Чтение 30–й страницы книги ~Ричард Длинные руки

Привлеченный криками, из алхимичной выбежал один из священников, всмотрелся, тут же юркнул обратно, а через минуту вышел отец Дитрих, в темной сутане, с книгой в руках, с переплета которой бережно смахивал крошки золотой краски.

– Сколько же в тебе силы, сын мой, – проговорил он и заботливо перекрестил меня, затем Лоралею. В его суховатом голосе мне почудилось осуждение, но отец Дитрих уже улыбнулся, спросил: – Все удачно?

– Лучше не бывает, – заверил я.

– А как там?

Я правильно понял вопрос, кивнул.

– Тоже… хорошо. Граф Арлинг жив и цел. Думаю, больше не сунется. В этот раз я просто взял свою женщину обратно, но в другой раз могу и пройти там с огнем и мечом.

Лоралея холодно молчала, в ее взгляде я увидел омерзение, затем с облегчением увидел, что смотрит мимо меня на двигающуюся в нашу сторону группу людей во главе с Ульфиллой. Он орал, брызгал слюной, воздевал руки, но люди слушают его жадно и с блестящими от восторга глазами.

Я услышал громовые раскаты его пронзительного голоса, именно раскаты, только он своему визжащему голосу может придать звуки обрекающего грома:

– …Иуда?.. Это… это святотатство!.. Он хуже, чем предатель!..

Кто-то из его группы жалко проблеял:

– Но ведь Иуда искупил свое предательство…

Отец Ульфилла заорал так, что из пасти выбрызнуло целое ведро слюней:

– Кто? Кто мог сказать такую глупость?

Несчастный плотник быстро указал на отца Дитриха. Отец Ульфилла повернулся в нашу сторону, лицо разъяренное, волосы растрепались, как у древнего пророка в час Суда, вперил в Великого Инквизитора указательный палец с грязным обгрызенным ногтем.

– Вот такие своей мягкой уступчивостью, – прокричал он, привлекая внимание и тех, кто в сторонке проходил мимо и не думал останавливаться, – выстилают дорогу Сатане!.. А мы должны быть тверже адаманта, ибо и капля точит камень, а дьявол никогда не оставит попыток опорочить человека перед Господом!

Сэр Растер спросил обалдело:

– Отец Ульфилла… Но где же мягкость? А что, Иуду надо было вынуть из петли и сжечь на медленном огне? Или отрубать каждый день по пальцу, а потом руки и ноги?

Я видел, с каким ожиданием все смотрят на отца Ульфиллу, он уже успел проявить себя, как очень оригинальный скандалист, а народ любит необычное.

– Иуда, – прокричал Ульфилла так пронзительно, что у меня зазвенело в ушах, – не искупил свой грех, а только увеличил!.. Он удавился на осине, а только Господь Бог, давший нам все жизни, умеет право их отнимать!.. Самоубийство – грех. А еще Иуда тем самым плюнул в сторону Господа и Его великого милосердия, ибо не оставил себе места для спасительного покаяния!.. Всем говорю, покайтесь!.. Господь милостив. Его милость видна уже в том, что не истребил всех вас, как я бы сделал… ибо никто из вас не вынесет справедливого Божьего суда… и потому Иуда вдвойне, нет, втройне виновен!

Отец Дитрих вздохнул, я видел, что он смущенно уронил взгляд. Горячая волна сочувствия прошла по моему телу. Ульфилла, конечно, прав, потому что не обременяет себя никакими земными заботами, может позволить себе жить высокими истинами, а отец Дитрих давно занят повседневной жизнью – устройством церквей, сложной иерархией служб, потому допустил крохотную промашку, опустившись на уровень суждений простого бесхитростного христианина.

Впрочем, мелькнула злорадная мысль, Ульфилла тоже занят сейчас строительством и хозяйствованием. И его страстный ораторский дар подутихнет…

А Ульфилла взглянул на Лоралею с откровенным недружелюбием.

– Сосуд порока, – провозгласил он с гневным обвинением, – вижу-вижу, как завлекаешь в свои сети сладким телом даже самых стойких и преданных делу Господа!.. Что ж, Господь послал тебя в этот мир не для радости, а искушения. Но Он знает, что делает!

Сэр Растер сказал с ехидцей:

– Святой отец, не попадитесь сами в ее сети!

Отец Ульфилла ответил со сдерживаемой яростью, что если вырвется, то испепелит весь мир:

– Всякий человек, начиная свой день, ставит в заложники свою душу! А к концу дня либо освобождает ее, либо обрекает на погибель. Зная эту истину, как я поступлю?

Растер смешался.

– Ну… вообще-то… А нельзя ли и рыбку съесть, и сковородку не мыть?

– Все можно, – ответил Ульфилла раздраженно. – Человек все может! И гордится этим. Но душу теряет. И сам не замечает, когда и где потерял.

Он шагнул мимо, стегнув и по мне страстно-негодующим взглядом. Сэр Растер, ничуть не обескураженный, сказал доброжелательно:

– Святой отец, может быть, разделите с нами трапезу? У нас есть повод. Сэр Ричард вернул себе леди Лоралею.

Леди Лоралея холодно промолчала, а Ульфилла отрезал раздраженно:

– Я пообедаю в уединении.

– Жаль, – произнес Растер, впрочем, без всякого сожаления в голосе, – а то мы так хорошо сидим в теплой компании! И постная пища у нас имеется.

Ульфилла зыркнул из-под лба, тонкие губы стиснулись в непримиримом выражении отрицания всего и вся.

– И в одиночестве можно быть толпой!

– Человек любит общество, – возразил Растер, – будь это даже общество одиноко горящей свечки.

– Одиночество лучше, – отрезал Ульфилла, – чем плохой товарищ! Тем более шумная компания горланящих неизвестно о чем. А жизнь идет…

– Одиночество великая вещь, – вздохнул Растер и уточнил: – Но не тогда, когда ты один.

Ульфилла уже уходил, обернулся и бросил зло:

– Людей можно терпеть только в одиночку! Толпа слишком близка к грязным и тупым животным.

Растер тут же забыл о священнике, едва тот скрылся с глаз, но барон Альбрехт и Макс все еще смотрели вслед. На лице Альбрехта проступило задумчивое выражение.

– В одиночестве человек, – проговорил он, – либо святой, либо дьявол. Кто из них этот священник?

– Пойдемте ужинать, – сказал я нетерпеливо. – Отец Дитрих, я очень надеюсь, вы не погнушаетесь обществом простых неискушенных рыцарей!

Отец Дитрих ответил кротко:

– Все мы неискушенны в этом мире. И все для нас внове.

Я взял Лоралею за руку и повел в донжон. Причем руку сдавил так, чтобы понимала: теперь я ее господин, лорд и хозяин, вырываться бесполезно, иначе потащу. Женщин воспевают лишь в тех случаях, когда держатся в рамках принятого, а если какая заартачится, то такую мятежницу можно и тащить.

Рыцари пошли следом, я слышал задумчивый голос отца Дитриха:

– Всякий, кто любит одиночество, либо – дикий зверь, либо – Господь Бог. Великий Аристотель сказал, чтобы жить в одиночестве, надо быть животным или богом, но сам же уточнил, что бывает и третий случай, когда в человеке есть то и другое. В этом случае он называется философом.

Барон Альбрехт подхватил любезно, уводя разговор с неприятного человека на более абстрактное:

– Кстати, все, кто некрещен, попадают в ад? А не жаль туда Аристотеля, Платона, Сократа…

Отец Дитрих покачал головой.

– Почему так сразу в ад? Злой вы какой-то… В чистилище есть уголок, где растут маслины, зреют финики и течет теплая река. Древние философы там продолжают свои умствования в ожидании Страшного суда. Не думаю, что им грозит ад, они жили безгрешно.

В холле я обернулся через плечо и сказал веско:

– Располагайтесь, я скоро спущусь.

Сэр Растер сказал весело:

– Успеха! Но не увлекайтесь, не увлекайтесь, сэр Ричард. Дружеская пирушка с боевыми соратниками тоже… гм… хорошее занятие.

– Я скоро, – пообещал я.

Лоралея поднималась по лестнице на второй этаж, похожая на каменную статую. Я не форсировал, держусь с предельной вежливостью, даже изыскан, да. Стараюсь уловить еежелания, в то время как Лоралея демонстрирует полную бесчувственность и отсутствие всяких желаний.

Я распахнул дверь в ее прошлые апартаменты.

– Ничего не тронуто, ничего не сдвинуто, дорогая леди. И все ваши платья целы. Как и обувь.

Она произнесла без всякого выражения:

– Мне все равно. Это все чужое. Верните меня к моему мужу и повелителю. Иначе он явится и сам возьмет, но тогда гнев его будет ужасен.

Я успел удержаться и не сообщить, куда пусть идет ее муж и повелитель, теперь я твой муж, протри глаза, вместо этого с легким поклоном ответил:

– Все слуги в вашем распоряжении, леди.

– Мне ничего не нужно!

– Подумайте, – предложил я. – Может быть, что-то и понадобится.

Я отступил к двери, снова поклонился, сама вежливость и правила этикета от и до, вышел, в коридоре уже с десяток бравых мужчин в доспехах и с оружием в руках.

– Сегодня нападения не будет, – сказал я, – так что ваша задача пока что не выпускать леди Лоралею из комнаты. Ей давать все, что пожелает, пропускать к ней слуг, поваров и прочих, но ее – ни-ни!

Старший вытянулся.

– Будет сделано, ваша светлость!

– Бдите, – сказал я.

На всякий случай я поставил охрану еще и внизу, а также во дворе в том месте, где на большой высоте окна комнаты Лоралеи. Конечно, она не станет спускаться по веревке, сплетенной из порванных простыней, но кто знает, вдруг да у графа Арлинга хватит отваги повторить в моей крепости то, что я проделал у него.

Правда, на ее окнах решетки теперь такие, что слон не выломает, но так, на всякий случай. Береженого Бог бережет, хотя в данном случае еще не знаю, в каком случае он меня бережет больше: когда дал Лоралею или когда забирает, чтобы внимательно проверить, в каком случае мои дела идут лучше.

Вообще, как мне кажется, когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на Армландию и на мои попытки построить здесь коммунизм с человеческим лицом. В смысле, Царство Божье, как отражение Небесного Царства, но со своими особенностями, так как там наверху бесплотные души в еде не нуждаются, только играют на арфах и поют, играют и поют, а здесь еще и о пропитании подумать надо. Да и о прочих радостях. И привести их в равновесие с радостями, принятыми непонятно почему называть духовными.

В зале шумно и гамно, на возвышении трое музыкантов дудят в трубы и азартно стучат в бубен, получается весело, за столом уже разместились, помимо Растера, Альбрехта и отца Дитриха, еще и Макс, Норберт, Тюрингем, Зигфрид, Асмер, Бернард, я не успел их приветствовать, как начали подходить еще и еще рыцари, привлеченные вестью, что их лорд в одиночку сумел одолеть могучего противника и отнять леди Лоралею.

Слуги сбивались с ног, мокрые и дрожащие как мыши, не предусмотрели, что лорд вот-вот вернется, готовых блюд нет, надо как-то возместить холодными закусками и обилием вина, побольше вина…

Спускаясь, я услышал исполненный глубокомыслия голос сэра Растера:

– Нет-нет, я человек старых нравов, потому ожидаю от женщин приличия. Женское платье не должно быть облегающим! Но если женщина одета, я хочу видеть, где именно в этом платье она находится, а не гадать, что у нее там и в каком месте… Леди Лоралея даже в ночной рубашке – королева! Я видел королев, даже в лучших нарядах смотрелись деревенскими коровами.

– Спасибо, сэр Растер, – сказал я и сел на свое место.

Растер подмигнул мне, морда довольная, перед ним кубок пуст, но слуги тут же наполнили.

– Мы тут с отцом Дитрихом о современных нравах и о распущенности молодежи… Но признайтесь, отец Дитрих, сердечко екнуло, когда увидели, как леди Лоралея красиво и так это по-женски сходит с коня?

Отец Дитрих снисходительно улыбнулся.

– Я уже в том возрасте, – произнес он с легким смешком превосходства, – когда согласие женщины пугает больше, чем отказ. А вот вам труднее.

– Мужчины всегда будут восхищаться женщиной, – ответил Растер, – чей голос подшит бархатом. Леди Лоралея моментально стала здесь всеобщей любимицей! Как все бросаются выполнять ее желания…

– Все? – спросил я.

– Все, – подтвердил Растер. Посмотрел на отца Дитриха. – Разве не так?

Тот пожал плечами.

– Даже умнейший и мудрейший из людей написал сперва «Песнь Песней», прекрасную вещь…

– Слыхал, – ответил я вежливо. – Там что-то про сиськи, верно?

– А потом, – продолжал отец Дитрих невозмутимо, словно и не слыша, – он же написал мудрые и философские «Притчи». А уже в конце жизни создал бессмертного «Екклесиаста»! Как точно очертил, сам того не осознавая, всю нашу дорогу!

Растер спросил с недоумением:

– Это как?

– В молодости, – объяснил отец Дитрих, – все мы слагаем песни о любви и женщинах. Став постарше – изрекаем сентенции. В старости говорим о суете жизни.

Я промолчал. Одной старости мало, помимо ее срабатывает еще и ученость, мудрость или, как ее ни назови, интеллигентность. Отец Ульфилла, к примеру, не напишет ни «Песнь Песней», ни «Притчи», ни о суете жизни. Он вообще не знает, что такое любовь или мудрость, он уверенно строит Царство Божье на земле. И всякого, посмевшего мешать, без колебаний отправит в ад, будь во время строительства отцу Ульфилле двадцать лет или семьдесят. Фанатики с возрастом не становятся мягче.

Растер шумно поскреб в затылке, словно точильным камнем потер о начавший ржаветь шлем.

– Это от погоды, – заявил он. – Или от сезона. Весной, к примеру, даже сапог сапогу шепчет на ушко что-то нежное. И таким становишься… куда и мужество девается!

– Мужества не существует, – произнес отец Дитрих грустно, – есть только гордость. Потому многие готовы скорее умереть, чем подумать! Собственно, так оно и выходит. Читайте чаще Святое Писание, сын мой. Там есть все ответы.

Сэр Растер снова почесал в затылке.

– Да как-то, – проговорил он смущенно, – руки не доходят. Когда я делаю добро, я чувствую себя хорошо. Когда поступаю плохо, чувствую себя плохо. Вот и вся моя религия.

Отец Дитрих, не поднимаясь, с чувством перекрестил рыцаря.

– Пусть Господь всегда будет с тобой. Богу не важны наши слова и молитвы, ему важнее поступки. Ты груб, но у тебя светлая и чистая душа.

Глава 2

Лоралея вышла ко мне в темную гостиную ее покоев, но жемчужинки на ее волосах ярко горят в лунном огне, и кажется, что в черноте по воздуху плывет дивный серебристыйкораблик.

– Сейчас зажгу, – сказал я поспешно. – Слуги что-то разленились…

– Это не слуги, – возразила она.

– Вы?

– Да, – ответила она. – Захотелось посидеть в полутьме.

– Ваша красота требует освещения, – возразил я безапелляционно. – Эй, зажечь свечи! Ужин на двоих, быстро!

Слуги как чувствовали, что с моим приходом все изменится: моментально начали вносить блюда с роскошными яствами, быстро зажгли все светильники, а я отодвинул кресло и с каменным лицом ждал, когда леди Лоралея изволит нехотя подойти и сесть.

И был ужин, и был холодный сдержанный разговор, когда мы сидели по разные стороны стола, словно противники, и медленно роняли какие-то необязательные слова.

Разговор все не клеился, я нарочито затянул десерт, надеясь, что от сладкого у Лоралеи изменится настроение, но она оставалась молчаливой и задумчивой.

Она пила травяной чай и нарезала краем ложечки ломтики медовых сот, я отхлебывал кофе и впервые не чувствовал вкуса. За окнами погас пурпурный закат, небо стало фиолетовым, наконец почернело, высыпали звезды, слева выдвинулась луна и с любопытством заглянула в наши апартаменты.

Я отставил пустую чашку и посмотрел на леди Лоралею. Она медленно поднялась, недопитый чай остался на столе, а она спокойно прошла в соседнюю комнату, оставив дверьоткрытой, так что мне от стола все хорошо видно, подошла к постели, неторопливо сбросила платье и, оставшись обнаженной, так же замедленно легла, укрывшись одеялом.

Мои руки уже торопливо сбрасывали пояс, сапоги, рубашку, наконец я разделся и скользнул на свою половину кровати. Сердце колотится, вдруг не то делаю, однако Лоралея повернулась ко мне и положила голову на мое плечо.

Через два дня я сумел взять себя на какой-то миг в руки и, вырываясь из сладостного тумана, напомнил себе, что я – герой, мужчина, и если даже Лоралея, когда со смехом,а когда серьезно старается нацепить мне перевязь и вытолкать из покоев, то я тем более должен взять себя в руки…

– Я тебя люблю, – сказал я жадно. – Как же мне расхотелось быть гроссграфом!

Счастливо смеясь, она прижалась ко мне, расцеловала жарко и подтолкнула к двери.

– Иди, мой герой!.. Ты должен, ты обязан.

Я взял ее лицо в ладони и целовал глаза, щеки, губы, не в силах оторваться.

– Лоралея, ты даже не представляешь, как я счастлив…

– Это я счастлива, – шепнула она. – Иди и не беспокойся, здесь в крепости будет все так, как ты хочешь. А я буду ждать тебя верно и трепетно.

Я выбежал, глупо и счастливо улыбаясь во весь рот, свистнул Зайчика и Бобика, и через час стремительной скачки увидели в вздыбленной до неба стене Хребта черный зевТоннеля.

Оттуда вереницей очень медленно и печально, будто везут покойников, выходят на солнечный свет волы, щурятся, вяло мотают головами. За ними выволакиваются телеги с каменными глыбами, где свежие сколы еще хранят следы зубил и клиньев.

Пока камни скатывают с телег, волы отдыхают, застывая в покое, будто каменные изваяния. После двух ездок их распрягают, кормят и поят, а в тоннель отправляются свежие силы: мастер Маргулер закупил как волов, так и телеги, укрепив их под камни уже здесь, на месте.

Меня встретили почтительными поклонами, я уловил, что кланяются уже иначе, чем просто богатому и могущественному лорду. Одно дело за деньги выполнять чью-то прихоть, другое – работать на такого удачливого.

Маргулер вышел навстречу, отвесил поясной поклон.

– Ваша светлость, все идет, как вы и велели.

– А как я велел? – спросил я.

Он развел руками.

– Прежде всего, быстро…

Я кивнул.

– Хорошо. Остальное потом. Мы изволим посмотреть.

– Прикажете сопровождать? – спросил он без всякой надежды на положительный ответ.

– Я сам, – ответил я, как он и ожидал. – А то получится, что это я тебя сопровождаю. Руководи здесь.

Зайчик ворвался в черный зев, как будто тот пуст, ловко обгонял медленно бредущих волов, через встречных перепрыгивал. Возчики в ужасе роняли кнуты и выпускали вожжи, а я после третьего прыжка, особенно удачного, заорал, что на моей спине нет черепахового панциря: еще разок вот так долбанет о свод, я кончусь.

Странное и пугающее зрелище – вот так мчаться в плотном воздухе по узкой и абсолютно прямой трубе. Впечатление такое, что Хребет у самого основания некий великан проткнул раскаленной иглой. Или прожег лазером…

На длинном пути, по которому волы тянут повозки, только одна задержка: атомоход, как называл я его, на рельсах. Справа и слева места достаточно, чтобы пройти людям и даже телеге, хоть и впритык, но не упряжке волов. Приходится выпрягать, переводить на другую сторону по одному, а потом перетаскивать телегу в узком проходе вручную и снова впрягать волов.

Бобик одно время совсем исчез впереди. Потом мы догнали, но и сами затормозили: людей множество, облепили перекрывающую проход стену, как коричневые муравьи, сверлят в сплошном камне дыры, вбивают деревянные клинья, затем долго и старательно поливают водой.

Как известно, вода, расширяясь, рвет все на свете, даже прочнейший гранит поддается. Завтра здесь будут трещины в монолите, в них вобьют стальные клинья и начнут вколачивать тяжелыми молотами, пока не удастся отламывать глыбу за глыбой.

– Давно? – спросил я.

– Второй день, – ответил бригадир.

– Хорошо, – сказал я с облегчением.

Он ухмыльнулся.

– Еще бы!

– Понял? – спросил я.

Он ухмыльнулся шире.

– Да. С той стороны было все то же самое, только наоборот! Сперва еле-еле грызли сплошняк, потом пошли обломки… а затем и вообще…