Чтение 43–й страницы книги ~Стальное зеркало~

— Почему же письмо оказалось именно у вас? — И разовьем эту вторую тему.

— Эти добрые люди, не зная, что делать, обратились за советом к человеку, который помог им устроиться на новом месте, — а беженцами занималось казначейство.

— Что ж, — говорит король. — Этой частью объяснения мы удовлетворены. Вы не дерзнули вмешиваться в дела, которые выше вашего разумения. — Министр мертв, но его свита слушает очень внимательно. — Вы попросту совершили глупейшую ошибку. Вам не следовало выкрадывать письмо, предназначенное нашему доверенному лицу. Вам следовало, коли у вас есть достаточно умелые люди, вскрыть его, сделать копию и передать его нам. Оригинал же как можно скорее доставить адресату. Ежели же у вас нет таких людей, вам не стоило и копировать письмо, а надлежало вернуть его господину генералу, сообщив нам о том, что таковое письмо было. — Король говорит медленно и внятно. — И все это лишь в том случае, если письмо попало к вам по нелепой оказии. Переписка же, которую ведет господин генерал де Рубо, не касается вас, господин министр финансов, и касаться не может, поскольку вам в силу вашей невинности неведомо, как надлежит поступать с тайной перепиской.

— Но Ваше Величество, — голос дрожит, руки еще нет, — как мог я направить генералу письмо от главы аурелианского Трибунала… ведь, получи он его, от этого могли произойти неисчислимые беды.

— Господин министр финансов, кто дурно служит кесарю, тот дурно служит Богу, — король плавно поднимается. — Вы возомнили, что будучи набожным человеком и достойным министром, вправе судить о том, какие письма должно или не должно получать нашему генералу?! — Его Величество Филипп почти не повышает голос. Люди, привыкшие к шепоту, обычную речь сочтут криком. Двор хорошо выдрессирован. Достаточно четверти тона. И мы возвращаемся к первой теме, и сейчас она получит достойное завершение.

— Ваше Величество… — Понял, что стал объектом гнева. Раздавлен. Не понимает, в чем виноват. Полной правды не узнает, потому что правда слишком опасна. Для короля, для де Рубо. Для Арелата. — Неужели вы…

— Мы запрещаем вам, а равно и всем нашим подданным, кроме тех, кто получит приказ от нас лично, намеренно следить или невольно вмешиваться в любые дела господина генерала де Рубо, — четко проговаривает приказ король. Всех, кого нужно, он назначит сам — и безграмотных ретивых дураков среди них не будет. Финал первой части. — Мы сообщаем вам, что наше неудовольствие от ваших действий достигло предела. Мы желаем, чтобы вы покинули двор и должность и удалились в свое поместье до тех пор, пока наш гнев не остынет. Не помни мы о годах вашей верной службы, мы сочли бы, что вы намеренно оскорбили нас, заподозрив в глупости и слепоте.

И теперь несчастный дурак и его союзники и сторонники будут считать, что король обошелся с ним милостиво. И будут правы. Он милостив. Настоящая цена этому делу — не тихая смерть в собственной постели, почти безболезненная и уж точно не позорная. Но будет так. А вот те, кто после этого посмеет хоть слово сказать об измене, умрут открыто. Финал второй части — и последние звуки реквиема…

— Простите, Ваше Величество, я и в мыслях не держал… — это уже можно не слушать. Лепечущий оправдания труп неинтересен. Мелодия затихла. Но второй раз перечитать письмо нужно в одиночестве, а для этого придется дослушать, протянуть руку для поцелуя, дождаться, пока трое отползут спиной вперед.

Хотя главное в этом письме Его Величество уже знает — его нет смысла отправлять на юг. Уже поздно. Было почти поздно, когда курьер заболел. Было поздно, когда эти подозрительные, мстительные, бессмысленные патриоты решили, что у них наконец-то есть оружие против ненавистного выскочки, которого любят и слушают больше чем всех их взятых вместе. Сейчас просто нет смысла. Время ушло.

Король становится спиной к окну, так, чтобы свет падал на лист тонкой бумаги. Все знаки, удостоверяющие, что письмо — не подделка, он уже увидел. Теперь на лист падают лапчатые тени: окно летнего дворца увито плющом и виноградом. Его Величество здесь проездом, послезавтра он отбудет на север во главе армии. Недолгая передышка между двумя дорогами — на юг и на север — принесла, среди прочего, и такие вот плоды. Насчет бывшего министра финансов он распорядится нынче же вечером.

Доминиканцы при желании умеют писать лаконично и внятно. У Орлеанского епископа такое желание наличествовало. Если бы все его братья обладали тем же пристрастием к четкости, прямоте и прямодушию, Его Преосвященству не пришлось бы писать из Орлеана и тайно, он мог бы обратиться к королю лично…

«… никто из нас не может сказать, почему катастрофа до сих пор не произошла. Один из моих братьев предположил, что — в силу непреднамеренного характера обряда — действенное проклятие могли произнести только те, кто оказался прямой жертвой преступного богохульства. И что ни один из 25 замученных по каким-то причинам не сделал этого. На это же указывает и произошедшее чудо. Если это так, значит угроза не миновала — и любое неправомерное действие может сделать с городом буквально что угодно.В том числе, и обрушить его в преисподнюю в буквальном смысле слова.»

При штурме города, особенно если идея завоевания густо перемешана с идеей отмщения, неправомерные действия случаются на каждом углу. Король смотрит на жесткие виноградные лозы, обвивающие оконную решетку. Даже если командующий и все офицеры предупреждены, все равно случаются. Но если они не предупреждены, если генералу и прямо, и намеком велели напугать — может быть, Марсель ровно сейчас и отправляется в преисподнюю. Отправился вчера, отправится завтра. С войсками, командирами, обозами,артиллерией, лошадьми, припасами. Письмо не успеет. Остается только ждать вестей с юга. Плющ покраснел и покрылся белесыми прожилками. Ночами уже холодает. Что происходит с испорченной землей? Она исчезает, проваливается в морские воды, сгорает в огне?..

«… неправильно судят о том, что произошло в Содоме и Гоморре. Господь наш, милостивый к людям, был далек от того, чтобы обрушить на города свой гнев. Он всего лишь не смог более защищать тех, кто преступил все мыслимые законы. Мюнстер, по видимости, спасло от той же судьбы то, что город был взят штурмом, очень жестоко — и городская община перестала существовать как целое. Но в вашем случае этот способ скорее навредит, чем поможет — ибо некоторой части горожан были уже даны обещания от имени Арелата. Если ваша сторона нарушит эти обещания первой, действие обряда может распространиться за пределы Марселя.»

Какие обещания, кто их давал, как именно они сформулированы — епископ не пишет, король не знает, да и что толку в том знании? Данное слово назад не заберешь. Кто бы ниговорил от имени Арелата — де Рэ, де Рубо, кто-то из младших офицеров, — слова уже сказаны. Все, что нам остается — ждать вестей с юга. И искать связи с доминиканцем, дабы узнать, что делать, если сбудется его пророчество. Наверное, что-то сделать можно.

Неподалеку от летнего дворца — деревня. Хорошая сытая деревня, ведь, торгуя с дворцом овощами, зерном, соломой, можно устроиться весьма неплохо. И всегда есть кому пожаловаться на злоупотребления. Там живут самые обычные крестьяне. Виден дымок — кто-то растопил очаг. Посреди дня. Может быть, надо нагреть воды для повитухи. Эти люди никому не давали лишних клятв. Они едва знают, что где-то на юге есть портовый город Марсель. Они не казнили пленных на крестах и не обещали магистрату милость. Если порча распространится в пределах всего Арелата, справедливо ли это будет? Нет, пожалуй. Но Его Величество Филипп никогда не ждал от небес ни справедливости, ни милосердия по людской мерке. Там, свыше — сила, огромная и неловкая, похожая на добродушного крестьянского мальчишку, решившего поухаживать за муравейником. Хорошо, если, благоустраивая, вовсе не уничтожит… а справедливость тут ни при чем. Да и милосердие — не человеческое.

«Господь наш сказал — „не клянитесь“ — но весь человеческий мир стоит на клятвах и присягах, и не в наших силах это изменить. Но в наших силах проявить осторожность. Поэтому я прошу Вас: не давайте никаких обещаний людям, в отношении которых Вы можете не сдержать слова. Не пользуйтесь услугами тех, кто торгует своими соседями.Удержите, насколько можно, своих людей от расправы. А если это окажется невозможным — особенно в случае, если в городе произойдет новое преступление — не дайте насилию распространиться и, что бы ни случилось, не принимайте сдачи, пока не будете уверены, что сможете удержать своих людей и исполнить все условия.»

Муравейник, думает король, муравейник, который вынужден жить по правилам, установленным человеком. Или люди, вынужденные жить по правилам, установленным муравьями. Богохульство что так, что этак, ну да и пусть. Высшая сила накажет весь муравейник за то, что один муравей обманул доверие другого. Клялся быть ему сюзереном — и предал, и отправил на смерть. Справедливо? Нет. Бессмысленно. Пади гнев высших сил на самого предателя, как это вышло с покойным соседом, это было бы разумно и закономерно — но при чем тут деревни и города, виноградники и пастбища? И что же, тот, кто предает, не клянясь — вправе? Безумие. Все это безумие… и абсурдно. И почему, как стоит, если так устроено — неведомо, и понять невозможно, ибо абсурдно.

А хуже всего, что правила заранее неизвестны. Где заканчиваются правила, где начинается свобода от них? Почему столь важное письмо не перенеслось к де Рубо каким-нибудь сверхъестественным дивом, да просто не попало своим чередом? Неужели какая-нибудь чудом спасенная от нападения разбойников крестьянка дороже для сил небесных, чем целый город или страна?

Абсурд, сумятица и путаница. Ни малейшей логики. Ясно одно: по правилам этой игры Его Величество Филипп дал очень большую фору врагу. Не Аурелии. Темной половине непостижимых сил. Вероятно, последует расплата. Может быть, де Рубо что-то поймет — он и вильгельмианскую доктрину понимает, и вообще ближе к небесам, чем король, — и справится. А нам надлежит вычесть уже случившееся и неисправимое и жить так, как собирались.

«Господин генерал, я понимаю, что чрезмерно усложняю Вашу задачу, но если Вам удастся перевести Марсель под руку Арелата, не выходя за пределы обычных военных происшествий, и предать убийц справедливому суду, Вам и Вашей стороне больше нечего будет опасаться. Право завоевания — это тоже право, хотя и стоит ниже, чем право договора или согласия. И для тех, кто применяет его должным образом, оно не чревато ничем, кроме того, о чем говорил Петру Господь. Но это Вы знаете и сами.»

Господин генерал не получит предупреждения. Ему придется действовать, полагаясь на свое чутье и меру справедливости. И того, и другого у де Рубо достаточно — но у него нет знания. Потому что не в меру ретивые единоверцы решили спасти государство от гибели.

Если все обойдется, король наградит генерала куда щедрее, чем намеревался, и сегодняшний реквием, ставящий де Рубо вне игр двора — только начало. Если не обойдется,но генерал уцелеет, король покажет ему письмо. Чтобы он знал, что столкнулся с силой, превышающей его разумение.

Если же случится худшее, мы будем сражаться с ним — при помощи ордена доминиканцев и всех, кого сможем получить на свою сторону.

Интересно, что написал или рассказал маршалу Аурелии епископ? Наверное, то же самое. Глава Трибунала служит не Аурелии и не Арелату. Эта игра оказалась партией на четыре стороны: две мирские силы, две высшие. Как причудливо переплелась эта лоза…

Письмо пришло не туда и не вовремя, но пользу можно извлечь из всего. Теперь война на севере пойдет несколько иначе, чем задумывалось. Это не очень нарушит планы. Да и слава справедливого и милостивого государя полезна сама по себе. В любом муравейнике…

Король Филипп вспоминает тот день, слушая офицеров своего штаба. Сегодня совет затянется надолго. Решаются не мелкие вопросы, хотя и до них дойдет черед; но пока что речь идет о главном и принципиальном: что дальше. Принять решение можно лишь досконально изучив обстановку.

На широком столе, вокруг которого собрался цвет арелатской армии, не карта — деревянные фигурки. Солдатики, башни, горсти кубиков, похожих на игральные кости — складывать из них реки, прямоугольники фортов; россыпь гальки, легко скользящей по ткани — обозначать обозы. Три скопления башен — Эперне, Мо и Ноген, несколько дней назад взятые города Аурелии. Сейчас по ним проходит граница. Дальше на запад уже окрестности Лютеции. За полтора месяца армия Арелата взяла почти всю долину между Марной и Сеной. Теперь нужно решить, что делать дальше: скоро зима.

Можно идти вперед. Но Лютеция — хитрый город. Помимо городских стен, довольно неплохих, есть еще Остров, крепость-на-реке. И именно эту крепость покойный Людовик хотел превратить в свою постоянную резиденцию. Подальше от слишком беспокойного, слишком вольнолюбивого Орлеана. Подальше от дворца Сен-Круа, отделенного от города только весьма умеренной оградой. Так что Остров перестраивали италийские мастера. С расчетом на современные пушки. Здесь можно завязнуть надолго. А оставлять Островза спиной нельзя. За писаную историю города завоеватели или грабители поступали так трижды. И все три раза об этом пожалели. Самым разумным был Аттила — он выслушал рассказ об укреплениях острова, тогда еще не столь основательных — и просто обошел Лютецию стороной. Впрочем на то, чтобы сделать то же самое с Орлеаном, ему разума не хватило.

В Арелате помнили и о штурме Орлеана. Поэтому, хоть Орлеан и Осер, северо-западный форпост Арелата, и смотрели друг на друга почти в упор, и полусотни почтовых лье небудет, о захвате столицы Аурелии речи не шло никогда. Желающих повторить опыт Аттилы и разбить лоб о стены Орлеана не находилось уже пару веков. Что же касается северной столицы, Лютеции, здесь тоже очень легко обжечься. Город взять можно — но не в этом году, думает король. И не в следующем. Только сделав раз и навсегда своим все уже захваченное. А то, что было легко — слишком легко — взято, нужно еще удержать. Сейчас эта задача кажется Его Величеству главной. Но это мнение разделяют не все офицеры.

Им кажется, что противник зарвался, рискнул, пропустив их слишком глубоко — и не рассчитал. Сейчас его нужно только дожать. Толкнуть, и он покатится. А уж потом, когда кончится свалка на побережье и к аурелианцам подойдут подкрепления, вот тогда можно будет и отступить. Не просто так, а заставив хозяев хорошо потратиться. Отступить и закрепиться там, где отныне пройдет новая граница. На какое-то время.

Это не худший из услышанных планов. Худшим, по мнению Его Величества, был тот, согласно которому нужно брать — и удерживать — весь Иль-де-Франс. Для чего срочно, незамедлительно заключить союз с Франконией, отдав ей все, что лежит между ее нынешней границей и Уазой, и дальше по самую Сену. Включая и Крей, и Дьепп. Можно еще и Руан с Гавром. Самое удивительное, что автор плана и не слышал, как звенят франконские деньги. И он не вильгельмианин — истовый католик из Прованса. Просто на свете бывают люди, даже в армии Арелата они бывают, готовые пожертвовать всем ради сиюминутной выгоды.

— Я хочу выслушать доклады о снабжении, — говорит главнокомандующий армии Арелата, король Филипп.

Он знает, что услышит. Де ла Ну, перебираясь сюда из-под Сен-Кантена, прихватил с собой столько кавалерии, сколько смог. И значительная часть этой кавалерии крутилась теперь не западнее Мо, а восточнее. На уже занятых, как бы занятых территориях. Обратив все свое внимание на обозы, фуражиров и подкрепления. Главные силы они покусывали, кажется, когда о них вспоминали. А вот обозы с провиантом и прочей военной надобностью, при том, что охрану за этот месяц пришлось усилить впятеро, доходили… да в том же соотношении: едва один из пяти.

То же самое творится и на юго-западе. Гарнизоны Буржа и Орлеана переходили Луару, чтобы напасть на очередные обозы, увести то, что можно, уничтожить остальное — и возвращались за реку. Их ждали, на них устраивали засады, посылали ложные обозы — но обе стороны слишком хорошо знали треугольник между Орлеаном, Буржем и Осером. Несомненно, оба войска получали много удовольствия, играя в увлекательнейшие игры, но на снабжении это сказывалось весьма печально. Для армии Арелата. Поскольку армия Аурелии имела за спиной и Иль-де-Франс, «остров франков», и все земли вплоть до залива Сены.

Генералитет стыдливо докладывает обо всем этом неустройстве. Обещает принять меры. Обещает покончить с де ла Ну в ближайшее время. Пока что аурелианский генерал не попался ни в одну ловушку, обходил все засады и успешнейшим образом вредил в ожидании возвращения из Нормандии нового коннетабля Аурелии. Его Величество Филипп уже не раз думал о том, что, коли уж нельзя вытащить с юга де Рубо, то неплохо бы обменять весь штаб на одного де ла Ну.

Тем более, что генерал — армориканец, и в аурелианскую армию попал, как попадают младшие сыновья. И значит — в теории — открыт для торговли. Это, впрочем, пустые мечты, потому что если чем и прославился за эти годы де ла Ну — помимо дотошности, тактического блеска и выходящей за всякие пределы невозмутимости, — честностью. Скрупулезной, непробиваемой, дословной. Очень красивый человек — простой, одинаковый. И давно присвоен другими.

А теперь он известен еще и как наставник нового коннетабля Аурелии, герцога Ангулемского. Ученик перерос учителя на две головы — и это говорит о том, что де ла Ну был действительно хорошим наставником. Едва ли его возьмут в плен — и это весьма досадно, Его Величеству было бы интересно лично побеседовать с аурелианским генералом. Должно быть, вблизи он выглядит так же красиво, как и в рапортах, докладах и мелких неприятностях арелатской армии.

— То есть, — подводит черту король, — на нынешний момент мы не можем позволить себе продвижение вперед и не сможем позволить себе вплоть до весны. Если весной с действиями в нашем тылу будет покончено. — В чем король сомневается.

— Но, Ваше Величество… — Говорили они, конечно, совсем другое. Но сказали именно это.

— Не можем.

Даже с военной точки зрения. А есть еще и политическая. Де ла Ну не зря открыл охоту. Шампань бедна. С этой землей неправильно обращаются. Но зато в случае войны и выжигать ее не нужно. На этих меловых холмах не возьмешь достаточно. Разве что в городах, но об этом позаботились. Если не отступить, не заняться тылом, не обеспечить линии снабжения, скоро для тех, кто живет здесь, мы из освободителей или в худшем случае из шила, разменянного на мыло, превратимся в грабителей, которые отнимают последнее.

Нужно сделать так, чтобы сначала мы накормили эту землю, а потом она начала кормить нас — с радостью, потому что остатки по новым меркам считались бы роскошью по старым. Это не новая мысль, не новый способ. Он уже опробован армией Аурелии на франконской границе, как раз под командованием де ла Ну. Герцог Ангулемский, тогда еще полковник, ухитрился сделать так, что местное население, упершееся лбом в идеи франконских проповедников, стало считать полковника Валуа-Ангулема не католиком-злодеем, а защитой от собственных господ. Всего-то прекратить злоупотребления, заняться устройством земли… И забирать на снабжение ровно столько, сколько и необходимо, а не вдвое больше, чтобы половину продать — и потратить деньги либо на мятежи против армии, либо на свои собственные нужды, смотря кто забирает, владельцы поместий или интенданты крепостей. В Шампани можно сделать то же самое, но для этого необходимо стать здесь не армией захватчиков, а властью. Нужно два-три года, и сюда потянутся даже с юга, не говоря уж о центральной части страны.

— Ваше Величество, мы не должны отступать. Сейчас, когда победа близка, этого ни в коем случае нельзя делать.

— Где для вас лежит победа, господин генерал? В Лютеции?

— Да, Ваше Величество. В этом году…

Кланяются, мудро качают головами. Вороний парламент. К счастью, амбиции большинства присутствующих не идут дальше удачной службы. К сожалению, способностей у того же большинства хватает разве что на это. Впрочем, приказы они исполняют. Хорошо и с толком, но не более. Нет лиц, думает король, совершенно нет лиц. Ровный ряд в черных мундирах, и не на кого смотреть.

— Наша победа уже состоялась. Мы вернули устье Роны, вышли к морю, взяли Марсель. — Взяли — и не погубили. То ли невидимый Господь муравейников все же вразумил де Рубо, то ли мастера опять не подвело чутье. Так или иначе, он сделал то, что нужно, именно тогда, когда нужно. Отвел беду от города и — это уже, наверное, случайность — навлек ее на противника и опасного, неверного союзника. Морского десанта со стороны Галлии можно не опасаться еще месяца три… — Все это останется у нас, как и часть северных земель. А сейчас нам нужно только одно — не заплатить за победу слишком дорого.

— Тогда нам следует перенести свое внимание на север. Реймс. — говорит Анри д'Альбон. Самый толковый из них, пожалуй. Хотя мнение общее. Реймс. Заветная мечта Франконии. Очень надежно укрепленный город за Марной. — Оттуда нас будут постоянно атаковать. Аурелия увела от линии Сен-Кантен-Дьепп не более четверти армии, и Валуа-Ангулем будет действовать, опираясь на Реймс. Мы должны опередить его.

Генерал д'Альбон, младший брат графа Вьеннского, из древнего рода королевских сенешалей. Вторые сыновья обычно идут в армию. Редкий случай, когда кровь и притязания соответствуют талантам. На юге воюет генерал де Рубо, младший сын первого камергера Его Величества… его притязания много меньше талантов, и он в армии Арелата — исключение. Слишком много громких фамилий, слишком мало способных военных. Умение сражаться не передается по наследству, хотя дворянство свято верует в обратное. Чем выше титул, тем выше звание. Графу де Рэ казалось зазорным ходить в полковниках, хотя тут, конечно, не в недостатке таланта было дело…

— Господин генерал, — король касается пальцем группы башенок. — Мы с чувствительными потерями взяли Эперне, а это куда более слабая крепость. Вы считаете, что мы сможем во-первых взять, во-вторых, в ближайший год удержать Реймс? Подумайте, чего будет стоить неудачная попытка. Проиграв, мы отдадим и Эперне, и, вероятно, не удержим южный берег Марны. Коннетабль не станет форсировать зимой Марну, это невозможно из-за паводков. — Это война. А вот и рифма к ней. — И потом, вы считаете, что нам стоит стать объектом притязаний Франконии? Я бы предпочел, чтобы наши северные соседи, если они пожелают вмешаться в дело, воевали с Аурелией, а не с нами.

— Но Ваше Величество, вы ведь…

После того, как король Филипп договорился с королем Тидреком, и двор, и верхушка армии искренне уверены, что Его Величество может договориться и с Сатаной, что уж там с правителем Франконии. Но заставить Тидрека плясать под свою дудку — и поигрывая на дудке, и бросая монетки в шапку танцора, и делая вид, что сейчас вовсе уйдешь с рыночной площади, и подкупая стражников, чтоб навешали оплеух бродячему актеру — много проще, чем найти общий язык с Триром. Да и полагаться на короля Галлии намного проще. Им движут простые соображения выгоды — торговой, политической, военной. А любой план, в который вложено много золота, выгодный для обеих сторон, удачный, какни взгляни, Франкония может пустить по ветру лишь потому, что кому-то при дворе он показался недостаточно удовлетворяющим требованиям веры. Например, не грешно обмануть короля-католика, ибо слово, данное еретику-паписту, не стоит потраченного воздуха — как и слово, данное вильгельмианину с юга, недоверку…

В отличие от Трира, Сатана свои обещания выполняет.

— Мое Величество предпочтет не связывать себя договором. — Этот резон они тоже могут понять. В округе плохо лежит не только Шампань.

Бедные люди. Странные люди. Иногда Филипп почти понимал эту силу в небесах. Мы готовились десять лет. Мы встали из праха. А они забыли об этом прахе и думают, что теперь мы можем все. Мы можем. Но только, только если будем соразмерять силы, рассчитывать время, помнить о цене. Каждую минуту.

Мы слишком давно не воевали. Все, что умеют мои полководцы — из года в год объяснять алеманским баронам и галльским вольным компаниям, что на нашей земле им делать нечего. Де Рэ умел еще и пугать аурелианцев короткими рейдами, отхватывая в лучшем случае городок, чаще — деревеньку. Надежно, но понемногу. Настоящего опыта почти нет. Забыт. А такого таланта, как у де Рубо, небесные силы им не послали. Это изменится, они научатся чувствовать и широту поля, и тяжесть настоящей армии. Но чтобы эти поля были, чтобы армии оставались целыми, нельзя торопиться. Нужно учиться. На каждом шагу, у каждого дельного противника. Пусть лучше нынешняя кампания станет успешными учениями, чем провальным завоевательным походом. Учиться у покойного Людовика Седьмого нам незачем.

Этот урок мой отец уже преподал всем — и он едва не стоил нам страны. Мы отыграли все, что нам необходимо — сейчас мы воюем за лишнее. И за опыт.

— Я желаю слышать, какую территорию мы можем — твердо можем — удержать с наименьшими потерями.

— Земли к востоку от линии Осер — Сен-Дизье, — д'Альбон уныло отодвигает руку подальше от вожделенных башенок Реймса и Лютеции, — останутся нашими в любом случае. И мы можем удержать линию Ноген-сюр-Марн — Эперне до весны, даже если коннетабль рискнет обнажить побережье Нормандии. При одном условии: нужно покончить с де ла Ну.

— Что вам нужно для этого?

Генерал усмехается:

— Деньги. Ловить его от Суассона до Сен-Дизье долго и невыгодно. Но мир не без жадных людей. — Человек проступает из монотонного ряда штабных ворон. Легкий, порывистый — огонь под ветром. Быстро загорается, быстро гаснет…

Его Величество вспоминает легкий желтый лист. Он не исчез, не сгорел, он хранится там, откуда его не сможет достать никто другой. Филиппу не нужна бумага, он помнит слова наизусть.

Его Величество кладет руки на стол ладонями вниз.

— Вы получите деньги, сколько нужно. Вы будете платить за сведения и помощь. Но вы не станете покупать жизнь. Такова моя воля.

— Ваше Величество! — генерал взвывает собакой, которой лошадь наступила на хвост. — Против нас ведут не благородную рыцарскую войну, это ж не алеманны. Де ла Ну воюет по-разбойничьи! И бороться с ним нужно так же, как с разбойником.

— Мы не ведем рыцарскую войну. Мы пришли сюда, чтобы остаться. Вы хотите спорить со мной? — Это еще не гнев, даже не раздражение. Пока решение не принято, его можно, нужно оспаривать. Генерал не забылся, он увлекся. Тут будет достаточно напоминания.

— Нет, господин главнокомандующий, Ваше Величество. — Д'Альбон не начинает вилять оттоптанным хвостом, он даже умеренно и позволительно ироничен. Самая яркая фигура в северном штабе. Теперь — самая. И, разумеется, подчинится. А раз подчинился, можно и объяснить.

— На севере на де ла Ну едва не молятся, — мягко говорит Филипп. — Здесь с его появлением тоже связывали некоторые надежды. Он очень хорошо умеет унимать аппетитыземлевладельцев и на него трудно жаловаться, особенно теперь. И он не ромской веры, а островной, как многие в Арморике. — А это значит, что в здешних спорах о вере онникому не свой и никому не враг. — Если мы убьем такого человека в спину, мы рискуем повторить ошибку, которую сделал епископ Марселя. — А вот это чистая правда.

Военный совет резко затихает. Включая тех, кто молчал. Есть молчание внешнее — когда человек просто ничего не говорит вслух, и внутреннее — когда он перестает вести бесконечный диалог с собой, спорить, передразнивать, одобрять, возражать. Сейчас в комнате воцарилась настоящая тишина. Споров больше не будет.

— Совет окончен, господа. Благодарю вас.2.

Подвал был добротным. Обычный здешний подвал — глубокий, прохладный, разве что слегка сыроватый, каменный — землю тут никак, слишком уж река близко — и камень крупный. Люк потолочный закрыл — и наружу ни единый звук не выберется. Зато внутри… ну кто придумал этот чертов сводчатый потолок? Это, что, церковь? Тут нужное по хозяйству хранить следует, а не петь хором, чтоб каждый звук от всего по пять раз отражался.

Дик смотрел на рыжую стену и понимал, что на безвестных каменщиков злится он зря. Злиться нужно было на себя. Совсем голову потерял. Сначала влез в дурацкую историю,едва не погубив… Потом так обрадовался, что неприятности ограничились скандалом по службе, что принялся исполнять распоряжения старшего секретаря, не задумываясь, к чему они ведут. И вот, доисполнялся. Отследил им Таддера. Добыл и приволок, куда сказали. Думал, что для разговора. Почему думал? А черт его знает, почему. Хотелось, вот и думал. Хотелось исполнить поручение хорошо и красиво. Чтобы все как раньше. А дальше мысли не пошли, слишком неприятно получалось.

У меня всегда так, пришел он к выводу, колупнув бугорок строительного раствора, выпиравший между камней. Где-то на полпути мысль останавливается, как осел. На что можно рассчитывать, если сам сообщаешь господину Трогмортону и его новому старому секретарю о деяниях в некотором роде коллеги — и совершенно непотребных деяниях. На то, что сэр Николас его ласково пожурит или открутит уши, как ребенку, и отпустит, попросив впредь не грешить?

Дик об этом просто не думал. Он сделал. Выследил, привел… а дальше люк захлопнулся, и ему указали на место в углу. По лицу «секретаря», то есть, сэра Кристофера, сменившего амплуа, было ясно, что удрать из подвала можно только на тот свет.

Но этого он как раз ждал. Почти ждал. Не хотел думать, но где-то там, внизу, в сумерках, допускал, что может быть и ссора, и допрос — и отсутствие церемоний. Но ссоры не произошло. И допроса тоже. Таддеру заткнули рот, тут же. Первое, что сделали. И уже в этом виде привязали к столу. Очень добросовестно, не пошевелишься. Дик даже сначала не понял, зачем так. Ему стало ясно потом — чтобы не дергался и не мешал работать. Это при допросе с пристрастием неважно, дергается ли допрашиваемый или нет. А при ампутации и нож может сорваться, и пила не в ту сторону пойти, и шить тяжело. Дик смотрит на стену, старается смотреть. Шить тяжело, если пациент в сознании. А его удерживали в сознании, сколько могли. И ни о чем не спрашивали. Отпилили левую кисть, почистили, обработали какой-то душистой мазью, ушили. И только друг с другом — о всяких медицинских новшествах, а потом о механических, а потом о театральных…

Уайтни не понимал одного: зачем. Бессмысленное какое-то действие, и очень хлопотное же. Как допрашивают, он знал. Дома еще знал, с детства, кажется — всегда знал, с какого-то еще неразумного возраста уж точно. Все сверстники знали. Играли в допрос заговорщиков, ссорились до драки: жульничает ли допрашиваемый, отказываясь отвечать, или и вправду можно вытерпеть. Потом — видел сам. И как допрашивают преступников, и как они сами друг с другом порой беседуют — и до упора, и только чтоб развязать язык. Орлеанские трущобы служили богатым материалом для наблюдений, а Уайтни там был не то чтобы в доску своим, на воровские дела его не звали, но и чужаком не считали. Не выдаст, платит, как обещал, на мякине не проведешь, выгодные заказы есть — неплохой такой человек, хоть и не свой, не орлеанский…

То, что устроили господа Трогмортон и Маллин, не имело никакого разумного объяснения. Как пристрастия некоторых клиентов сгоревшего «Соколенка». Вот там обоим нашлось бы место, никто бы и не удивился: хотят благородные господа разделать кого-нибудь при помощи скальпеля и иглы, так отчего ж нет. Чем бы клиент ни тешился, платил бы вперед.

И ведь явно хотят. Сэр Николас на культю эту смотрит с полным удовлетворением. И объясняет еще, что хороший военный в медицине, инженерном деле и юриспруденции должен разбираться обязательно. А лучше — уметь. Потому что никогда не знаешь. Вот тут Дик не выдержал и рявкнул, что не для того он Таддера выслеживал, крал и волок, чтобы на нем для своего удовольствия… практиковались. Секретарь посольства на это не ответил, а Маллин только рукой махнул. Подождите, мол, вот он в себя придет, тогда поговорим. Потом посмотрел на руки и пошел к лохани с водой — озаботились же, двумя — отмываться.

Безумие какое-то. Дик оглянулся через плечо. Подопытный к столу привязан накрепко, как у медиков на публичных операциях, все почти чистенько — уж точно чище, чем у орлеанских цирюльников: кровь подтерли, да и мало ее было, жгут заранее наложили, сосуды пережали. Душа поет, этакими военными перед всем миром хвастаться, и не толькоперед христианским, тут любые мавры одобрительно языками поцокают. Все хорошо. На пытках выглядит куда противнее. Пахнет тоже. Тут бы за Таддера просто порадоваться: повезло, в умелые руки попал. Так аккуратно прооперировали, как не всякому раненому офицеру везет. Вот только отсутствие смысла подступает к горлу, отдается во рту кислятиной.

А под спудом изумления, недоумения и отторжения пульсирует совсем уж никуда не годная мысль. А могли бы и не Таддера. И не Уайтни. А могли бы… и вот тут эту мысль точно нужно останавливать на полпути, потому что если дать ей двигаться дальше, сорвешься в истерику. Совсем. Вконец. Может быть, эти… хирурги чертовы того и добиваются?

Может, его затем и использовали, затем и позвали. Могли ведь сами справиться без него и его контактов, может быть, чуть больше времени бы ушло, но и все.

Сэр Николас Трогмортон смотрит на Дика и, кажется, что-то по его лицу читает. Ох, как плохо…

— Вы здесь как свидетель, господин Уайтни. Как незаинтересованный свидетель.

Незаинтересованный, это правда. Свое взыскание уже получил и теперь неуязвим. И Марио неуязвим — он на юге, с армией, до него добраться, наверное, можно, но сил, денег и времени на это придется убить много. Так что давить на Дика любителям хирургии теперь нечем.

Незаинтересованный свидетель ответит на любые вопросы. С чего все началось — и чем продолжается. В любых подробностях. Уайтни всегда говорили, что у него хороший слог, да и язык удачно подвешен. Так что описание выйдет красочное. Беда в том, что господа хирурги будут в любом описании выглядеть довольно странно, если не сказать неприглядно. А вот если они решат в чем-то убедить Дика тем же образом, то это будет очень серьезной ошибкой.

И они это наверняка понимают. Убить его они могут, даже сейчас. Хотя это тоже опасно. А вот сделать с ним что-то… не та у Уайтни семья. Проще самому зарезаться тут же, при одной мысли. Это еще одна причина, по которой таким как Дик проще сделать карьеру. Их трудно запугивать, а, значит, и веры им больше.

Странные люди. Оба. Сначала вытащили Уайтни из той истории, после которых и семья умывает руки, открестившись от дурака. Все прикрыли, надежно, не придерешься. Сделали то, что он сам должен был сделать. И при этом так оттоптались по Дику, что никакой благодарности он испытывать не мог, хоть ты тресни. Должен был бы благодарить — помогли, дали шанс отличиться; но толедскому капитану из свиты Корво Дик был признателен куда больше. Тот не издевался. Обрычал с ног до головы, но спас обоих. И, наверное, не вмешайся он — ни Трогмортон, ни тем более Маллин не были бы такими добрыми заступниками. Им просто другого выхода не оставили. Как этот ромейский посол вступается за своих — и где у него заканчиваются эти свои, — Уайтни помнил еще по другим делам.

Помнил, правда, и другое — кошачий желтый взгляд герцога, когда он брал письмо Трогмортона. Так глядят на не слишком аппетитную тощую мышь. В тот момент Дик очень хорошо понял: случись по его вине что-нибудь с Марио — никакие соображения политики ромея не остановят. Отгрызет голову, не брезгуя тощей мышью…

Теперь вот это. Таддер — скотина, предатель, виноват по уши. Ему бы обе руки отрубить. И все прочее, что из туловища выступает. Голову — последней. Потому что хотел затеять одну войну, затеял другую, погибших будет много — и Таддера не жалко совершенно. Но не так же, Господи, не так? Это даже не возмездие. Это… невесть что. Невозможно представить себе Корво, участвующего в подобной затее.

— Как он там? — спрашивает Маллин. До того сидел себе в углу, пальцами шевелил, а тут вдруг вскинулся.

Сэр Николас встает, касается шеи Таддера, считает…

— Вполне. Очень крепкий человек. Вы зря беспокоитесь, это он не дышать, это он хрипеть перестал. Впрочем, кляп все равно уже можно вынуть.

И начинает развязывать, бережно и осторожно, будто до того ничего не было. Таддер со свистом втягивает воздух ртом, потом кашляет. И открывает глаза.

— Сесть хотите? — спрашивает Трогмортон. — Или сейчас лучше не вставать?

Дик убирает ладони за спину, прижимается к стене. Вдавливает кисти в камень, до боли, так, чтобы в глазах помутилось, чтобы только эту муть и чувствовать. Ничего не видеть, а, главное — ничего не слышать. Только бронзовые бляхи на поясе, вминающиеся в кость, до цветных пятен перед глазами, до хруста… до сих пор происходящее было тошнотворным своей непонятностью. Теперь это уже просто нестерпимо. Вот это вот участие заботливого врача, беседующего с пациентом. Не интерес палача, которому нужно работать. Интерес — да, того самого завсегдатая «Соколенка», кажется. Дурная тошнотворная комедия. С хорошими, черт их побери, очень талантливыми актерами.

Таддер с усилием поднимает голову, смотрит на опухший кусок плоти, которым теперь кончается его левая рука. Вид у обрубка какой-то… непристойный. Капитан, конечно, помнит, что с ним делали. Но глазам, кажется, не верит.

— Ты, — хрипит он, — ты, свинья черномазая вонючая, ты ж сдохнешь так, что…

Трогмортон внимательно слушает. Может быть, ему интересно. А может быть и это — часть процедуры. Зеркала вот только в подвале нет, как это они недосмотрели?

Потом у Таддера кончается воздух, а Трогмортон достает нож и начинает резать ремни. Тоже очень осторожно. Потом они с Маллином вдвоем пересаживают капитана в кресло. Большое, простое, деревянное, очень тяжелое, но, наверное, удобное. Позаботились.

— Я не люблю допросы с пристрастием, — говорит Трогмортон. — Долго, муторно — и никогда не знаешь, на что из сказанного можно положиться. А если допрашиваемый не верит, что с ним пойдут до конца, или надеется на помощь, тут просто пиши пропало. Вы, господин Таддер, теперь знаете, как обстоят дела и как далеко мы готовы зайти. Вернее, как далеко мы уже зашли, потому что как прикажете вас отпускать в этом виде? Так что подумайте, выпейте вина — и начинайте говорить.

— А какой мне резон? — спрашивает Таддер. — Именно что не отпустите.

— В худшем для вас случае дело кончится быстро и, за исключением уже произошедшего, безболезненно, — любезно поясняет Трогмортон. — В лучшем, если вам действительно есть, что сказать, я вправе дать вам статус коронного свидетеля.

— Идите вы… — говорит Таддер. Говорить ему трудно, в голосе — та сухая хрипота, которая бывает после сильной боли или при лихорадке, но он говорит долго. Куда идти, что делать, посредством чего…

Неправильно, думает Уайтни. Для него худший случай — не худший. Особенно учитывая обещание быстрого окончания. Худший — то, что сделают с ним его покровители, если он их выдаст. Таддер отчего-то уверен, что на его хозяев управы не найдется. Он гораздо сильнее боится будущего, чем настоящего — и по-своему прав, предательства ему не простят. И рукой не ограничатся, а уж тем более ударом кинжала. Убивать будут долго, чтоб остальным неповадно было.

— Я не последую вашим рекомендациям, — говорит со своего места Маллин. — А чтобы вы поняли ситуацию лучше, я добавлю кое-что от себя. Как только стало известно об исчезновении Марии, я написал не только своему начальству, но и кое-кому в вашем ведомстве. И получил очень злое письмо от господина третьего лорда-адмирала. Смысл письма сводится к следующему — мол, если уж взялись провоцировать конфликт, то стоит предупреждать заранее, чтобы подготовиться было можно. А теперь адмиралтейство сбивается с ног, пытаясь обеспечить все для войны на двух направлениях — ведь Толедо в стороне не останется…

Ага, думает Уайтни. Таддер был искренне уверен, что за его спиной стоит все адмиралтейство и, по меньшей мере, половина Тайного Совета. После того, как Аурелии объявили войну, уверился в этом окончательно и навсегда. Разумеется, он был намерен запираться: Маллин и Трогмортон устроили что-то от себя, мятеж, личную инициативу, пытаются выхлебать море… нужно прикусить язык и ждать, пока вытащат. Храни верность своим, и получишь награду, а вздумаешь сдать хозяев — сотрут в порошок.

На самом деле все куда хуже. Та часть, на руку которой играл Таддер, скоро начнет расставаться кто с постами, кто с головами. Чем больше будет потерь, тем больше слетит голов. В любом случае эта фракция может выиграть только чудом, если Аурелия отдаст Нормандию. А она ее не отдаст. Чуда не случится. И за провокацию, за потери и вредные игры кое-кто из адмиралтейства заплатит сполна, и спасать верного Таддера не будет просто потому, что не сможет.

Если он заговорит сейчас, если ему есть, что сказать, все может закончиться раньше, с меньшими потерями — для всех, кроме заговорщиков. Но это — обычное дело. Когда играешь «от себя», нельзя промахиваться. Спросят и за проигрыш, и за саму игру.

— Врешь, — говорит Таддер. Оскорбительное, нестерпимое «ты». Здесь, в Аурелии, так обращаются к низшим. Дома — почти ни к кому. Но Таддеру можно. Сейчас можно. У его положения есть свои преимущества.

— Почерк узнаете? — Маллин достает из кармана на поясе маленький, толстый белый квадратик, осторожно разворачивает, раз, еще раз и еще раз. Протягивает капитану.

Неожиданно тяжело смотреть, как человек, привыкший действовать двумя руками, пытается схватить лист. Дик видел калек, привык, не удивлялся, не жалел. Он знает, в чем виновен Таддер. Ему не жаль Таддера, но невольное неловкое движение культи и какое-то слепое изумление тому, что не получается — как, почему? — заставляют вздрогнуть и вновь вжаться в стенку. А тот берет правой, неумело, нет привычки, подносит к глазам. Читает очень медленно, шевелит губами. Лицо давно уже серое, а теперь оно выцветает до призрачного перламутра.

— Черт… — кажется, это не им, это про себя.

— Да уж, — кивает Маллин. — Особенно меня восхитила идея, что мы готовили этот инцидент дружной веселой компанией и по своей инициативе.

Дика никто не спрашивает, ему, независимому свидетелю, наверное, положено молчать. Но ему хочется, чтобы все это быстрее кончилось. Просто хочется наверх, наружу, глотнуть свежего воздуха. Если у Маллина, чертовой твари, было это письмо, то зачем все остальное?! Проще простого же — показать, объяснить, что ждет Таддера, если он не начнет говорить и не схватится за предложенный Трогмортоном статус коронного свидетеля. Выдача. Со всем, что к этому прилагается. Выбор простой и ясный — или заговоришь здесь, или заговоришь там. Поймет даже Таддер.

— Я бы предложил, — говорит он, — если господин Таддер будет упорствовать в молчании, наоборот, отправить его в Лондинум. Со всем его молчанием. Недели через три ему там будут очень рады. Такой свидетель…

— Господин Уайтни, — не поворачивая головы отзывается Трогмортон, — вы забываете, что мы в этом мире не одни. И что некоторым лицам, я не буду их характеризовать, может захотеться, чтобы данный инцидент продлился подольше. Чтобы их политические противники погубили себя полностью и наверняка.

В первый миг Дик сбивается. То ли сэр Николас не понял, то ли его не устраивает начатая Уайтни игра. Если так — то совсем плохо. Они могли обойтись без этого паскудства с ампутацией, могли. И решили развлечься? Но… Дику рот кляпом пока еще не заткнули.

— Ну, — пожимает он плечами, — зато господин Таддер будет очень жалеть о том, что не захотел беседовать с вами. Эти самые лица будут доставать из него сведения медленно, вдумчиво и без вашей доброты. И я считаю, что вообще стоило поступить именно так. А то теперь некоторые лица обидятся, в том числе и на меня…

Обсуждаемые, но не называемые вслух лица — это, скорее всего, его прямая родня. По той или по другой линии. Господин госсекретарь уже давно точит зубы и на адмиралтейские службы, и на само адмиралтейство. И такой казус он, конечно же, использует, как только может. И слова о доброте не ирония. Не потому что эти двое — добры. А потомучто закон, запрещающий применение пыток, оговаривает только одно исключение: дела о государственной измене. Зато, если участие в таковой доказано, то ограничений нет. Никаких. Таддер после установления истины может прожить и год, и два…

Разговор ведется не потому, что Уайтни хочется, чтобы война на побережье продолжалась дольше, и не потому, что ему на это наплевать. Не наплевать, даже невзирая на то, что тут он расходится во мнении со всей родней. Прав Трогмонтон, который хочет прекратить все как можно быстрее. Так лучше для всех. Так лучше для Альбы. Гнилые зубы в адмиралтействе можно повыдернуть и потом, а если удастся заставить Таддера говорить, это будет не слишком сложно. Вот для того сказано. Чтобы до этой скотины быстрее дошло. Он слушает внимательно, понимает все, что не проговаривается вслух. Может быть, и игру Дика понимает. Но тогда и понимает, что Уайтни не врет.

— Я только выполнял распоряжения, — говорит Таддер.

Подействовало. Если оправдывается, значит, будет говорить.

— Какие, — устало спрашивает Трогмортон. — Чьи? Давайте сначала и подробно. И хотите еще вина?

Интересно, думал Кит, как будет закон непредвиденных появлений герцога Беневентского работать в отсутствие герцога Беневентского? Перенесет ли он герцога сюда изЭг Морта по воздуху, сотворит ли точную копию — будто одного случая Его Светлости миру недостаточно — или просто привлечет кого-то на замену? Пока что единственное пришествие было нематериальным — в процессе составления протокола к импровизированному секретарю в очередной раз явился Хан-Небо и принялся умирать прямо посреди показаний. А записать процесс не было никакой возможности — Кит сомневался, что Тайный Совет оценит плавающую рифму и совпадающий с неровным дыханием ритм — онитам все консерваторы и зануды.

Другое несколько непредвиденное явление торчало в углу и титаническим усилием воли удерживалось от того, чтобы не грызть ногти. Поначалу страдающему влюбленному,навеки разлученному и так далее, еще было интересно, и слушал он крайне внимательно, потом стал слушать в пол-уха. С-свидетель, подумал Кит. Ладно, что не запомнит, топрочитает в протоколе. Непредвиденность же явления состояла в том, что Уайтни держался много лучше, чем от него ожидали. И углы не облевал, и на рожон не лез, и в обморок падать не собирался, хотя временами и откровенно зеленел. Что интересно — не от излишней чувствительности, она, как оказалось, ограничивалась только некоторымисферами. От злости. И от той же злости взялся помогать, и встрял вполне дельным образом.

В последнее время молодежь взялась удивлять Кита, будто сговорились. В то, что у коннетабля Аурелии сын будет полным смазливым… пудингом, он никогда не верил. Но что это окажется молодой человек, из которого только что молнии не били — то самое ясное небо, с которого гром грохочет… Вот этого видно не было, пока он не двинул коняна толпу. В руке шпага, в каждом движении — желание перебить обнаглевших горожан. Что-то он там такое говорил, жаль, через ставни, которыми прикрыли окна, слышно не было. Орлеанцы прониклись.

— Да, я сообщил герцогу Ангулемскому о содержании проекта договора. В тот же день. Меня предупреждали о том, что подобное соглашение состоится и о том, что я должен немедленно поставить его в известность, — Кит кивает. Разумеется. Ему сказали, он и сделал. Где услышал, оттуда и понес нерадостную весть. Очень исполнительный человек…

А герцог, естественно, сделал выводы — и принялся объяснять Его Величеству, что договор не стоит того пергамента, на котором написан. И, наверное, если бы Его Величество был сколько-нибудь склонен слушать, ему бы предъявили Таддера — живого и целого, для подобающего потрошения. Но Его Величество в то время у кузена воды в пустыне не взял бы. Вот Таддер и уцелел в тот раз, не выбрасывать же ценный источник попусту.

— Что еще из услышанного в посольстве и не предназначенного для чужих ушей вы сообщили герцогу Ангулемскому? — флегматично спрашивает Никки. Свидетель оживляется, мрачно смотрит на Таддера. Есть у молодого человека определенные понятия о сотрудничестве между службами…

— О смерти регентши, об отбытии из Орлеана в Лондинум под видом секретаря Томаса Дженкинса искомого им сэра Кристофера Маллина, — монотонно перечисляет Таддер. — О…

— Что же вы не доложили, что искомый сэр на самом деле не отбыл? — Трогмортон не особо удивлен, разве что непоследовательностью, а молодой человек с честными понятиями выпячивает нижнюю губу и смотрит на допрашиваемого как на особо крупную мокрицу в салате.

— А зачем? — удивляется Таддер. — Что бы мне это тогда дало? Если б я знал… то, конечно, сказал бы. А так пользы никакой, а кого еще сюда пришлют, неизвестно.

— Если бы вы знали о чем именно?

— Об этом, — поднимает руку Таддер.

Трогмортон слегка улыбается. Герцог Ангулемский вовсе не желал свидеться с искомым сэром, он куда больше хотел, чтобы искомый сэр убрался из Орлеана и Аурелии как можно дальше — к чертям, к антиподам, на южную оконечность Африки… куда угодно. Таддер не угадал дважды.

— О чем вы еще сообщали герцогу Ангулемскому и как долго?

— Год и десять месяцев, — без запинки отвечает допрашиваемый. Посчитал, что ли, на досуге? — О том, что мне приказывали сообщать.

— Самое существенное?

— Смерть Марии Валуа-Ангулем, наши планы относительно Каледонии и Арморики, наши представления о том, какими силами располагает Аурелия, количество высланных к нему курьеров и их судьба.

Независимый свидетель не говорит вслух «это восхитительно!», но слова явственно звучат у него в голове. Очень громко. Произносит же он другое:

— По чьему именно приказу вы передавали сведения о планах и представлениях?! — Спокойнее надо, юноша, спокойнее… но вопрос снова дельный.

— По приказу моего руководства. Я исполнил первое распоряжение, но потребовал подтверждений. Меня вызвали обратно, я говорил с… сэром Энтони. Свидетелей у меня нет, бумаг тоже.

С сэром Энтони Бэконом. Начальником соответствующей службы адмиралтейства. Веселее некуда.

Впору подумать, что их всех приобрел герцог Ангулемский собственной персоной. Нет, к сожалению, эти дураки — не наемные, наши собственные, ретивые и считающие себя очень умными. И с лучшими намерениями. А господин тогда еще маршал Аурелии просто был достаточно умен, чтобы понять и направление, и смысл обмана.

А я-то ломаю голову, отчего в последний год в Нормандии и Арморике потихоньку укрепляют побережье. Без шума, без парадных спусков кораблей на воду, аккуратно так — там роту в крепость добавили, тут галера пришла из Толедо, да так и осталась. Вот почему. И кому, спрашивается, служит сэр Энтони?..