Чтение 35–й страницы книги ~Стальное зеркало~

После поединка двое на двое Пьер уже и не сомневался, что разговор тоже будет — двое на двое. Любая беседа с участием господина посла пойдет именно так — двое на двое за одним столом, и капитан его под дверью слушать и ждать приказов не будет. Так и получилось. Уже поздно вечером, когда гости успели отдохнуть, а хозяева, наскоро приведя себя в порядок, принять… других гостей. С визитами, выражениями любезности и подарками. Вот где Карлотта хороша и безупречна — так это в подобных вещах. Как бы невестка на Марию и фрейлинство ни ворчала, как бы каледонскую королеву ни честила, а вышколили ее хорошо. Знает, что сказать, где и кому, как благодарить, как выражать благосклонность… а пока жены занимаются своим делом, мужья могут улучить пару часиков на свои.

Из настежь распахнутого окна тянет вечерней прохладой. Настоящей, даже немного зябкой. Дует с реки, и хоть до Луары довольно далеко, ветер пахнет камышом и дымом костров, которые разводят на берегу. Хозяин сел спиной к окну, и теперь ветер приятными холодными ладонями лезет под воротник. Гости разместились напротив, вино открыто и перелито в кувшины заранее, кувшинов много. Корво порой приподнимает подбородок, явно ловит ноздрями ветерок, наслаждается. Смешно — каждое такое мелкое движение нарочно зашлифовано до полной незаметности. Зачем?

Пьер бросает беглый взгляд на толедца. Смуглое лицо: к таким загар прилипает мгновенно, короткие пепельные волосы, напротив, сильно выгорели. Как и все его соотечественники, подчеркнуто сдержан в каждом слове и каждом жесте, но рядом со своим герцогом кажется весьма темпераментным и подвижным человеком. Хотя если посмотреть так, чтобы видеть сразу его и Жана, то понятно — обман зрения. Де Корелла привычно сливается с тенями, а вино в бокалах появляется как бы само собой.

Ну раз Жан во дворе начал, то пусть и продолжает. А сына — хлебом не корми. Разливается соловьем. Руладами расписывает, как с ним знакомились, что ему второй секретарь посольства говорил, как подружиться пытался — и как он этого секретаря потом сам нашел и в посольский флигель провести попросил: хотел посмотреть, как его «друг» новоявленный себя поведет. А он возьми и проведи. Пришлось пользоваться.

Посол слушает, вопросов не задает — только голову к плечу склонил, и не помни я, что это еще до знакомства с Клодом, решил бы, что оттуда взял. Угол только разный, а так почти одно и то же. Потом слегка кивает. А на каком-то перечислении, что еще доносил такой разговорчивый и общительный второй секретарь, синьор Лукка, вдруг поднимает руку.

— Подождите-ка, — щурится. — Вы сказали — «и дополнительная рота под командованием Вителли», я не ослышался?

— Нет, все верно, — пожимает плечами Жан. — Я удивился, помнится…

— Благодарю, господин граф, благодарю и вас, — кивок Жану. — Это еще один весьма щедрый подарок. Мигель…

Толедец молча наклоняет голову, что-то прикидывает в уме. Ни слова, разумеется, вслух сказано не будет. Может быть, потом. Или вовсе никогда; впрочем, и не мое дело знать, кто именно, помимо синьора Лукки, участвовал в этой игре. Зато можно догадаться, кто игрой руководил. Хорошо что я тогда, еще в мае, и королю все вовремя рассказал, и сам паниковать не стал. Но кое-что все-таки стоит припомнить.

— Господин герцог, с вашей стороны было несколько опрометчиво использовать в качестве наживки сведения о поветрии на франконской границе.

— О чем? — Пальцы удивленно ловят невидимого мотылька в воздухе. Пьер присматривается к перстням. Хорошие камни, и работа хорошая… — Жан, не были бы вы так любезны еще раз повторить…

— Затруднения на севере, — сын на память не жалуется.

Посол вздыхает. Вообще удивительное дело: пары часов во дворе хватило, чтобы наша ледяная статуя оттаяла. Я про него многое понял, очень многое. А что он про нас понял? Такого, что маску сбросил — вместе с доспехами, кажется. И что с этим его пониманием делать, знаком уважения счесть, или ровно наоборот?..

— Прошу принять мои извинения. Имелось в виду только общее положение на франконской границе. Угроза нападения, которая была и есть. Имей я на тот момент сведения о том, что там и впрямь… затруднения, разумеется, это осталось бы в строжайшем секрете, и границу я не упоминал бы ни в каком качестве.

— Вы хотите сказать, что все же получили эти сведения, но несколько позже. — Если будет ответ, то станет очень щедрым подарком: теперь можно вполне точно очертить скорость, с которой разведка союзника получает сообщения о том, что происходит у нас. А заодно и понять, где и когда наша большая тайна перестала быть тайной.

— Да, господин граф. — Отвечает спокойно… и честно. И понимает, что делает. — В конце мая. Надеюсь, я не поставил вас в сложное положение?

— Нет, и как показало время, вы были правы, когда торопили нас. А вот насчет договора с Толедо — это как раз было правдой? — В мае король и коннетабль, еще точнее, король по подсказке коннетабля, дурацкой такой подсказке, решил, что все наоборот…

— Да, разумеется — и это не то намерение, которое я собирался скрывать. Правда, я не рассчитывал на явление дона Гарсии. Впрочем, могло быть и хуже, — понять Корво проще простого: адмирал мог приехать и сам. И вот это действительно обернулось бы катастрофой. Двойной. И сам по себе он нечто невозможное: взять худшее от манер маршала и посла, настоять на двадцати годах славных побед и королевской милости, прибавить родство с Их Толедскими Величествами… И пожар в его отсутствие вовсе лишил бы Картахену флота; сообщили уже, как адмирал предотвратил полный конец света, свел его к терпимым неприятностям.

— Ну а теперь, — улыбается Пьер, — перейдем к делам более приятным. Я просмотрел планы господина маршала, и они оказались неожиданно хороши.

— Я рад, что они не вызывают возражений. — То ли не заметил похвалу. То ли тут его мнение коннетабля Аурелии нисколько не волнует…

— Кто вас учил планировать? — Действительно интересно же. Где на полуострове кардиналов учат воевать, кто — и как. Вряд ли и это дон Мигель. Будь так, мы бы о нем давно знали в совсем ином качестве.

— До недавнего времени, в основном, мертвые люди из старых книг, — посол почему-то улыбается. — Последние несколько месяцев — господин маршал.

Хм. То ли простая любезность в адрес, как это он королю заявил, старшего родственника — то ли невыносимая привычка Клода составлять сто сорок восемь подробнейших расписаний на любой случай здесь и впрямь оказалась полезной. Сколько маршалу не объясняй, не показывай на примере, что все равно, все равно окажется же, что все пойдет по сто сорок девятому варианту — лошадь захромает, гвоздя в кузнице не будет — он не верит. Скорее всем лошадям копыта проверит и во все кузницы гвозди притащит. Лично. В клюве.

— Мне кажется — или вы о чем-то не упомянули? — В комнату залетает ночной мотылек, и, разумеется, устремляется к ближайшей свече. Короткий сухой треск, крошечная струйка дыма — и все, но следом за ним немедленно является еще парочка самоубийц. Странные все-таки существа…

— Эти планы, господин коннетабль, были составлены в период, когда у нас еще была надежда на то, что все ограничится деблокацией Марселя. И на то, что туда можно бросить все силы. Сейчас же… я еще не получил точных сведений, но имею основания предполагать, что те самые пресловутые десять тысяч арелатских вильгельмиан нужно ждать на севере в ближайшее время. И численность войск противника на самом юге… не двадцать тысяч, а, пожалуй, в полтора раза больше. Арелат не поверит Галлии полностью, слишком рискованно. Покажи Тидреку возможность безнаказанно ударить в спину, он ударит. Но даже в этом случае с границы они снимут много. Достаточно, чтобы все наши планы пошли кувырком.

— Я думаю, — говорит Пьер, а подумал он об этом буквально только что, а надо было раньше, — что Галлия не станет начинать войну в горах. Собственно, они могут ввязаться в спор на побережье. И наверняка это сделают. Вопрос лишь в том, рискнут ли они выступить на стороне Арелата в открытую. — И тут очень пригодилось бы слово Его Святейшества, а точнее даже, крепкий удар кулака по столу.

— Я думаю, что Галлия будет героически защищать от Арелата все, до чего сможет дотянуться, — гость пробует вино, одобрительно кивает. А вот капитан его так и сидит лишь со вторым бокалом, а первый осушил, видимо, из вежливости. Толедец, пренебрегающий вином — это такое чудо, что даже нисколько не обидно для хозяина. Наоборот, приятно, как всякая диковинка.

— В том числе и ваши будущие владения.

— Ну конечно же, — кивает Корво.

Коннетабль смотрит не столько на него, сколько на сына. Вид у новобрачного вполне обычный — усталый, счастливый, развесистый. Щенок-переросток, все правильно. И если я его потом спрошу, а он не скажет, что на этой фразе уже сообразил, к чему я клоню — врать-то чадо не будет, не приучено, — я ему щенячьи уши обрежу, как ромейским боевым псам. Чтоб всегда торчали.

— Это создает очень интересное положение, не находите?

— И пока еще не ясно, как его лучше использовать к нашей общей выгоде.

— Да, но в ближайшую пару недель с этим лучше определиться.

— Безусловно. Галлия официально состоит в союзе с нами… а неофициально не захочет воевать на два фронта. Поэтому если я высажусь в Тулоне — я, союзник и законный владелец города, Тидрек, конечно же, промолчит. Но мера выгодности этого решения будет зависеть от тех сил, которыми располагает де Рубо. Генерал любит бить противника по частям, а я не уверен, что мы хотим дать ему эту возможность. И в этой неуверенности я не одинок.

Господин герцог Беневентский будет прислушиваться к мнению маршала. С одной стороны — это не может не радовать. Еще только своевольных фокусов молодого человека нам на юге и не хватает, для полного-то счастья. С другой — очень жаль, что этот любезный гость окончательно определился с тем, под чьим началом хочет воевать и чьей стратегии придерживаться. На севере ему делать совершенно нечего ни с какой стороны — и его войска перебрасывать туда нелепо, и цели у него в этой войне совсем другие. Жаль. Опоздал. Нужно было зазывать в гости раньше, но все-таки…

— Меня, признаться, удивляет такое единодушие. Тем, что оно существует, тем, что оно является двусторонним, и тем, что распространяется не только на дела войны. — Это еще мягко сказано, если вспомнить, что эти трое недавно посреди столицы провернули. — Могу ли я спросить — как это чудо произошло?

— Что вы называете чудом, господин коннетабль? — Гость, кажется, глубоко озадачен. Смотрит на дно бокала.

— Ваши дружеские отношения с господином маршалом.

Молча слушавший разговор толедец слегка улыбается, недолго — но Пьер успевает заметить это движение губ. А вот Корво, видимо, не знает, что ответить. Что уже само посебе более чем приятно: мог бы отделаться очередной гладкой фразой о родственных отношениях и уважении к полководческому таланту. Тут же — нет, думает. Похоже, не отом, что ответить — как.

— Понимаете ли, господин коннетабль… после известных событий вы и ваша семья выказали мне дружбу и расположение. Почему вы считаете, что я — оказавшись, некоторым образом, на месте вашего сына, должен был ответить господину маршалу чем-то иным? Тем более, что он оказал мне помощь, не имея никаких оснований поступать так — и все основания устраниться. — Гость по-прежнему разглядывает остатки вина в своем бокале. Алые блики в вине, алые блики на перстнях…

Пьер пересчитывает все шипы, торчащие из этой розы. Сказано было очень любезно, впрочем, без привычного глянца — шипов, тем не менее, много. Непривычно и необычно много. В каждой фразе по колючке. Впрочем, сам виноват — и сам напросился. С какой стороны ни взгляни, вопрос был совершенно неприличным. Даже если непонятно, с какой стати твой собеседник водит дружбу с человеком, которого ты считаешь неприятным во всех отношениях. Водит — значит, видит в нем то, что достойно доверия и уважения. Вот только мне бы хоть кто-нибудь объяснил, что — ну что? Может быть, я и сам, наконец, после девяти лет знакомства ближе некуда, увижу?

Я ведь, когда реляции с севера читал, тоже сначала радовался. Его тогда еще не покойное Величество умудрялся портить даже то, чего прямо не касался. Из толковых людей инициативу вышибало напрочь, а те, кто был готов рваться вверх, большей частью никуда не годились. Конечно, то, что меня просто некем было заменить, играло мне на руку — но ведь так нельзя строить армию и нельзя воевать… И тут такой подарок — молодой, талантливый, с кругозором, с умением порядок вокруг себя наводить — и не боится. Прикрыть от короля, чтобы раньше времени не убили, дать себя проявить как следует — и будет мне второй.

Он же все получил — и генеральское звание, и арелатскую кампанию 48 года, дурацкую и лишнюю, и приведшую к нынешним неприятностям, но тогда-то очень дорогую сердцу покойного Людовика. И объяснения мои покойнику, что без генерала Валуа-Ангулема мы бы и Арль не взяли, и Марсель с Тулоном могли бы к Галлии уйти, наплевав на все наши права на эти земли, а права там те еще, брак пятидесятилетней давности; и что юг теперь только на генерале и держится, и трогать его — лучше сразу с югом распрощаться,а генерал, невзирая на все его еще более сомнительные, чем наши — на побережье, династические права, вернее верного. Отличный военный, просто отличный — и верный, и не нужны ему ни трон, ни даже столица сама по себе. Несколько лет твердил, пока покойный Живоглот сам потихоньку не начал верить.

А я получил — в первый еще раз, как этот генерал оказался в столице после арльской победы — врага. Который мне семь лет кряду показывал, где он меня видел — в гробу и никак не меньше, кем он меня считает — дураком и королевским лизоблюдом, и кто должен на моем месте в совете сидеть. Я его от одного Людовика прикрывал, от другого прикрываю — а он все показывает и показывает.

Ну неблагодарность, ну ладно… Неблагодарность, честолюбие, черт его знает что — но он же со всеми так. Со всеми, кто ему не кланяется. Поклонишься, пойдешь под руку — да, тут разговор сразу другой будет. Орудия он бережет и даже старается не обижать, кажется. Но ведь по сути тот же Людовик покойный — только разумней намного… Всех, над кем полной власти не имеет, мечтает в порошок стереть.

А если дальше о покойном Людовике, то приходится вспоминать и совершенно не скорбный день его кончины. Военный совет, королевское безумие — и вдруг поднимающегосясо своего места генерала. «Ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник» — и ведь не кричал же. И без клекота своего обошелся. Спокойно так, с насмешкой.

И двери распахнул — чуть гвардейцев не зашиб. А Пьер окаменел. Или оледенел. Или что там. Мысли ползли как осенние мухи. И первая была, что Его Величество подставился. Наконец — подставился. Мятеж после такого поймут, поймут все, даже те, кто исполнил бы приказ. И если не поддержат, то против не встанут. Очень многие рискнут и не встанут. Потому что даже властолюбивый урод на троне лучше сумасшедшего властолюбивого урода. А вторая, что Валуа-Ангулем — идиот. Он не выйдет отсюда. Его братец не справится с мятежом. И что делать тогда? А король после этого случая будет искать заговорщиков под кроватью. И найдет. Потому что они там есть. А, может быть, все не так, может быть, не идиот. Может быть, он и к этому обороту был готов, он же большой любитель строить планы. И тогда Его Величество — мертвец. Но принц Луи — тоже мертвец.Такого претендента не оставят в живых, если смогут. Нужно было что-то придумать, здесь же, немедля. Сейчас. Глядя в белые глаза принца Карла. На что он смотрит? И тут Пьер услышал — на что. И потом, за оставшийся год ни разу не спросил Его Величество Карла — почему тот не закричал, не предупредил? Единственный — видел, и не предупредил. Зачем спрашивать… они все знали ответ.

Пьер не знал другого — как вечно больной, вялый, полусонный семнадцатилетний мальчик тогда взял в руки растерянный, опешивший совет, вдруг превратившийся в раздавленную жабу. Взял так, словно всю жизнь к этому часу шел. Ни лишнего слова, ни лишнего приказа — то, что нужно, тогда, когда нужно. Коннетабля — за генералом… уже маршалом, и Пьер не стал спрашивать, не оговорился ли уже не принц, король Карл. Слышал: не оговорился. Всех остальных — одним взглядом — удержал на месте, не позволяя даже шевельнуться, подняться с кресел, пока не вернулись граф де ла Валле и герцог Ангулемский.

И до сих пор кажется, что Карл в те минуты и выгорел весь, как порох. Выложился. Ничего не осталось, на полный год царствования не хватило… Надорвался. Может быть, стал бы хорошим королем, если бы прожил достаточно долго — да нечем было.

Вот этого Пьер забыть не мог. И еще того, как еще не знающий обо всем случившемся новоназванный маршал повернулся к нему от дверей. С улыбкой. С солнцем в глазах: наконец-то. И, выслушав, погас, выцвел. Сразу понял — уже ничего не получится: Живоглота покарал Бог, а мятеж против законного наследника оправдать нечем. Кивнул и пошел обратно. Не застыл, не потерял счет минутам, не выругался даже. Оценил ситуацию, принял решение, сделал. Вот это перенести было невозможно почти: что все это, все вот это — на холодную голову. Спокойно. Сознательно. По трезвому расчету. Убил бы…

Это все не объяснишь господину послу — да и не нужно. Зачем ему? У него, как мне кажется, хватает скелетов в собственных шкафах, зачем ему наши?

— Простите, господин герцог. На вашем месте вы совершенно и безусловно правы.2.

Неправильно, все неправильно. Настоящий бой, хорошая усталость, вокруг дерево — светлое, темное, теплое, живое. Вокруг — уют, дом, не твой дом, совсем не твой, но все равно правильно, приятно, когда все подогнано, все под людей, живущих здесь. Должно быть хорошо. Но плохо. Не потому, что Мигель недоволен и вечером опять будет пытаться устроить жизнь своего герцога, как удобней капитану охраны. Не потому, что второй шпион в посольстве это, кажется, Марио Орсини, который, возможно, умеет не только петь. Потому что из хозяина дома торчат острые углы. Как у морских черепах — выросты на панцире. С ним сойтись должно было быть проще простого — прямой, ясный, и расположен был с самого начала, и обязан теперь… но при любом шаге навстречу налетаешь на эти выросты.

«Ну что ж, — говорит Гай, — если тебе это так не нравится, скажи ему прямо. Дело стоит того»

Да. Стоит. Потому что это было бы смешно, по-настоящему смешно, когда бы не было опасно. Если эти трое, включая короля, будут в первую очередь ждать друг от друга удара в спину, как в недавнем поединке во дворе, пострадают уже не сараи и конюшни, а в лучшем случае кампания.

А объяснение не будет нарушением доверия. Маршал ответил бы на этот вопрос любому — его просто никто и никогда не спрашивал.

— Господин граф… — но говорить все-таки нужно осторожно, и потому, что это хозяин, и потому, что я буду говорить при его сыне; это важно. — Верно ли, что во время правления покойного Людовика ошибка или подозрение короля могли стоить жизни не только подозреваемому, но и всему его дому?

Коннетабль слегка удивляется — не понимает, к чему вопрос.

— В общем и целом — да. Бывали, конечно, исключения.

— А верно ли, что полковников в армии Аурелии было много больше, чем генералов, и они не имели шансов попасться на глаза королю даже в ситуации господина Делабарта?

— Большей частью верно… Если Его Величество не обращал на них внимание сам.

— А если обращал, то едва ли распространял свой гнев и на всех членов семьи, а тем более вассалов прогневившего его полковника, не так ли? — Да начинайте же думать, господин коннетабль…

— Господин герцог… верно ли я понимаю то, что вы мне пытаетесь сказать?

У коннетабля очень выразительное лицо. И очень настоящее. Что много интереснее — такое же выразительное и настоящее лицо у его сына. Если вскоре выяснится, что второй шпион все-таки Марио, я уже не буду удивлен. По сравнению с вот этой вот переменой в Жане де ла Валле любое второе, третье и пятое дно, которое можно обнаружить в младшем Орсини — ерунда. Поняли, оба. И сын, кажется, на полвздоха раньше. Ай да влюбленный болван. Не только понял, но и показал, что понял.

Хорошо, что оба они — так. Это очень щедро. Щедрость не случайная, обдуманная. Удобная. Раньше казалось, что они, особенно младший — как сеть. Крупноячеистая. Слишком многое проваливается в никуда. А они все-таки настоящие, плотные. И отец, и сын.

— Господин герцог, — хозяин потирает подбородок тыльной стороной руки. — Вы, наверное, не знаете, что к тому моменту, когда полковника Валуа-Ангулема вызвали в столицу, франконские вильгельмиане… можно сказать, записали его в кровные враги. И устроили соответственную охоту. Впрочем, Его Светлость, конечно, предпочел бы продолжать эту увлекательную вражду. И по характеру своему, и по изложенной вами причине. Надо сказать, что я об этой причине слышу впервые. От вас. Его Светлость герцог Ангулемский не снизошел до того, чтобы ее изложить. Я же не хотел, чтобы франконцы добились своего — а они добились бы. Им помогали по мере сил. С нашей стороны. Это только одна причина. Но знай я, как на это все смотрит полковник Северной армии — я позволил бы ему решать самому. Невзирая на то, до какой степени этот полковник был мненужен. Живым, целым и служащим Аурелии…

«Да, — говорит Гай, — а объяснить положение вещей своему предполагаемому преемнику — это невозможно, неприлично и немыслимо. Я тебе жаловался на наши порядки? Считай, что перестал»

«Хотел бы я знать, как это можно, — соглашается Чезаре, — одновременно и доверять человеку настолько, чтобы быть готовым оставить на него все, и не доверять ему достаточно, чтобы просто поговорить с ним.»

— Я не думаю, что Его Светлость хоть на минуту предполагал, что вы не понимаете, в какое положение его поставили. Из самых лучших, как он выразился, побуждений.

— Знаете, господин герцог, — пожимает плечами коннетабль, — а будь он на тот момент нужен мне чуть больше, я бы поставил его в это положение вполне понимая, что делаю. Из побуждений, которые трудно счесть лучшими для меня или для него. — Хозяин почему-то переводит взгляд на Мигеля. — Вы понимаете, о чем я?

— Да. — Он бы так и сделал, ни мгновения не раздумывая. Это видно. Он бы что угодно сделал для благополучия своей страны, и, особо, своей армии. Нимало не сожалея, не печалясь — де ла Валле этого просто не умеет. Вот радоваться, что обошлось без крайних мер — умеет, и радуется. — И в этой ситуации вас бы вполне поняли.

— Для маршала так уж важно, что среди моих намерений были и благие? — Кажется, удивление в голосе настоящее.

— Нет, только что там не было соразмерных соображений дела.

Коннетабль еще раз пожимает плечами. Он все еще улыбается — но если улыбка может менять оттенки, то сейчас происходит именно это. Чудесная метаморфоза, еще одна.

Очень высокий, очень широкий в плечах — заслоняет спинку могучего кресла, — человек, сидящий у самого окна, добр и добродушен. По-настоящему. Злость, гнев, мстительность ему чужды начисто. Принудь его пройти одно поприще, он и второе пройдет, лишь самую малость бравируя своей доброжелательностью. Добродетели терпения и кротости знакомы Пьеру де ла Валле так же близко, как почтенная супруга и мать его наследника. А вот о жалости он знает, как о единороге со своего герба, выделит ее и спросонок, на любой картинке — но не встречался, как и с единорогом, не прикасался, даже ржания не слышал ни разу.

— Господин герцог… Мы нередко спотыкаемся с господином маршалом на том, что он очень любит все расписывать на двадцать шагов вперед, а я предпочитаю импровизировать. Но лучшая импровизация на девять десятых готовится загодя, иногда буквально за годы. Я очень долго делал все, чтобы на престоле оказался Его Величество Людовик,ныне здравствующий. Но идеальных заговоров не бывает. Всегда может что-то случиться. Мелочь, оговорка, озарение, предчувствие. А на тот случай, если мы с принцем все-таки проиграли бы, мне нужен был преемник. Заранее. За годы. Преемник — и противовес. Принц Луи оказался змеей на груди, а генерал Валуа-Ангулем — принц Клод — надежда и опора трона. И человек, на которого можно оставить армию. Действительно можно. Совершенно несоразмерные соображения с точки зрения молодого человека, который, какая беда, отвечал за свой дом. Видимо, один он во всей стране! — Настоящий сарказм. Четкий, не спутаю даже я. Интересно, многие ли в Аурелии слышали сарказм господинаконнетабля?

— Я гость. Я уважаю аурелианские обычаи. Но мне иногда, — это преувеличение, правильным словом будет «всегда», — кажется, что здесь не говорят друг с другом о самых важных вещах.

Жан следит за разговором, как за поединком. Напряженное, оживленное лицо. Вот так он становится красивым по-настоящему. Пропадает блаженная невинность херувима с фрески. Хорошо отец подобрал ему маску — достаточно просто расслабить челюсти, развести подальше брови, и мало кто усомнится, что перед ним обыкновенный молодой болван, из которого еще нескоро выйдет нечто путное. Если вообще выйдет.

— Возможно, — задумчиво говорит коннетабль, — мы так и остались варварами. Прямая речь недостойна вождя. Это уже в крови. У нас, в Толедо, в Арелате… А, может быть, все дело в страхе. То, что говоришь вслух, могут не понять. Не захотеть понять. Не услышать. Услышать и использовать против вас. Когда берешь человека как шахматную фигуру и двигаешь по своей воле — это куда проще… но мне кажется, что вы несколько лукавите. Вы ведь хорошо играете в шахматы. И здесь, и дома. И не только на доске.

— Я только начинаю играть в шахматы… Но, господин коннетабль, как вы могли понять, я не вижу смысла делать это с союзниками, — это и предложение, и угроза. Не поймет — его воля.

— Тогда вы рано или поздно, и скорее рано, чем поздно, увидите, как бывшие союзники обращаются с вашими прямотой, откровенностью и доверием.

— Значит, им будет о чем пожалеть, господин коннетабль.

— Позвольте дать вам совет, — усмехается хозяин. — Испытывайте откровенностью только тех, кого не жаль убивать, а к остальным будьте более добры. Я не знаю более надежного способа сломать, соблазнить и подтолкнуть к предательству. Это слишком тяжкая ноша, господин герцог. Немногим по плечу.

— Благодарю вас за совет. Но те, о ком вы говорите — не годятся в союзники. И мы все смертны. — Не говорите глупостей, господин коннетабль. Существо этого разговораостанется в четырех стенах, если вы не захотите, чтобы я поделился им с еще одним человеком.

— Знаете, отец, а я больше согласен с господином герцогом, чем с вами. — Жан. Забавно, даже голос другой. Плотный, осязаемый, без прежних пустот и зазоров. — Если не думать, что все вокруг обязаны хранить верность и ценить доверие, если не ждать этого… а ждать глупо и наивно, то получается очень хороший способ понять, кто друг, а кто фигура на доске.

Опять опередил отца. Менее зашорен? Более решителен? Или как днем во дворе — готов рисковать собой, чтобы отец мог спокойно выбрать выигрышную стратегию? Но он понял, что сейчас я отдаю то, что могу позволить себе потерять, в обмен на знание: стоит ли приобретать этих двоих.

— Способ, конечно, — отвечает Мигель. — Только суть сказанного нужно тщательно обдумывать. Чтобы испытание не превратилось в самоубийство.

— Или ненужное убийство, как верно заметил господин коннетабль.

— Так тоже можно, — кивает хозяин. — Но все и всегда упирается в меру риска, размеры поля боя и задачу. Скоро вы сможете не только понять это умом, но и ощутить.

Ну до чего же все-таки смешно. И смеяться нельзя совсем, потому что не объяснять же, что ровно ту же нотацию о ресурсах, задачах и степени риска мне уже прочел мой дражайший «старший родич» — и почти в тех же выражениях. И что самое веселое — речь шла о том, почему он предпочитает двигать тем же господином коннетаблем, а не разговаривать с ним.

А беседу пора прекращать. Поскольку время позднее, а столько задушевных бесед — в этой-то стране — может дурно повлиять на состояние здоровья хозяев. В отличие от вина и поединков. К откровенным, таким опасным, разговорам они не привыкли, в отличие от остального.

Как говорят, к ядам нужно приучать себя постепенно, начиная с малых доз. Правда, для этого нужно разбираться в ядах. В противном случае человек рискует отравить себя сам.

Мигель, вопреки ожиданиям, не шумит. Не кричит, не пытается объяснить все так, чтоб его непременно поняли и согласились. Он печален, меланхоличен и даже скорбен. Всерьез — но и напоказ. При том, что он есть, какой он есть, пребывая в меланхоличной печали… он удивительно похож на вековой дуб, вздумавший порхать бабочкой. Нелепица.Смотреть на это невозможно, проще поинтересоваться, в чем дело.

— Сегодня, — отвечает колодезь вечной скорби, — я понял, насколько я дурной наставник. Мне очень стыдно, мой герцог. Я опрометчиво взялся за дело, которое оказалось мне не по плечу, и принес вред не столько даже себе…

— Да, да. Не справился с поручением моего отца и безнадежно искалечил мою жизнь, привив мне такое количество дурных привычек, что любой знающий собачник забраковал бы меня с первого взгляда.

— Скорее уж, не смог привить ни одной полезной. — Даже для разгневанного Мигеля звучит слишком зло. — Мой герцог, если вы не позволяете мне выполнять мои обязанности, если вы пытаетесь занять мое место, отправьте меня в отставку. Мою бесполезность вы мне убедительно доказали, но быть еще и источником угрозы я не хочу.

Покои гостей так же уютны, как все в этом доме. Много дерева, много камня. Круги древесных спилов на стенных панелях притягивают взгляд как облака, заставляют искать в них узоры и картины. Простая, правильная красота. Шарлотте тоже нравятся дом, визит, хозяева…

Небо в Орлеане даже ночью светлее, чем дома. Город темнее — меньше факелов, меньше освещенных окон, фонарей нет почти нигде, а небо над ним не черное и бархатное, скорее уж похоже на не слишком туго натянутый темно-синий шелк. И звезды мельче, и меньше их. Не серебро, олово.

— Мигель… — герцог Беневентский разворачивается от окна.

«Он не понимает, — говорит Гай. — Я же тебе объяснял, он не понимает. Он никогда не задумывался. И если ты попытаешься объяснить, не поймет и придумает что-то, укладывающееся в его представления. Решит, например, что он твоя собака. Люди иногда странные вещи делают ради собак. И лошадей. И прочих созданий, существующих для удобства»

«И что же делать?»

«Сказать ему ту правду, которую он может понять, конечно»

— Извини, — говорит Чезаре. — Мне не следовало так тебя использовать. Но очень уж удобно все складывалось. В настоящем бою я… не поставил бы тебя в дурацкое положение. Вспомни — не ставил.

— Мне остается только молиться, чтобы в настоящем бою не возникла такая ситуация. Хотя теперь это кажется неизбежным. Мой герцог, вы пять лет были осторожны… — Понял. Не обиделся. Странно все же устроены люди.

— У меня должны быть слабые места.

Задумался, прикидывает, взвешивает — потом улыбается. Дуб возвращается на свое место, врастает корнями в землю.

— Но вы могли бы предупредить, что я должен изображать слабое место.

— Но я и сам не знал, что нас начнут проверять именно на это. Почти до последнего.

Де ла Валле — интересный человек, ему нужно потрогать, чтобы понять. Ощупать, повертеть, примерить. А других людей он проверяет, примеряет и испытывает с оружием в руках. Верный, надежный способ, но меч заставляет становиться откровенными обоих сражающихся. Откровенными даже во лжи, в обманных приемах и финтах — то как, когда, для чего лгут, говорит очень многое.

— Вы что-то там говорили коннетаблю о том, что в Аурелии мало разговаривают о важном?

— Mea maxima culpa — но я понял, к чему идет, только когда нас уже прижали к стене. — До того я видел только, как господин коннетабль пытается убедить себя, что все всерьез.Чтобы убедить меня. Пытается — и не может, слишком увлечен хорошей игрой.

— Благодарю за объяснение, мой герцог, — Мигель коротко кивает. Доволен. Даже счастлив. Все оказалось не так, как он подумал, а много сложнее — как же он любит, когда я делаю сложнее, когда он попадает впросак…

Для него это — очередное подтверждение того, что он не ошибся с выбором ведущего. Что он точно оценивает ситуацию. Занимает свое место в мире по праву.

Все сказанное — полная правда; все сделанное — тоже правда. Для Мигеля и многих других правда — плоскость. Одна, ровная, гладкая грань. Для меня правда — ограненный камень. У него нет единственной грани, верной, истинной. Он есть совокупность граней и к тому же камень. Свойства, качества, возможность пустить его в дело так или иначе. Сегодня господин коннетабль показал, что для него правда — тоже камень, а не лист с буквами. Но не граненый, скорее уж, округлый морской голыш. Одно перетекает вдругое, цветные полосы перебегают с бока на бок и пронизывают насквозь…

Кстати, об истине.

— У нас невеселый выбор. Либо это младший Орсини, либо Даниэле Ланте делла Ровере… либо оба. А синьор Лукка заслуживает вежливого обращения — он со своей попыткойпомочь несчастным влюбленным обманул меня недели на две.

— Синьору Лукке, — Мигель дергает плечом, — безразлично наше обращение. В нем душа едва держится. Тут и не подступишься же… разве что сам скажет, кому он хотел приличное наследство оставить. Если второй — Ланте делла Ровере, это хлопотно. Но ничего особенного. А эта птичка певчая… черт бы его побрал, простите, мой герцог. Ведь все, что слышал именно он. Если кардинальский родич, то он ровно половину опустил. Да и за сыном коннетабля Орсини хвостом ходит…

— Да… бедный Даниэле, в случае чего, проведет очередную веселую ночь в городе и не вернется. Или не той воды хлебнет по дороге.

— Да, островов здесь много, и не все лодочники достойны доверия, — усмехается капитан. — Но вот этот…

Очередное чудо. Мигель вполне явно обозначает, что убийство младшего Орсини, даже окажись он предателем, не вызовет у него радости. Кажется, это впервые. Он, разумеется, сделает все, что нужно — но с большим сожалением. Удивительно. Я как-то не думал, что у его толедской практичности есть границы. Мне до сих пор казалось, что эту практичность нужно держать на сворке и в глухом наморднике, поскольку ни Мигель, ни любой другой уроженец Толедо даже думать не будут, можно убивать или нельзя. Такихвопросов не бывает, быть не может. Неправильные вопросы. Выбора на самом деле нет; есть только вопросы цены и целесообразности. Да, нужно. Нет, нельзя, потому что дорого. Да: нельзя — но очень выгодно, значит, следует. И если можно сказать «да» — значит, будет сказано «да». Сомнение трактуется в пользу смертного приговора.

Это Толедо. Очень много людей, очень много свобод и привилегий. Пока. А сохранить эти привилегии и свободы можно только, если не уступать. Ничего. Никому. Никогда. Противоречия разрешаются за счет жизней.

Пока это рядом, под рукой, привычно, пока тебя не считают соперником в споре — такая решимость даже удобна. Никаких сомнений, полное доверие, готовность выполнить любой приказ. Любой. Настоящий — а заодно и мнимый. Померещившийся в словах, в тоне, во взгляде…

Так что удобство — относительное. Подумаешь вслух, а это примут даже не за завуалированный приказ, а за прямой.

Четыре года назад из этого вышло дело, о котором даже не расскажешь в хорошей компании. Посторонние не оценят. Герцог Ангулемский, наверное, просто не понял бы подобного «своеволия» свиты — или подобного «неумения» четко определять границы полномочий. Свои не поймут, что в истории смешного — все же получилось так хорошо. Лихо, точно и ко всеобщему благу.

Про Лодовико Мавра, фактического правителя Флоренции, Чезаре слышал много — все больше неприятного. Когда встретился и присмотрелся поближе, понял, что слухи сильно Мавру льстили. Не циничный и жесткий политик. Не человек, стремящийся в качающемся мире любой ценой обеспечить безопасность своим. Не хищник, берущий силой то, что все равно невозможно взять по праву — а притворяться ниже достоинства. А просто мелкий предатель. Тупой, слепой и бессмысленный. К тому же трус. Угодливый льстивыйтрус, пытающийся выдавать эти свои качества за хитрость, силу и прозорливость. Рядом — нет, не рядом, при Людовике Аурелианском, том самом, теперь уже покойнике, чейпризрак и ныне витает по галереям дворца, по орлеанским переулкам — флорентиец смотрелся как-то особенно нелепо. Нет, не так. Гармонично он смотрелся. Если есть эталон красоты, должен быть и эталон несуразности. Вот его иль Моро и воплощал.

Зрелище было настолько несообразным, что уже после бегства из королевского лагеря Чезаре удивился — в узком кругу, вслух. Три ошибки. Удивление само по себе, близкий круг — будь вопрос задан на людях, его еще могли бы понять правильно. И то, что сказано было его голосом.

«Зачем он?» — всего-то выражение предельного недоумения. Зачем это нелепое, нескладное, бессмысленное вообще существует? Что оно тут делает? Во Флоренции, на полуострове, на земле? На что оно годится — в чем его смысл для других и даже для себя? Чезаре не понимал, и — редкий случай — Гай ему ничем помочь не мог. Сталкиваться с таким ему приходилось, а разобраться, к чему оно, он не сумел ни при жизни, ни после смерти.

Но зато Гай — старый интриган — прекрасно знал, что произойдет потом. Потому что вопрос задавал не мальчик. Вопрос задавал один из высших сановников церкви, третийпо старшинству в семействе Корво… человек только что мастерски оставивший с носом одного из самых страшных правителей континента.

Уго де Монкада, кузен и дядин любимец, Рамиро де Лорка — кондотьер с репутацией умного и дельного военного, Мигель, разумеется… еще пара родственников из семейства Монкада, дядин секретарь. Толедо и еще раз Толедо. Все поголовно. Они даже с удовольствием обсудили, что непонятно, как и зачем земля такое носит. И, кажется, забыли разговор.

Через месяц Мигель даже без особого торжества среди прочих новостей сообщил — «Ваш приказ выполнен». Какой? Да касательно Лодовико. И… что Лодовико? Лодовико уже ничего. Племянник его, Джан-Галеаццо Сфорца говорит, что похороны будут очень пышные… И выражает всяческую признательность и готовность к сотрудничеству — что понятно, поскольку законным правителем Флоренции является именно он, и вряд ли дядя позволил бы ему жить долго. Но из-за того, что оный дядя в свое время подмял под себя все, Джан-Галеаццо пока сидит некрепко и долго еще будет нуждаться в сильных союзниках. Неудивительно, что он выбрал в союзники тех, кто мог отправить его следом за дядей, но того не сделал. В общем, вы, Ваше Высокопреосвященство, в который раз оказались правы. Ни за чем он не был нужен, этот Мавр. Чистый выигрыш.

Видимо, любезное и верное окружение решило поставить опыт. Изменится ли что-то в мире к худшему без Мавра? Не изменилось. К лучшему — пожалуй, кое-что. И аурелианский король попритих, и те, кто смотрел в его сторону — призадумались, и Джан-Галеаццо оказался в кресле правителя, которое принадлежало ему по праву… идиллия. Натуралисты были очень довольны результатами.

Недоволен был только кардинал Корво. Который не отдавал приказа. И не желал вслух. А всего лишь задал отвлеченный вопрос. Каковой навсегда остался неразрешенным, ибо в нынешнем своем виде Лодовико Мавр годился лишь на то, чтобы толкать вверх маргаритки — или что там скорбящие родичи посадили на его могиле…

Родственники и приближенные — опрометчиво приближенные, как думал тогда кардинал, ну а родственников, увы, не выбирают — некоторое время не понимали, чем же это Чезаре недоволен. Ну чем бы это? Он выразил недоумение по поводу бытия Лодовико — бытие и пресекли. Да еще ловко как — вот послушайте подробности. И что ты вообще дуешься, любезный брат, право слово — изумлялся Уго, — ну до чего ж красиво вышло! А что не отдавал — ой, ну братец, о чем ты, все свои. Семья, близкий круг. Конечно, не отдавал никакого приказа, конечно.

Когда бы в конце каждой фразы Уго не подмигивал, звучало бы значительно лучше.

Так и не добился ничего — разве что родичи-Монкада начали считать его настоящим церковником, скользким типом. Скажет — и потом в глаза отопрется, даже если особой надобности в том нет.

Но вот свиту все же удалось приучить, что выполнять нужно только распоряжения. Высказанные вслух, прямо и недвусмысленно.

Впрочем, в заработанной у толедской родни репутации обнаружилось множество выгод и преимуществ — жаль только, что болтливыми родичи не были. А свита запомнила принятые к ней меры. Может быть, именно в этом и был смысл существования Мавра?..

Пути Господни, как известно, неисповедимы.

А по существу Мигель прав. Ошибиться — жалко, а если мы не ошибаемся, значит перед нами очень способный молодой человек, который заслуживает большего, чем тихо умереть в каком-нибудь переулке из-за глупости своей Минервой обиженной семейки.

— Мигель, займись им сам. Ланте делла Ровере можешь поручить кому-то еще, а Орсини… я хочу понять все и быстро, до отъезда. Мне придется решать, что с ним делать. — Пусть знает, что я не решил. Я думаю.

— Да, мой герцог. — Опять рад и даже счастлив.

Так просто делать людей счастливыми…3.

Говорят «посеешь привычку, пожнешь судьбу». Кит глядел на хорошо выскобленный деревянный стол и думал — где, когда и, главное, как он умудрился завести новую привычку: только соберешься сделать что-нибудь приятное, тут же на месте будущего происшествия появляются люди герцога Беневентского, и все идет кувырком. Ведь третий раз уже, если не четвертый. Точно привычка. И какая же из нее может воспоследовать судьба?

Каждое случайное появление герцога или его свиты имело объяснение — совершенно разумное. Логичное — как визит в «Соколенка» ровно в праздничную ночь. Лживое — как данные королю объяснения. Но всегда безупречное. Нынешнее явление одного из членов свиты за другим членом свиты в непотребный кабак в орлеанских трущобах тоже имело превосходное рациональное объяснение. Никаких чудес, странностей, натяжек, чьей-то насмешливой воли.

Но полная цепочка совпадений заставляла предположить, что некая сила, умеющая играть временами и местами событий, решила поиздеваться над неким альбийцем.

Сила эта была, конечно, в своем праве, в конце концов, некий альбиец и сам нарушал ее законы направо и налево… но чувство юмора у нее оказалось низкопробное. Для приречных кукольных представлений, где ревнивца-мужа морочат до такой степени, что он уже не может понять, кто лежит с его женой — он сам или его собственный подмастерье.

И кончиться все могло бы как в этих спектаклях. Куклу лупят — опилки веером летят, а если актеры хотят порадовать зрителей, то еще и вишневый сок брызжет.

В трущобный кабак Кит пришел убивать. Если получится — своими руками, если нет — руками тройки молодчиков под стать здешним трущобам: здесь же, наверняка, и родились. Свернет жертва в нужный переулок — напорется на нож, не свернет — подойдут и пригласят. Никто не удивится, не позовет на помощь. Зачем помогать, кому помогать? Трое и сами справятся.

Сок не расплескался по высохшей грязи только потому, что Кит в последний момент успел догнать и дать отмашку. Всем спасибо, все свободны, спектакль отменяется, нам очень смешно. Деньги, разумеется, получите полностью.