуй, я выкуплю у вас этот проигрыш, — сказал. — Я отпущу вас. При одном условии.

Спросить, каком, было нечем. Это, кажется, поняли.

— Перед тем, как покинуть этот дом, вы прочтете все, что написали и рассказали ваши… соучастники. Некоторые беседы вы будете слушать. Из-за ширмы или из-за стены. Нанекоторых, по моему выбору, будете присутствовать. Не беспокойтесь, ваша репутация не пострадает.

Мэтр Эсташ слишком хорошо помнил, что и как говорил сам. И что при этом чувствовал. Никогда, даже в молодости, когда телесные соки начисто вытесняют разум из головы, ему не хотелось брать женщин силой. Да что там, при одной мысли о таком всякое желание пропадало. Засыхало на корню. А то, что ему сейчас предлагали, было во много раз хуже.