Чтение 37–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Помилуйте, господин герцог… Иисус взял в рай даже разбойника — просто за попытку защитить невинного и просьбу о милости. Я не думаю, что приверженность дурацкой, ошибочной и вредной доктрине окажется для Него непреодолимым препятствием. Но все это — не наша забота. Хотя вы правы, это тоже может быть причиной.

— Я понял ваш совет. Что вы мне посоветуете еще?

— То, что я сказал, вас не устроило. Вы хотите услышать о других мерах?

— Ваше Преосвященство, я понял ваш совет. Более того, он имеет все шансы осуществиться помимо меня. Но я не могу заранее ручаться за ход кампании. А спросить мне будет не у кого.

— Что ж… — вздыхает епископ. — Воюйте честно. Возьмите город силой или принудьте его к сдаче без предательства и подвоха. Не пользуйтесь сведениями перебежчиков. Опасайтесь любого обмана и вольного или невольного предательства. Займитесь лишь войной, забудьте о ереси и чернокнижии, оставьте их тем, кто умеет определять их.Это будет нелегко, но вам по силам, я ведь не шутки ради высказался на совете. После взятия города… сместите магистрат. Весь. Расследуйте дело каждого, предпочитая милосердие суровости. Лучше пусть виновный уйдет от наказания, чем невинный будет наказан по навету или ошибке. Чаша терпения Господня полна по самые края, не расплещите ее. Дальнейшее уже дело Его Величества. Было бы очень хорошо, если бы город получил свободу — и вернулся под руку короля по своей воле, дав клятвы.

— Понятно, благодарю вас. Что-нибудь еще?

— Не пишите генералу де Рубо, господин герцог. Я уже сделал это.

Наследник престола кривит губы.

— Ваше Преосвященство, если я когда-нибудь сочту нужным совершить шаг, который законы страны называют изменой, мне не потребуются советы со стороны. От кого бы онини исходили.

— Пейте вино, господин герцог, и вспомните, что для меня нет этих границ и обязательств, а для вас есть. Как есть и намерение. Не беспокойтесь, никто иной его не сможет услышать, а моих братьев подобное не заинтересует. — Намерение прозвучало, словно высказанное тихим четким шепотом. Опасное для наследника короны. Но благое и достойное для христианина. Границы держав переменчивы, граница между Светом Господа и Тьмой Сатаны непоколебима, и каждый по мере сил стоит на страже ее.

— Свои границы, господин епископ, я определяю сам. Пожалуйста, запомните это, мне не хотелось бы возвращаться к этому вопросу. — Границы… да, пожалуй. Границы наследный принц чувствует лучше многих. Свои, чужие, допустимого, держав, народов. Он ведь не хотел брать Арль, сделал это безупречно, но не хотел. Добра не вышло… А сейчас — черное и белое — восемь лет назад, угрожая марсельскому магистрату, герцог обещал городу защиту… в случае повиновения. И был намерен сдержать это обещание, в том числе и в тех вещах, которых никто и не подумал бы потребовать. Но спорить опять нет смысла, мое письмо дойдет быстрее, и надежнее. И оно уже отправлено.

Епископ наклоняет голову, признавая чужие границы. Ему кивают в ответ.

— Вы сказали интересную вещь, — спокойно продолжает герцог, — Я — глух, что, наверное, неудивительно. Герцог Беневентский умеет опознавать нечисть — но людей слышит много хуже. Каким должен быть человек, чтобы на его суждения в этих вопросах можно было полагаться?

— В распознании намерений, в распознании связи с Сатаной, в умении ладить с людьми — в чем именно?

— По меньшей мере второе, если возможно — первое.

— Первое проще, чем второе. Ваш друг — исключение из правила. — И большая потеря для Ордена. Молодой Корво выбрал меч и корону герцога, но родись он в иной семье, и меча, и власти у него было бы достаточно, и сан слагать не пришлось бы. Те, от кого Сатана шарахается, слишком редки на этом свете. Не всегда это достигается усердием впосте и молитве, иногда бывает и иначе… — Хотя и для первого, и для второго нужно иметь определенный дар, получаемый от Господа. Обладать им — и развивать его… и ни в коем случае не губить. Ребенок, от рождения наделенный тонким обонянием, может быть отдан в ученики к парфюмеру… если не вырос среди красильщиков или кожевенников.

У герцога Беневентского этого дара не было. Нет и сейчас. Но давным-давно в Перудже некий толедец приватно интересовался у некоего брата Ордена, какую опасность для души и тела может повлечь невольное участие в ритуале призыва Сатаны, закончившееся бегством нечистой силы. Дескать, некий его знакомый нечаянно и по глупости…

К «некоему знакомому» присмотрелись на всякий случай: кардинал Родриго Корво питал предрассудки в адрес Трибунала, а своевременная помощь сыну кардинала могла быпереубедить отца в отношении намерений и обычаев Ордена. Интрига, увы, не задалась. Юноша был совершенно чист, разве что ухитрился вынести из встречи с Дьяволом умение распознавать его следы. Редкостное везение; среди доминиканцев таких оказывается три-четыре человека на поколение, не больше. Научить таким вещам невозможно, нет никаких способов, нет даже примет, позволяющих понять, почему доброму христианину в подобном отказано, а какой-нибудь разбойник становится для Сатаны отвратнее святой воды.

Стечение обстоятельств и милость Господа и Пресвятой Девы… или просто что-то, пока еще не познанное.

— Что вы имеете в виду? — Озадачивать людей всегда приятно, а таких невозмутимых, как герцог Ангулемский — вдвойне. Озадаченные люди иногда начинают слушать еще внимательнее.

— Вы знаете, что наш Орден — одно из немногих мест, где простолюдин, сирота, бастард могут добиться любого положения. Вы знаете, почему?

— Полагаю, дело в способностях.

— Да. Наполовину в способностях — наполовину в том, что мы очень много внимания уделяем воспитанию одаренных детей, попадающих в наши монастыри. И нам неважно, какдети там оказываются. Там тихо, светло и чисто. Не в том смысле, что там чаще других обителей наводят чистоту, белят стены и меняют осоку на полу, конечно, — усмехается епископ, потом внимательно присматривается к собеседнику, нащупывает нужную ниточку в основе. За что доминиканцев псами Господними прозвали? За чутье и прозвали, а вы что подумали? Да, первое сравнение оказалось самым подходящим. Так часто случается… — Вы сможете понять меня. Вам в юные годы во дворце не казалось, что на всем словно бы налипла грязь, воздух заполнен дымом, неведомо откуда тянет тлением и гниением?

Герцог наклоняет голову… створки раковины могут захлопнуться. Но этого не происходит.

— Казалось. Но это ощущение меня не смущало, у него были ясные и разумные причины. Странно ждать, что падаль будет пахнуть чем-то иным.

Епископ не одергивает гостя, хотя о покойных лучше молчать, кем бы они ни были. Людовик VII был из тех монархов, что введут в ропот и кроткого. Он заставлял подданных бояться, ненавидеть и презирать себя — а это истинное непотребство, ибо помазанник Божий, не соблюдающий себя, заставляет сомневаться и в его праве на власть, и в Господе. Страшный грех. За что была наказана Аурелия?..

— А потом вы привыкли и перестали замечать эту вонь. Кстати, если уж говорить о разумных причинах, то собственно падали, буквально, там не было, верно? — Трудно представить, что дворец украшали дохлыми кошками, улыбается про себя епископ Жак.

По крайней мере, он сам такого не видал. Епископ Жак прибыл в Орлеан двенадцать лет назад — прибыл, был принят Его Величеством, и с тех пор старался посещать дворец лишь по строжайшей необходимости. Ему, понимавшему и слышавшему душу сходящего с ума от злобы старика, было тяжело; но епископ заставлял себя не слышать, не чуять. Другие не понимали, но все же чувствовали. Многие и сами становились подобием монарха…

— Нет, я не привык. Потом у короля родился сын и вокруг меня стало пахнуть как в помещении для допросов — застарелым страхом — да, я тогда уже знал, как там пахнет, временами Его Величество брал меня с собой повсюду, в том числе и туда. Потом меня отравили в первый раз — неудачно, и запахи пропали.

Все даже хуже, чем сначала подумал хозяин кабинета. Позже. Ребенку легче распрощаться с тем, что он считает досадным наваждением, подросток может больше понять — и даже осознать, что теряет, но это от него не зависит.

— Вы были одарены щедрее многих, но вас не учили защищаться… Понимаете ли, грехи человеческие могут скверно пахнуть или звучать какофонией, иметь мерзкие цвета или уродливые формы. То как они ощущаются, не так уж важно. Важно, что рано или поздно человек привыкает ко всему, а талант гаснет. Можно уподобить дар ране, открытой и потому чувствительной. Со временем она затягивается кожей, а иногда кожа лишена всякой способности чувствовать боль. Господь дает нам глаза, чтобы видеть, но иногдапроще ослепнуть и сохранить разум, нежели видеть и сойти с ума.

— Значит, мне нужен человек, выросший в среде, где его способности могли сохраниться, и впоследствии научившийся себя защищать. Редкое сочетание.

Право, интересно, есть ли потеря, которая обеспокоит гостя? Обеспокоит там, внутри, где летит монета?

— Вы можете выбрать в помощники любого из моих братьев.

— Благодарю вас, это щедрое предложение. Я предпочел бы положиться на ваши рекомендации, Ваше Преосвященство.

— Каким вы хотели бы видеть своего спутника — старым, молодым, упрямым, кротким?

— Пригодным к делу и способным переносить тяготы войны. Включая мое постоянное присутствие. — Кажется, господин герцог не понял, что братья Ордена умеют защититьсебя; может быть, потом он задумается, как же при нашем нюхе мы умудряемся успешно иметь дело не с грешниками даже, а с одержимыми и служителями Сатаны. А еще господин герцог, как это часто бывает с людьми его склада, слишком щедро оценивает меру своей собственной греховности. Глупость… и гордыня, которая сама по себе — глупость.

— Я пришлю брата, наилучшим образом соответствующего вашим пожеланиям, — в очередной раз улыбается епископ: он сказал бы «потребностям», но незачем лишний раз дразнить маршала. У Его Преосвященства на примете есть такой брат. И мы все-таки Орден проповедников. Господину герцогу проповеди пойдут на пользу. Но не те, что читаются с амвона. Делом и личным примером, как требует от нас Устав. — Будьте внимательны к его скромным нуждам.

— Не беспокойтесь, Ваше Преосвященство, его благополучие мне слишком выгодно.5.

«Все критяне лжецы. Этот знаменитый парадокс содержит ложное утверждение, но вовсе не то, о котором обычно думают. Не только критяне — лжецы. Все лжецы. Наши глаза ипамять лгут, выдавая незнакомое за привычное, заставляя видеть и помнить то, что мы хотим, а не то, что было. Возможно, это наследие Падения. Адам и Ева, попробовав от плода познания, попытались спрятаться, ибо убедили себя, что могут скрыться от Бога. Они „забыли“, что Он ведает все.

Страх, желание, невнимательность, стремление остаться в рамках привычного, необходимость хотя бы чувствовать себя в безопасности (вне зависимости от того, каково реальное положение вещей) ежедневно строят стену между нами и истиной.

Возможно, для людей, живущих тяжким трудом среди ежечасных опасностей, эта завеса — милость, а не помеха. Но для тех, кто пытается понять устройство хотя бы одной изпружин, движущих миром, любая неточность — бедствие, равное чуме. Ибо в случае ошибки оно может оказаться столь же пагубным для других.

Из этой посылки следует множество выводов. Часть практических следствий такова:

Доверять можно только опыту, повторенному неоднократно — и разными людьми — с одним и тем же результатом.

Если опыт требует участия существа, наделенного разумом, лучше, по возможности, провести его самому и на себе, тщательно записав свои планы до опыта, свои наблюдения во время опыта и результаты — по окончании, не откладывая. Даже промежуток в день имеет значение, ибо нужное или важное может стереться из памяти.

Если это невозможно, как, например, в случае лечения тяжкой болезни (течение каковых часто слишком зависит от общего состояния и наклонностей пациента), то следует как можно более точно записывать все, что делается — и все последствия сделанного, даже если они кажутся незначительными или неважными. Собственные выводы нужно записывать отдельно, не смешивая с результатами наблюдений.

Удовлетворяться полученным в ходе опыта или наблюдения не стоит, даже если данные подтверждают исходную теорию. Необходимо прежде всего выделить те результаты, получение которых эту теорию опровергнет — и попытаться добиться этого исхода. Если этого не произойдет, можно испытать полученное на других или отдать в чужие рукидля проверки. При этом, следует продолжать тщательное наблюдение и вести записи, а также всемерно поощрять к тому всех участников — если это возможно»

Эта запись сделана пером. А следующий лист выглядит совсем иначе — плотная бумага, большие, неуклюжие, жирные буквы. Чернила так не ложатся, это «италийский карандаш» — вставленная в оправу палочка из жженой кости, сажи и глины. Обычно ее используют художники или ремесленники, но еще она очень удобна, если пишущий не уверен в том, что сможет удержать перо, не расплескать чернила — или просто не рискует подняться с постели.

«Непонятно, что из обряда — необходимость. Возможно, зависит от человека. Почти уверен, что достаточно „открытого“ зеркала и приглашения. Мне достаточно. Возможно, потому что знакомы. Следует попробовать. Присутствие ощущается почти сразу. Ничего не берет само. Ощущение взгляда изнутри, всеохватного. Кажется, если боль растет ровно, внимание… усиливается. Самому трудно. Нужен мастер. Попросить Варано…»

Пропуск.

«Кажется, получилось. Общение странное — не слова, не образы, прямое понимание. Нужно проверить. Важно — удовольствие и тепло все равно. Но травмы залечены хуже, чем в прошлый раз. Кажется, только снято воспаление. Проверить. Связано ли с тем, что просил для другого? Проверить. Кажется, слишком далеко зашел — до снятия отдавало вплечо и локоть, как при болезнях сердца. Был страх, тоже как при болезнях сердца. Знаю, что был. Но не помню. Как будто читал или видел. Чужое воспоминание, без связей. И не одно. Вчерашнее помню. Сейчас чувствую. С утра до конца опыта — ни чувств, ни связей, ни выводов. Раньше так не было. Запомнить. Важно. Возможно — нужно это. Не ощущения, а переживания и мысли, производная. Тогда понятно, зачем разум. Без него нет. Связь была много теснее, легче. Нужно пробовать другие чувства — здесь дальше заходить опасно. Сердце не выдержит. Хотя…»

Синьор Варано едет под вишневыми деревьями. Раннее утро, солнце светит наискосок, сквозь зеленое и красное. Это — персидские деревья, теплолюбивые, здесь, на полуострове урожай созревает позже, чем у них на родине. Джулио Чезаре привстает на стременах, срывает несколько ягод. Тонкая кожица, сочная мякоть со слегка желтоватыми прожилками, кислый сок — еще несколько дней и вишни потемнеют, наберутся сладости… Но сейчас, сейчас они лучше, сейчас у них недозревший вкус нетерпения, вкус молодости. Джулио Чезаре не надеялся, что когда-нибудь почувствует его снова. Делал все, что было в его силах, но не надеялся. Но делал. И выиграл.

Теперь он знает, что нужно, чтобы у вишни всегда был настоящий вкус. Чтобы не приходилось менять мавританских жеребцов на покорных старых кляч, а в седло забиратьсяпри помощи слуг. Чтобы по утрам ладонь тянулась к оружию, а не к лекарству… Знает. Почти знает. Осталось уяснить лишь сущие мелочи, тонкости и детали.

Даже это изменилось, улыбается сам себе синьор Варано. Еще недавно для него, как для всех стариков, не существовало мелочей. Все препятствия казались равно крупными, непреодолимыми, неподъемными. Он был перевернутым на спину жуком, неловким и неуклюжим, путавшимся в собственных нелепых ногах. И как жуку — бечевка, любая мелочьказалась серьезным барьером на пути. А теперь он готов смахивать препятствия с пути, и приходится, как в молодости, одергивать себя.

Не как в молодости. В той, прежней, первой молодости он был глупее. Не ценил того, что имел. Тянулся за игрушками, тратил силы на пустяки — в лучшем случае. Действовалсебе во вред. Конечно, он и тогда не был таким глупцом, как большинство его ровесников, иначе не прожил бы так долго. Но все же, все же, все же. Хотя — за всеми этими глупостями он научился главному. Правильно выбирать. Цели, средства и людей. Три морщины на лбу. Человека, для которого синьор Варано и его желание жить дальше и быть молодым — не способ вытянуть денег, не возможность получить награду, не источник страха, нет, задача, интересная ему самому.

Аптекари скрывают рецепты действенных снадобий. Все прячут то, что приносит им прибыль. Рецепты составов, любых составов — лекарств, стекла, амальгам, красок, грунтовок, приправ, даже какого-нибудь сладкого печенья передаются от мастера к подмастерью, от отца к сыну. Остаются в границах семьи, дома, цеха, гильдии. Чужака, узнавшего секрет, убивают не как соперника — как святотатца. Право на тайну и ее сохранение считается освященным Господом. Для того и существуют гильдии, цеха и мастерские, чтобы охранять тайну и передавать ее лишь достойным после многих лет верной службы. Для того, чтобы краски в радуге не смешивались, и аптекари оставались аптекарями, ткачи — ткачами, а красильщики — красильщиками. Любой мастер знает, что нарушение границ ремесла ничуть не лучше войны.

Но есть люди, которые, подобно алхимикам, не боятся сплавлять в одном тигле самые разные знания. И не боятся отдавать их. Гость синьора Варано отдаст свой рецепт. Он может потребовать награду, как всякий мастер за свое изделие, но от мастера он отличается тем, что отдаст не плод трудов, а знание, как взрастить дерево с такими плодами.

Синьор Петруччи сидит на плаще в самом конце аллеи, привалившись спиной к дереву. Ему, наверное, не следовало уходить от дома так далеко — чем ближе подъезжаешь, тем яснее становится, что нынешний удачный опыт стоил ему едва ли не больше, чем провалившийся предыдущий. Но сиенец — упрямый человек. И вежливый: наверняка он догадался, что Джулио Чезаре обрадуется возможности проехаться верхом. А, может быть, ему приятно смотреть на дело рук своих.

Лицо серо-желтоватое, как неочищенный воск, осунувшееся. Но гость смотрит на всадника, едущего шагом по аллее, и улыбается. Может быть, не всаднику, а солнцу за его спиной. Солнечное золото раскрашивает темную одежду, превращает ее в звериную шкуру, только все наоборот — темная основа, светлые пятна. Кажется, где-то водятся такие звери. В Африке? В Хинде? Далеко на востоке за горами, там, где вечно лежат снега и бродят неведомые хищники, чей мех не чаще раза в пятьдесят лет попадает на полуостров? Мир велик, и чудес в нем много, но иногда чудеса и чудотворцы оказываются ближе, чем восточные горы.

— Доброго вам утра, синьор Варано, — склоняет голову гость, — И я рад видеть, что вы можете искренне назвать это утро добрым.

Голос такой же как и лицо — хрипловатый, выцветший, смертельно усталый. Но и радость в нем — настоящая.

— Могу. Благодаря вам.

Джулио Чезаре спешивается, отводит коня к дереву неподалеку и набрасывает поводья на сук. Жеребец фыркает, потом тянется мордой к вишням, обирает их мягкими губами, пропуская листья, и напоминает хозяину избалованную козу — те вечно едят все подряд, а этому подавай только ягоды. Забавное дело, до сих пор не разу не видел, как лошади общипывают вишню, да еще и слегка недозрелую. Синьор Петруччи за спиной негромко смеется, должно быть, и он удивлен.

Это тоже счастье: опуститься на собственный свернутый плащ под деревом — и не почувствовать боли в ногах или в пояснице, ничего не почувствовать, кроме разве что легкого желания потом еще пройтись, пробежаться, проехаться… на плащ, не на траву. Это все-таки старое тело, оно уязвимо и открыто болезням. Чудеса не стоит пробовать на прочность. Синьор Петруччи одобрительно кивает, будто мысли прочел. А, может быть, и прочел, кто знает?..

— Вы правы, синьор Варано. Вы можете заболеть, надорваться, упасть с лошади. То, что с вами произошло — не магия. Вернее, не та магия, которая описывается в книжках. Вы получили… некую порцию жизненной силы. Вы даже не помолодели, просто она вылечила все болезни, которые свойственны старости. Мы ведь умираем — от них. А сам человек, постарев, мог бы жить и сотни лет, как праотец Мафусаил. Медленней, чем в молодости, но долго. Вы не расскажете мне, что произошло с вами? Как? И когда?

— Неделю назад… Утром пятнадцатого числа, я не мог не запомнить дату, я проснулся после того, как мне приснился приятнейший сон. Я его не запомнил, увы. Помню лишь, что так сладко мне не спалось уже многие годы. Я проснулся — и, знаете ли, не поверил, что проснулся. Сон продолжался — я чувствовал себя необычайно хорошо. Лучше, чемв пятнадцать лет, — улыбается, вспоминая, Джулио Чезаре. Ему и до сих пор нередко кажется, что сон еще длится. — Проснулся, велел оседлать коня и через час подать завтрак. Еще лет десять назад я так и начинал каждое утро. Тут в доме произошел переполох. Три дня меня осматривали все эти шарлатаны и вымогатели — ничего умного сказать не смогли, ну а потом я получил вашу записку.

— Ваша спина? Ваши суставы?

— Посмотрите сами, — Джулио Чезаре протягивает гостю руку. Руку старого человека, с излишне сухой морщинистой кожей, желтыми пятнами, веревками вен. Но пальцы — впервые за годы и годы — смыкаются полностью. Потому что узлы на суставах опали, исчезли.

Синьор Петруччи берет его ладонь в свои, смотрит, осторожно двигает. Нет боли, нет даже того хруста, к которому Джулио Чезаре привык еще до того, как ему исполнилось сорок, очень давно, жизнь тому назад.

— Прекрасно, — на лице синьора Бартоломео хищная победительная улыбка. Будто он не вылечил пациента, а взял на копье город. — Просто замечательно. Именно так, какя думал. Ваш возраст остался с вами, исчезли лишь искажения, отклонения от природного пути.

Синьор Варано думает, что помолодеть по-настоящему он бы тоже не отказался… но сколько хлопот возникло бы. Поди докажи даже сыновьям, что ты — их отец, а не безумный чужак, назвавшийся его именем. И если детям еще можно втолковать, что он — это он, то городу — едва ли. Если удастся, так разойдутся слухи, примчатся окаянные черно-белые псы, затеют расследование… А начинать все сначала, покинув свои владения — нет, увольте. Это могло бы быть забавным, конечно, но он уже наигрался в соответствующие годы. Если только все забыть, но тогда и всякий смысл пропадает. Достойная, полная сил старость в его положении много лучше неожиданно вернувшейся молодости, с какой стороны ни взгляни. Так что синьор Петруччи поступил верно.

— Скажите, а то, что было сделано, не привлечет внимания?

— Не знаю, — морщит лоб сиенец. — В теории это возможно, но на практике я совершенно не представляю себе, ни как это удастся заметить, ни в чем вас можно обвинить. Течение шло не от вас, а к вам. Сами вы ничего не делали. Даже не ничего предосудительного, а просто ничего. А я никого не убивал и противозаконным образом не мучил. Я вообще не причинял вреда никому, кроме себя — и то, как видите, вреда вполне умеренного. Я не заключал договора с той стороной, не обещал службы, ничего не требовал… Возможно, сделанное мной оставляет какой-то след — но никакой церковный юрист не найдет тут и тени состава преступления. Понимаете, синьор Варано, они ведь тоже убеждены, что это Дьявол. Поэтому за все века никто не додумался до элементарной вещи — что ему можно просто что-нибудь подарить… и что он захочет отдариться.

— Ну как же, — Джулио Чезаре усмехается. — Дарят, так сказать. Кого ни попадя… На тебе, не-знаю-кто, того, кто нам самим не гож, или кого мы только что на дороге поймали.

— Это совсем не то, синьор Варано. Поверьте мне — один мой друг случайно поставил опыт именно такого рода. В качестве жертвы, естественно. Это существо исполняет просьбы, сделанные подобным образом, но не желает добра просителям — и при первой возможности охотно их убивает. А вот жертва, ценой небольшого усилия, может выйти изпеределки живой и почти невредимой.

— Значит, жертва сама может отдать жертвующих этой силе? — Синьору Варано очень интересно. О подобном он не слышал. Знал, что дело чернокнижников очень рискованное, и не только из-за Трибунала. Многие умирают, нарушив правила обрядов. Недавно это произошло с одним его дальним родичем. Но чтоб вот так?

Синьор Бартоломео весело улыбается и кивает.

— Если не испугается, не потеряет власти над собой и поведет себя правильно — может. Это было проверено трижды разными людьми.

— Становились ли они потом интересны Трибуналу?

— Представьте себе, нет. Один из них неделю спустя после опыта, простите, несостоявшегося — или состоявшегося, это как посмотреть — обряда, стоял в пяти шагах от главы Ромского трибунала. Стоял, замечу, около часа. Я не поручусь за то, что доминиканец вовсе ничего не почувствовал. Но он явным образом не заметил ничего опасного — в противном случае он бы с удовольствием поднял шум.

— Синьор Петруччи, вы понимаете, что выпускаете в мир? — Хозяин не ахает только потому, что ахать, охать, ронять из рук предметы и прочим образом выражать потрясение отучил себя давным-давно. Иначе уже мерил бы шагами аллею, бил ногой землю, как старый кочет, и начал бы кудахтать…

— Пока что ничего. Синьор Варано… Вы говорили, что в случае успеха мне не придется жаловаться на вашу благодарность — не так ли? — Взгляд ученого становится серьезным. Ну конечно же. Теперь речь пойдет о делах важных.

— Разумеется, уважаемый синьор Петруччи, ну разумеется! — Джулио Чезаре понимает, чем обязан гостю; еще он понимает, хотя об этом никогда не говорили вслух, чего будет стоить попытка обмануть или убить этого добрейшего и безвреднейшего человека. Тихого ученого, умудрившегося подружиться с силой, которую весь мир считает Дьяволом. Обманывать ожидания сиенца или скупиться стал бы только безумец.

— Так вот, моей долей в этом деле будет ваше молчание. Я не хочу уподобляться героям аравийских сказок и выпускать из сосуда то, что не сумею загнать обратно.

Ну вот, думает синьор Варано, умудренный годами и знаниями человек, а такой наивный… Благодаря этой своей наивности он, конечно, сумел придумать то, что не пришло в голову более искушенным и практичным ученым, но что ж теперь делать-то? Лучше бы золота попросил — хоть все, что есть. Впрочем, золото он получит. Разумеется, будет отказываться, но возьмет хотя бы на опыты. В каждом полезном деле нужно иметь свою долю.

— Синьор Петруччи, молчать-то я буду. Даже не потому, что слишком забочусь об укладе жизни, а потому, что не хочу никому давать преимуществ. Но если действие ритуалазакончится, если я начну чувствовать, что силы меня оставляют — я попрошу об услуге… нет, не вас. Это было бы непозволительно и неблагодарно. Кого-то из преданных мне. Но если эти преданные иногда начнут пропадать — хоть под землей, хоть в башне, — пойдут слухи. Понимаете?

— Синьор Варано, я не так наивен, как вам может показаться. Во-первых, они не будут пропадать — в этом нет нужды. Чтобы получить результат достаточно ровной и сильной физической боли, этого легко добиться, не причиняя большого вреда. — Все-таки он наивен, не понял, что речь идет об убийстве человека, знающего важный секрет и тайный способ. Или вот таким обиняком намекает, что не стоит этих людей убивать, тоже может быть. — А во-вторых, я знаю, что такие секреты нельзя хранить вечно. Но несколько лет — это не каприз, это необходимость. Такого никто раньше не пробовал, я не нашел никаких следов, нигде. Мы не знаем, что произойдет в следующий раз. Мы — как и со всяким новым лекарством или мерой — наверняка не представляем себе и половины побочных эффектов, полезных и вредных. Мы движемся в темноте, наощупь. У нас что-то начало получаться — но, во-первых, у нас нет уверенности, сможем ли мы добиваться нужного десять или хотя бы восемь раз из десяти, а во-вторых, синьор Варано — неужели вы считаете, что это — предел?

Видимо, молодость просачивается и туда, куда ее не звали. Он поторопился. Сиенец совершенно прав. Сначала нужно проверить, будет ли этот способ действовать с другими людьми. Потом уйти вперед — на пять, на десять шагов. И только потом, получив эту фору, приоткрыть дверь. И пусть все остальные толкаются в проходе, тщетно пытаясь догнать.

— Нет, не считаю. Я уверен, что вы способны придумать еще множество необычайных вещей. Со своей стороны я сделаю все, чтобы это знание осталось тайной. Хотя соблазн велик, я умею преодолевать соблазны. Но на сколько хватит вашего и моего молчания?

Петруччи задумался.

— При некоторой удаче — лет на восемь-десять. Без нее — лет на пять. У вас, синьор Варано, время есть. Теперь есть. У меня пока тоже.

— В том, что зависит от меня, время у вас будет. — Да и слишком любопытным любителям совать нос в чужие секреты можно этот нос прищемить… примерно по шею. Но шила в мешке не утаишь, а надеяться, что никто не утаил, а именно ты окажешься первым особо умным — глупо. Для неопытных юнцов и безнадежных дураков. Синьор Варано себя к таковым не относит, и по праву, а не из тщеславия. — Но рано или поздно… а знаете, интересно посмотреть. И еще интересно посмотреть, как Трибунал на этом рассорится со Святым престолом.

— Да. И самым интересным будет то, что в этом столкновении нам с вами придется, скорее всего, поддерживать Трибунал.

— Ну после того как Святой престол сделает тайное общеизвестным — да, конечно. Как представлю себе все это воронье гнездо, засидевшееся в Роме до мафусаиловых лет… — Варано набирает в горсть траву, с наслаждением выдирает ее с корнями. Трава упирается, но с сочным хрустом все же лезет из земли.

— Согласитесь, перспектива не из приятных. Кстати, возможно, это жестоко с моей стороны, синьор Варано — но на вашем место я бы тоже об этом задумался.

— Вполне разумное с вашей стороны предупреждение, но я все учел. — Конечно, желающих занять место синьора Варано будет немало. В том числе и собственные дети. Дажене старшие, те-то привыкли подчиняться отцу, младшие. Потом и внуки. Но и правитель привык. Он тоже когда-то был сыном, мечтающим занять место отца. С тех пор образ мыслей наследников не слишком сильно поменялся, так что все они видны как на ладони.

— Да, — кивнул синьор Петруччи, — это тоже решение.

Кажется, сам он думал о чем-то другом.

— Кстати, о сыновьях и внуках, — сказал сиенец. — Я хочу поставить еще один опыт — но я не гожусь для него сам.

— Слушаю вас, синьор Петруччи.

— Дело в том, что в ходе предыдущих экспериментов, у меня возникло предположение, что боль — это просто то сильное ощущение, которое легче всего вызвать в любое данное время в любом данном месте. Боль надежна, а в опасном деле торговли с чертом скорость, надежность и соблюдение одного и того же проверенного ритуала — самые важные вещи. Но коль скоро мы знаем, что это не Сатана, и у нас есть время и средства — почему бы нам не испробовать иные сильные чувства? В первую очередь — плотское наслаждение. Но мне для этого нужно слишком много привходящих условий.

— Любой из моих бестолковых сыновей в вашем полном распоряжении, синьор Петруччи, — смеется Джулио Чезаре.

Однако, забавные идеи приходят в голову многоуважаемому ученому. Впрочем, попроси он голову кого-то из детей Варано на блюде, хозяин отдал бы. Кроме младшего… да нет, и младший такой же как остальные, просто юность чуть более мила, чем зрелость. А тут и вовсе безобидное дело. Даже приятное.

— Замечательно, — снова ожил сиенец. — Тогда первый опыт я поставлю здесь же и до отъезда. Не огорчайтесь, если ничего не получится — как видите, от ошибок тоже бывает польза. Но если мы сумеем изменить характер пищи… во-первых, скорее всего, на той стороне зеркала нам будут благодарны — а это многого стоит — а во вторых, после этого к нам не сможет придраться никто. Никакая власть.

— Да, это действительно было бы великолепно…

— Ну вот мы и попробуем. А если не выйдет, мы попробуем что-нибудь еще. — синьор Петруччи смотрит сквозь ветки на солнце, — Всегда есть что-нибудь еще, синьор Варано. Всегда.

Рома — слишком тесный, слишком людный город. Даже если не зевать, не считать ворон, воробьев и голубей, во все стороны сразу не углядишь. Пешие и всадники, лоточники и торговцы с телегами, каждый куда-то торопится; а уж если знатные господа соизволят ехать процессией, то всем остается любоваться и ждать, не приближаясь — то есть, или вовсе убраться с улицы, или, если повезет, прижаться к стене и надеяться, что не заденут, не столкнут в канаву, не вывернут сверху на голову горшок, лохань или просто кучу мусора. Горожане даже не в десятом, в сотом поколении и то ухитряются натыкаться друг на друга, ссориться или попросту браниться вслед обидчику.

Виченцо Корнаро не любил Вечный Город, а по поводу его вечности и гордыни имел свое весьма нелестное мнение, которое, впрочем, обычно никому в Роме не высказывал. А сейчас вот хотелось — первым встречным, прохожим и проезжим, толстой матроне с тощей служанкой, долговязому аптекарю с кругленьким подмастерьем, напыщенному секретарю кого-то из церковников. Это усталость. Просто усталость, которой больше, чем нужно. Она обостряет слух и нюх, отращивает на затылке пару лишних глаз, но заставляет лязгать зубами и рычать по каждому поводу. У толпы было множество недостатков и единственное преимущество: здесь его не выследят, а если выследят, так не возьмут.

В такой толчее человека, если он примет хоть какие-то меры предосторожности, очень трудно узнать — и за ним невозможно удержаться. Единственный мало-мальски надежный способ поймать: понять, куда он идет, и устроить засаду. Но сейчас и это исключено. Если бы слуги Его Святейшества считали, что в доме синьора Петруччи имеет смыслустраивать засады, Корнаро — да и хозяина дома, да и не его одного — давно бы не было в живых.

Виченцо Корнаро и сейчас не пошел бы туда сам, но на обмен сигналами через книжную лавку, на выбор подходящего места ушло бы несколько дней, может быть, неделя. А у него нет недели. У него нет и нескольких дней. Он приехал в Рому вчера и сегодня его догнало письмо из дома. Простое, короткое, очень резкое — его дядя, глава семейства Корнаро, советовал племяннику исчезнуть. Зарыться в землю. Пропасть. И ни в коем случае не возвращаться в Венецию. Потому что Его Величество Тидрек крайне недоволен неудачей в Орлеане и еще более недоволен тем, что о его заказе стало известно всему континенту.

Виченцо подозревал, что его будут искать и в Роме, как его искали в Толедо. Полный подробный список примет, часть мест, куда он действительно мог бы пойти. Искали отчего-то аурелианцы, люди маршала Валуа-Ангулема, уже недели две как. Первая ищейка маршала попыталась встать на его след в начале июля. Это было по меньшей мере неожиданно. Впрочем, за последнюю пару месяцев случилось слишком много неожиданных событий. Где-то, когда-то — пока Виченцо был в Картахене? еще раньше? — все начало валиться из рук, начало и заканчивать не собиралось. Обвал. Самое досадное — Корнаро не знал, кто стронул первый камень. Хейлз, Кабото, король Тидрек, еще кто-то? Синьор Петруччи, в конце концов? Он мог быть уверен лишь в себе самом, но никто не собирался верить ему. Не видели оснований, или попросту не хотели, невыгодно было.

Слишком много «но», «или», «может быть»…

Как и почему противостояние Ромы и Каледонии обернулось союзом? Не только почему и как — когда. Если все, начиная с синьора Петруччи ошиблись, а два герцога заключили перемирие или тайное соглашение еще тогда, весной? Деньги ушли как вода в песок, но это деньги короля Тидрека, а вот расчеты были общие. На то, что убийство состоится. На то, что король Людовик припишет, не сможет не приписать убийство папского посла герцогу Ангулемскому. На то, что после этого тройной союз Ромы, Толедо и Аурелии прикажет долго жить так или иначе.

Судя по тому, что неделю назад говорили в Картахене, этот союз грозил разрастись на половину Европы, захватив еще и Каледонию, а, возможно, и Данию. Умирать он не собирался. Наоборот, окреп после заключения брака между девицей Рутвен и господином послом Корво. Изумительный трюк эта женитьба. Девица — хоть и не по крови, но родня и Стюартам, и армориканской династии, а скоро будет в ближайшем родстве еще и с Меровингами. С какой стороны ни взгляни, не девица — а клад, залог таких союзов, о которых только мечтать… и опекунша, армориканская королева, и король Людовик отдают ее сыну Его Святейшества. Конец света… или начало другого света. Потому что наследник аурелианского престола, глава побочной ветви той же династии — теперь родич не только каледонскому адмиралу, но и ромейскому послу. И все они вместе — королю и будущей королеве Аурелии. Большая дружная семья.

На месте франконских, арелатских и альбийских монархов Корнаро бы уже по потолкам бегал, гадая, куда развернется этот левиафан.

На месте Тидрека — тем более. И вообще у всех в этой истории есть куда более важные дела, чем поиск его собственной, весьма скромной на этом фоне персоны.

Он добрался до места, вернее, почти до места — и остановился. Купил лимонную льдинку у уличного продавца, простое смешное изобретение. За ним никого не было. Может быть, пустая предосторожность — за эти полтора дня он ни разу не ловил на себе неправильных взглядов, не ощущал чужого внимания — но репутация и жизнь синьора Петруччи стоят того, чтобы лишний раз о них позаботиться.

Нет. Никого. Рядом, в переулке — дом с белыми стенами и тяжелыми темно-коричневыми ставнями, с высоким крыльцом. На стене несколько надписей углем, еще не забеленных слугой. Одно признание в любви, два оскорбления. Совершенно случайные надписи, ни одна не таит в себе предупреждения.

Лед таял во рту, зубы сводило от холода, вернее, должно было сводить — а было ли что-то на самом деле? Казалось, если он забудет о льдинке, то все остальное просто исчезнет, ни голове, ни телу не до того.

Здесь, конечно, не умеют следить по-настоящему. В Галлии умеют, в Аурелии, про Альбу и говорить нечего. Прицепятся малой соринкой, пылинкой, тополиным пухом к подолу,ты и не видишь неприметного человечка — а он тебя видит. Потому что учатся. Как учат фехтовать, торговать… читать и писать, в конце концов. Как становиться хвостом, как снимать с себя хвосты. В Роме же… некоторые нанимают себе умельцев, но большинство превращает слежку и простой сбор сведений в войну регулярную или иррегулярную. С шумом, громом, погонями, рубкой — так, чтоб весь Город знал, что одно семейство ищет человека из другого семейства. Как найдет — тут и вовсе древние ромеи позавидуют, гладиаторские бои без такого грохота проходили. Редко, редко бывает иначе. У нынешних владык Ромы умелых слуг мало. Все больше толедская молодежь, вольная рота на отдыхе…

Этих за собой не заметить, себя не уважать. Но все же… по земле ходят осторожные люди. Все неосторожные в раю.

Никого.

Виченцо Корнаро проходит, вернее проталкивает себя сквозь толпу, еще на тридцать шагов. И оказывается прямо перед дверью дома. И стучит. Ему незачем заходить с черного хода. Он одет куда скромнее и строже, чем подобает его истинному положению, но прилично. Как раз для наружного, парадного входа. Ему открывают, провожают наверх. Усиньора Петруччи, конечно же, есть слуги — или хотя бы слуга. Не угадал: служанка, худая высокая старуха в темном платье. Чем-то похожа на самого хозяина…

Корнаро просит передать хозяину, по каким делам прибыл — и спустя несколько мгновений оказывается в кабинете. В кресле. С кружкой белого вина. Неплохого. Холодногокак глаза сиенца.

— Прежде чем вы объясните мне суть вашего дела, я хотел бы предупредить — за моим домом следят. Господин Уго ди Монкада заподозрил меня — я полагаю, он сам не понимает в чем — и решил не спускать с меня глаз, пока я в городе. Его подозрения не носят серьезного характера, если бы носили, он бы меня убил, тем более, что я дал ему повод… но тем не менее, вас видели. И видели те самые люди, которым приказом Его Святейшества было выдано подробное описание вашей внешности. Так что, скорее всего, придясюда открыто, вы подписали приговор нам обоим. Теперь я вас слушаю.

Виченцо прикрывает глаза. Под веки словно песка насыпали. Сколько он уже не спал по-настоящему? Еще до первого пожара в Картахене стало не до сна. Час, другой — а потом дела. Вот и доигрался. Сначала одна неудача, потом вторая, сокрушительная… и финальная ошибка. Сколько у них двоих еще есть? Если следят люди Уго, может быть, пара часов, может быть, десяток — до темноты. Нужно же было так промахнуться. Приговор Корнаро уже подписан, кто его приведет в исполнение, когда — не слишком важно; была надежда отсидеться подальше, по ту сторону Средиземного моря, но теперь и ее нет. А вот синьора Петруччи Виченцо погубил по собственной глупости и неосмотрительности. Стыдно…

В других обстоятельствах Корнаро попробовал бы спорить — он никого, совсем никого не заметил. Но слишком хорошо знал, что подобное возможно: да, был на взводе, настороже, вот только все это могло оказаться иллюзией. Да и следили не за ним — за домом. Нужно было выспаться прежде чем мчаться сюда.

— Когда меня начали искать люди Папы? — сначала герцог Ангулемский, теперь семейство Корво. Многозначительная последовательность…

— Вчера. Вы прибыли удивительно вовремя, чтобы дать им возможность отличиться перед Его Святейшеством, но едва ли на самом деле перед Александром лично. Думаю, чтоописание и приказ прибыли из Орлеана.

— Маршал поделился с новым родичем? — И, судя по разнице в сроках, поделился не сразу. Что же там случилось?

— Если маршал — это, пожалуй, не худший из вариантов. Но маршал начал вас здесь искать с первых чисел июля, еще до моего отъезда. Тайно. И, кажется, продолжает. А людиПапы делают это явно со вчерашнего дня. Интересная загадка, не находите?

— Крайне интересная. Я не мог бы выразиться лучше, — иногда манеры синьора Петруччи очень раздражают. Раздражают, пока не вспоминаешь, что ты его только что убил, а он на тебя даже не обиделся. — Я получил почту из Венеции. Мне приказано — приказано — не возвращаться. Мне сказали, что если я вернусь, Его Величество потребует моей головы. Дом меня, естественно, не отдаст — и окажется в тяжелом положении…

— Я еще не получил новостей из посольства. Мои голуби летают чуть медленнее, чем голуби Корво. Завтра-послезавтра я буду знать, что именно там случилось. Кстати, маршал отчаянно искал другого своего родича, того самого, знакомого вам. С того же времени, что и вас, только не на юге. Наводит это вас на какие-нибудь мысли?

— Наводит. Знают ли ваши голуби, где находится мэтр Кабото? До последнего времени он должен был быть в Лионе.

Синьор Петруччи встает, описывает круг по кабинету, поправляет крышку на чернильнице. Он, кажется, болен — или был болен. Так двигаются, когда все еще не рискуют доверять телу.

— Из Лиона он неожиданно пропал в первую декаду июля. Куда он направился, с кем, при каких обстоятельствах — я пока не знаю. Я сам был в отъезде и вернулся только позавчера. Кстати, его герцог Ангулемский разыскивал тоже — и опять же не здесь. В Арелате его искали. И, кажется, перестали. Я, кстати, подозреваю, что в ближайшее времямэтр Кабото где-нибудь объявится. Целиком или частично.

— Нет, — сознается Виченцо, — я не могу ничего понять. Чем больше узнаю, тем больше путаюсь.

Наверное, только безумец будет разбираться в обстоятельствах на пороге смерти — но чем еще прикажете заниматься? Рыдать и рвать на себе волосы? Пуститься во все тяжкие с ромскими шлюхами? Пошло и неинтересно. Загадка, как высказался Петруччи, куда привлекательнее. Сиенец был всецело прав — просто быстрее взял себя в руки…

— Скажите, синьор Корнаро — кому, кроме меня, вы рассказывали о заключенной сделке?

— Никому.

— А в Равенне?

— Тоже никому. За исключением Его Величества — я передал ему ваш план, он его одобрил и отправил со мной Гвидо.

— А мэтр Кабото делился с кем-нибудь?

— Я ему не сторож… При мне — нет, разумеется. Но мы несколько раз расставались на некоторое время.

— И вы что-то заподозрили?

— Нет. С равной вероятностью я могу подозревать короля, каледонца или вас, — маленькие привилегии нынешнего положения Виченцо. Например, правдивость, пренебрегающая вежливостью.

Синьор Петруччи усмехается, пожимает плечами: